— Летом ты написал мне, что очень тяжело, что тебя душат, что ты еле жив. Что это было?

— Ну, я в пресловутом черном списке уже несколько лет, еще до всех этих дел с СВО. Была громкая работа «Застой 2.0», потом клип «Забрало протри» с фотками Жени Фельдмана, который у Навального работал. И началось, стали слетать муниципальные концерты, потом частные. Какой-то боксерский фестиваль я должен был закрывать. Мне написали: «Ну, вы же понимаете…» То есть такие формулировки.

Им звонят и настоятельно рекомендуют не проводить концерт указанного артиста. Люди не хотят проблем, разводят руками и отменяют. Так сорвали несколько концертов: Москва, Владивосток, Находка… Раньше я частенько выступал на День города, фестивали были какие-то молодежные. Меня с удовольствием звали. А сейчас в бэкстейдже разговоры: «Нет, его нельзя!» Как только появляется реклама концерта, тут же звонят. Если рекламы нет, всё в порядке. Но если нет рекламы — это подполье какое-то.

Хотя я понимаю, что ты не можешь ничем помочь.

— Что изменилось в твоей жизни после 24 февраля?

— Она потерпела крах. Это полный провал, проигрыш вчистую. Я всю жизнь работал над тем, чтобы разбить стереотипы о своей любимой стране. Мне очень хотелось, чтобы мир не боялся нас, не считал агрессивными кретинами, дебилами недоразвитыми. Мне нравилось общаться с людьми других культур и рассказывать, что русские такие же, как они, что после распада Советского Союза всё изменилось. Мы открыты миру, со всеми дружим, у нас классная передовая замечательная страна. И я действительно так думал, я верил, что в трудную минуту русский человек сделает правильный выбор, что он уже научен историей. Таких граблей, такого карикатурного возвращения в советский кошмар я и представить себе не мог, мне не верилось, что такое возможно. Спеты же уже все песни, написаны книжки, сняты фильмы. Уже настолько прямым текстом всё сказано. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять элементарные истины, обходить пропагандистские ловушки, не быть дикарем. Но нет, люди как бараны идут в тот же капкан, даже некоторые мои друзья повелись.

— Ну, у тебя всё-таки особое положение, другой бэкграунд. Ты жил за границей, много работал с американцами…

— И продолжаю работать. Я тебе больше скажу. У меня жена — американка, по-русски не говорит. Половину времени я говорю на английском. В моем последнем треке «В том дне» поучаствовало несколько стран. Крутейший шведский продюсер B.B.Z Darney, легендарный ди-джей Роб Свифт, американец, на бэк-вокале моя жена, с аранжировкой помог живущий на Бали русский. Я не понимаю, как может в наше время оставаться иллюзия, что надо существовать отдельно от всего мира, что мир — это враг, что люди другой национальности или гражданства не такие, как мы.

— А не было разговоров в том духе, что «Андрей русский, мы не станем с ним работать»?

— Ни разу. Только сочувствие, только понимание. Американский рэп — антисистемный. Он всегда выражает точку зрения, неудобную государству, на этом всё построено. И, естественно, они не отождествляют государство и артиста. Ясно же, что Россия — это не Путин, выбор президента Путина не тождественен выбору России, нас вообще никто не спросил, просто поставили перед фактом без возможности обсуждения.

— И вот с такими взглядами, с женой-американкой, с прекрасными международными связями и известностью на Западе ты принял решение остаться в России после 24 февраля.

— Решение — это громкое слово. Я колеблюсь каждый день, каждую минуту. Не знаю, прав ли я, но у меня сын, семья, обязательства перед людьми, с которыми я работаю. А куда-то поехать, начать всё заново — у меня закрыты уже эти гештальты: я жил год в Африке, два года в Чехии, ну и просто поездил и в какой-то момент решил, что хочу жить дома. Я так люблю и уважаю своих предков, настолько ценю их работу, их судьбы, они были хорошими людьми, много сделали для хорошей России, для той России, которой можно гордиться. Она никуда не делась, она в растерянности сейчас и пытается остаться в живых. А может быть, я чувствую ответственность перед людьми, которым не так просто уехать, их миллионы. Это серьезная привилегия — уехать. Иногда просто нет денег, люди живут, сводя концы с концами. Из ста сорока миллионов как минимум 50 процентов не поддерживает происходящее, как-то обидно, если все сбегут. Но я не знаю, прав ли я. Вообще, время такое, что нет правильных решений.

