.
На прошлой неделе обозреватель «Новой Газеты» Ян Шенкман опубликовал колонку, о том, что война в Украине стала отображением глубокого культурного кризиса, в котором мы оказались уже давно. Это был довольно жесткий — даже жестокий — текст, который провоцировал на дискуссию. На самом деле, Шенкман не выдвигал безапелляционные тезисы, а задавал важные вопросы. А что реально происходило с российской (и не только) культурой в последние годы? Действительно ли она не породила никаких смыслов? Правда ли, что мы культурно умерли еще задолго до 24 февраля?
Я буду говорить на примере близкой мне музыки, ставшей богатой и развитой индустрией, потребляемой всем населением страны в том или ином виде.
По поводу российской поп-музыки в какой-то момент сложился такой консенсус: это абсолютно бездушная машина по производству денег, которая не имеет под собой никакой идеологической основы и предполагает исключительно низменные развлечения. Это токсичная промышленность, отравляющая сознание и отупляющая людей. Она вторична. Она скучна. Она лишена больших смыслов. Она стала «апологией ничтожества», как и сериалы, и книги в мягких обложках, которые упоминает господин Шенкман.
В реальности все немного иначе. Российская поп-музыка на протяжении последних 30 лет, с одной стороны, была зеркалом эпохи, с другой — символом настоящей свободы и большой мечты россиянина о счастье.
О чем был поп начала девяностых? О богатстве («Бухгалтер» «Комбинации»), о ненавязчиой любви («Посмотри в глаза» Ветлицкой), о далеких странах и экзотических красотах (Агутин и Меладзе). Под стать им были видео: яркие, красочные, полные чужеземных и инородных образов. И это была очень русская поп-музыка: да, она могла произрастать, скажем, из творчества группы Johnny Hates Jazz (влиянию которой нужно посвятить отдельное исследование), но в итоге оказывалась и по слогу, и по мотиву очень «своей». В чем была ее большая идея? Поп-музыка девяностых реализовала мечту россиянина о прекрасном будущем и доступной экзотике, которая получила возможность быть явью благодаря крушению советской системы. Это был триумф истинного либерализма. А поп-культура была на его вершине.
Победой настоящей свободы стала поп-музыка рубежа тысячелетий. Волна андрогинных певцов, ставивших вопросы о гендерной принадлежности — Никита, Оскар, Шура — и группа «Тату» впервые принесли в российский поп настоящую сексуальность. Вместе с индустрией раскрепостился и слушатель, и политическая элита, которая в тот момент не испытывала такую сильную неприязнь к ЛГБТ, как впоследствии. С другой стороны, именно поп рубежа тысячелетий умелее всего аппроприировал лучшие западные образцы. Михей и Jamiroquai, «Гости из Будущего» и трип-хоп, Hi-Fi и западный поп от бойз-бендов — все эти люди сделали нашу поп-музыку более космополитичной и открытой миру.
Поп рубежа тысячелетий и продемонстрировал готовность россиянина к настоящей личной свободе, и показал, как эту свободу можно реализовать. Мечты о далеких странах и доступной экзотике, красивой жизни и сексуальности, стали явью.
Поп нулевых принято до сих пор ругать за его гламурную напыщенность и фабричную фейковость. Однако же и в нем спряталась очень важная идея. «Банд’Эрос» и Тимати, «Фабрика» и «Город 312» своими песнями сформировали идею о стремлении к богатой стабильности и спокойствию — тому, чего очень не хватало жителю России последних 70 лет. Человек нулевых по этим песням — сформировавшаяся цельная личность, который теперь хочет жить для себя. В этом тоже была большая внутренняя свобода — отказаться от борьбы за дальнейшее и стать простым городским обывателем. Это стремление можно критиковать, но его можно понять. Примерно так же сейчас русский поп пытается создать для уставшего от думскроллинга и растерянного горожанина зону спокойствия, где он может снова прикоснуться к богатству и стабильности в стиле нулевых (см. все последние рэп-релизы — от Кизару до Моргенштерна).