— У тебя есть фидбэк с твоей публикой? Что они говорят?

— Знаешь, с какого-то момента я перестал говорить с ними на эти темы, боюсь разочароваться.

Наверно, я чего-то не понимаю, но я очень удивился, когда после антивоенных постов меня стали прямо серьезно атаковать. У меня довольно раскачанный Инстаграм, там сотни тысяч подписчиков, и вот сразу после 24 февраля я пишу «Нет войне» на черном фоне и слово «шок». Других слов у меня тогда не было, потому что действительно сильный шок. И началось: «Где ты был восемь лет?» — и так далее от людей, которым я только что выдал протестный альбом, где обо всём этом говорю:

«Побольше крови, побольше Солсбери и Сирии,
Больше Донбассов, Крымов, больше зла для России,
Чтобы вокруг на дух вообще нас не переносили,
Чтоб мы от всех закрылись наконец во главе с мессией».

Куда уж яснее. Я был настолько обескуражен, мне казалось, мы говорим на одном языке. А сейчас я убеждаюсь, что власти, наверно, правы, нашему народу можно скормить что угодно, всё схавают. Я думал, что нет.

— Ты получал угрозы?

— Довольно много. Первое время я активно делал перепосты с гибнущими мирными людьми, удивляясь: «Что происходит? Вы видите, что вы поддерживаете?!» А в ответ сразу: «Коллаборант, предатель, да это фейки, да это они сами себя, да это ВСУ!» Ну и да, угрозы: «Мы к тебе приедем, сядешь на бутылку…» — вот это всё. В какой-то момент я почувствовал реальную опасность для себя, для своей семьи. И снизил градус высказываний, перестал нарываться. Можешь считать, что меня сломали и запугали, я не спорю — наверное, это так выглядит.

— Не могу тебя судить. Ты в России и продолжаешь сопротивляться, пусть по-тихому, это уже немало. Да, минус соцсети, минус концерты, но есть еще, в конце концов, записи. Ты публикуешь песни, и люди их слышат.

— С этим тоже непросто. Мы же знаем, что существует цензура. Она и раньше была, а теперь уже такая, что прямо душит. Сегодня стриминговые площадки запросто могут завернуть альбом по политическим мотивам или выкинуть оттуда неугодные песни, как это сделали, например, с группой Lumen.

— С тобой было такое?

— Такое нет, но цензурят меня, конечно. И я сам уже цензурю себя.

В какой-то момент показалось, что выход есть. Я решил выкладываться по максимуму в своем узкоспециальном деле, посвятить себя тому, что умею и люблю, а люблю я рэп. Пусть это невесть какое занятие, типа строгания табуреток, но мои табуретки будут самыми крутыми табуретками в мире. Я воскресил свою легендарную группу D.O.B, и мы стали делать рэперский альбом, замкнутый сам на себя, без повестки, вневременной. Так получились «Аборигены фанка», рэп про рэп, бодрая классная агрессивная музыка. А потом случилось 24 февраля, и это перестало работать, я отменил буквально половину написанного. У нас очень агрессивный жанр, часто используются военные метафоры: мы стреляем фразами, как базуками, летят бомбы наших рифм… У меня уже готовый клип был, и там текст что-то вроде: «Ты в эпицентре взрыва бомбы килотонной». Я думаю: «Ну как это сейчас выпускать?!» А уже всё: обязательства перед выпускающей компанией, график релизов. И в видео какие-то пули, какие-то самолеты летят. Я не знал, что с этим делать, попросил все эти пули и самолеты в обратную сторону запустить и добавить вотермарком «Stop the war». Добавил украинский флаг и написал в конце: «Лучше слушайте агрессивную музыку и творите добро. D.O.B не одобряет российскую агрессию, мы за мир». Мне прямо сказали: «Нет, мы не будем это выпускать, извини, мы ссым». И я убрал надпись. Да, убрал. Выходит, что я предатель со всех сторон.