Середина 2010-х и пришедший с ней экономический кризис создали новый запрос на локальных героев (отчасти потому что зарубежных стало дорого привозить). Именно тогда русскоязычная музыка обрела-таки свое лучшее лицо. Вторая половина 2010-х — это потрясающий расцвет культуры, которая вопреки возможным запретам и ограничениям показала своим поклонникам новые возможности и новые смыслы.
Музыка десятых — это тотальный космополитизм.
Русскоязычный поп был создан руками казахстанских, украинских и беларусских продюсеров, певцов и битмейкеров. Людей из Уфы и Петербурга, Ростова и Екатеринбурга. Они придумали новую мечту: о бесконечной вечеринке, на которой уже не будут иметь значения ваши политические взгляды; о танце, который побеждает любые разногласия; о любви, которая важнее любых кризисов; о том, что мы многого добились и вырвались из страшной нищеты — и не должны позволить ей затащить нас обратно. Да, утопизм Дорна с «Мастерской», Монатика и Луны, Скриптонита и 104, Коржа и ЛСП сейчас кажется немного наивным (что, например, осознает тот же Дорн в интервью New York Times). Да, танец как решение всех проблем — см. любые песни Cream Soda и «Лауд» — оказался так себе идеей по итогу. Но это была крайне удачная, как минимум, с творческой точки зрения попытка.
Музыка десятых — это время поиска и обретения собственной основы, собственных корней. Если музыканты нулевых — особенно в инди-сфере — старались ориентироваться на зарубежные образцы по звуку и слогу, то теперь важнее стало исследование собственного прошлого. И речь не только об обновлении сибирского пост-панка или фолк-музыки, но и о мейнстриме. Российский, русскоязычный поп десятых ориентировался на музыку рубежа тысячелетий, на эпоху максимальной открытости и свободы. От Федука до Artik & Asti, от Элджея до Сергея Лазарева, от Монеточки до Гречки — все они вернули на сцену ощущение праздника, доступного всем, вне зависимости от гендера и национальности.
В этой поп-музыке была заложена крайне важная идея: при помощи карнавала, танца, развлечения высмеять, или попросту игнорировать те ограничения, которые существуют вокруг. Поп-музыка вновь, как и двадцать лет назад стала прибежищем настоящей свободы. Можно по-разному оценивать творческую величину нынешних героев — я настаиваю, что этим надо заниматься на расстоянии, через 20-30 лет — но они сформировали совершенно иной, новый контекст, в котором существовала их аудитория.
Логичный вопрос: как же при такой прекрасной культуре, дорогой Николай, ее аудитория в любом случае оказалась на войне, взяла оружие в руки или сделала вид, что ничего не происходит? Одно другому не противоречит. Культура десятых стала убежищем от ужасов, которые творили власти. При помощи нее эти самые ужасы было легко игнорировать. Чему она не научила нас — так это противодействию: и физическому, и этическому. Она просто не успела. Ей просто не хватило времени. Очень жаль. Пусть противников войны и как раз больше всего среди потребителей этой культуры.
Ну, и последнее. Мне сложно спорить с тезисом о том, что «великих произведений» за 30 лет не было. Величие — страшно субъективная оценка. В моем мире великих произведений минимум 169 штук. С ними мы и выживем.
Делайте «Новую» вместе с нами!
В России введена военная цензура. Независимая журналистика под запретом. В этих условиях делать расследования из России и о России становится не просто сложнее, но и опаснее. Но мы продолжаем работу, потому что знаем, что наши читатели остаются свободными людьми. «Новая газета Европа» отчитывается только перед вами и зависит только от вас. Помогите нам оставаться антидотом от диктатуры — поддержите нас деньгами.
.
На прошлой неделе обозреватель «Новой Газеты» Ян Шенкман опубликовал колонку, о том, что война в Украине стала отображением глубокого культурного кризиса, в котором мы оказались уже давно. Это был довольно жесткий — даже жестокий — текст, который провоцировал на дискуссию. На самом деле, Шенкман не выдвигал безапелляционные тезисы, а задавал важные вопросы. А что реально происходило с российской (и не только) культурой в последние годы? Действительно ли она не породила никаких смыслов? Правда ли, что мы культурно умерли еще задолго до 24 февраля?