— Предатель?

— А кто? Я предал себя, предал своих близких, потому что подвергаю их опасности в любом случае, предал коллег, которые уехали и бьются против режима. «Каста», Нойз, «Анакондас», Окси… Все очень крутые. Половина людей под этим интервью напишут: «А он сидит в России, он поддерживает кровавый режим». Но нет, я просто у себя дома. А какого хрена я должен уезжать? Какого хрена оставлять захватчику страну свою любимую?!

Мне много звонят, хотят интервью, комментарии. Я говорю: «Простите, не могу подвергать себя риску». Или: «Извините, не могу подставлять своих близких». Даже тебе я сначала сказал «окей», а потом подумал, что стремно. Но наступает момент, когда перестаешь себя уважать, когда твое молчание играет на руку тем, кто хочет поддерживать видимость нормы, а никакой нормы здесь нет уже даже близко. То, что я делаю, то, что я тебе говорю, для меня, Андрея, — самоубийство, а для бессмертной души, есть она или нет, это нужно, тут нет никаких сомнений.

— На самом деле дикая ситуация. Ты сильный здоровый мужик, известный, успешный, звезда хип-хопа, к тому же каратист. И ты говоришь, что тебя сломали. Как это может быть?

— Слушай, ломают и каратистов. Не надо иллюзий, ломают всех. И я, мать его, боюсь, я вырос в этом страхе, я впитал его с детства. Я читал о 1937 годе, дико боялся и всё не мог понять, как такое вообще возможно. Теперь я понимаю. Нет никаких сомнений, что меня могут уничтожить одним движением пальца.

— А что говорят коллеги-артисты? Все в таком положении?

— Ничего не говорят, держат при себе свои выводы. Я тоже стараюсь не обозначать свою позицию. Типа всё нормально. Нормальность очень трудно изображать, а с другой стороны, что я еще могу, кроме как делать свою работу? Но вообще, это слон в комнате, про которого никто не говорит, а он везде. Происходит то, о чем говорить нельзя, но все всё понимают, конечно.

— Как тебе кажется, что может быть дальше?

— Заведут на меня какое-нибудь дело, я думаю. Сначала буква Z на двери, потом что-то более серьезное. Понятно, что рано или поздно это произойдет. Вот что будет дальше. А в мировом масштабе — ядерная война либо условная табакерка, рокировка и тоже война, но уже гражданская. Всё начнёт расползаться. Кадыров с его армией, Пригожин с его армией будут рвать власть зубами, кромсать страну. Либо консервация, Северная Корея, и тогда уж сколько продержатся. Продержаться, кстати, могут довольно долго, будет полный развал экономики, конечно, но им плевать.

— Ты так спокойно об этом говоришь…

— Да какое спокойно! Абсолютная потерянность, страх, поиск вещей, в которых я вообще еще могу быть уверен в жизни. Правильно ли я делаю, неправильно? Не от малодушия ли я не уезжаю? Одни вопросы, короче.

— И вот на этом фоне ты внезапно записываешь трек о том, что надо хорошо относиться друг к другу: «Люди вдруг подумают не только о себе в том дне, который не наступит никогда». Поразительная метаморфоза: крутой парень, рэпер as it is, всю дорогу мачизм-мачизм, а тут — оп…

— А что послужило импульсом? В наши дни не часто услышишь песни на эти темы.

— Ощущение напряженности, грозового неба, как будто вот-вот рванет. Это песня о нас, инфантильных, которые до 24-го питали иллюзии, что человек человеку друг. Иллюзии потерпели крах, мир оказался очень агрессивным и не про любовь. Тут и разочарование, и досада, и в то же время и уверенность в том, что по-настоящему важные вещи никуда не денутся. Я ее делал довольно долго. В ее наивности, в несовершенстве те же самые вопросы.

«Если я не циник, отношусь к кому-то хорошо,
Одно расположение к изгою вызывает шок.
Когда я утверждаю: кто-то совестью нечист,
Мне говорят: я псих, не знаю жизнь, идеалист».

Ну что это? Какая-то наивная фигня. А так она мне нравится, в ней столько сказано про меня! Вот такой я идеалист, даже сейчас, после того как всё рухнуло.