Я буду говорить на примере близкой мне музыки, ставшей богатой и развитой индустрией, потребляемой всем населением страны в том или ином виде.
По поводу российской поп-музыки в какой-то момент сложился такой консенсус: это абсолютно бездушная машина по производству денег, которая не имеет под собой никакой идеологической основы и предполагает исключительно низменные развлечения. Это токсичная промышленность, отравляющая сознание и отупляющая людей. Она вторична. Она скучна. Она лишена больших смыслов. Она стала «апологией ничтожества», как и сериалы, и книги в мягких обложках, которые упоминает господин Шенкман.
В реальности все немного иначе. Российская поп-музыка на протяжении последних 30 лет, с одной стороны, была зеркалом эпохи, с другой — символом настоящей свободы и большой мечты россиянина о счастье.
О чем был поп начала девяностых? О богатстве («Бухгалтер» «Комбинации»), о ненавязчиой любви («Посмотри в глаза» Ветлицкой), о далеких странах и экзотических красотах (Агутин и Меладзе). Под стать им были видео: яркие, красочные, полные чужеземных и инородных образов. И это была очень русская поп-музыка: да, она могла произрастать, скажем, из творчества группы Johnny Hates Jazz (влиянию которой нужно посвятить отдельное исследование), но в итоге оказывалась и по слогу, и по мотиву очень «своей». В чем была ее большая идея? Поп-музыка девяностых реализовала мечту россиянина о прекрасном будущем и доступной экзотике, которая получила возможность быть явью благодаря крушению советской системы. Это был триумф истинного либерализма. А поп-культура была на его вершине.
Победой настоящей свободы стала поп-музыка рубежа тысячелетий. Волна андрогинных певцов, ставивших вопросы о гендерной принадлежности — Никита, Оскар, Шура — и группа «Тату» впервые принесли в российский поп настоящую сексуальность. Вместе с индустрией раскрепостился и слушатель, и политическая элита, которая в тот момент не испытывала такую сильную неприязнь к ЛГБТ, как впоследствии. С другой стороны, именно поп рубежа тысячелетий умелее всего аппроприировал лучшие западные образцы. Михей и Jamiroquai, «Гости из Будущего» и трип-хоп, Hi-Fi и западный поп от бойз-бендов — все эти люди сделали нашу поп-музыку более космополитичной и открытой миру.
Поп рубежа тысячелетий и продемонстрировал готовность россиянина к настоящей личной свободе, и показал, как эту свободу можно реализовать. Мечты о далеких странах и доступной экзотике, красивой жизни и сексуальности, стали явью.
Поп нулевых принято до сих пор ругать за его гламурную напыщенность и фабричную фейковость. Однако же и в нем спряталась очень важная идея. «Банд’Эрос» и Тимати, «Фабрика» и «Город 312» своими песнями сформировали идею о стремлении к богатой стабильности и спокойствию — тому, чего очень не хватало жителю России последних 70 лет. Человек нулевых по этим песням — сформировавшаяся цельная личность, который теперь хочет жить для себя. В этом тоже была большая внутренняя свобода — отказаться от борьбы за дальнейшее и стать простым городским обывателем. Это стремление можно критиковать, но его можно понять. Примерно так же сейчас русский поп пытается создать для уставшего от думскроллинга и растерянного горожанина зону спокойствия, где он может снова прикоснуться к богатству и стабильности в стиле нулевых (см. все последние рэп-релизы — от Кизару до Моргенштерна).
Середина 2010-х и пришедший с ней экономический кризис создали новый запрос на локальных героев (отчасти потому что зарубежных стало дорого привозить). Именно тогда русскоязычная музыка обрела-таки свое лучшее лицо. Вторая половина 2010-х — это потрясающий расцвет культуры, которая вопреки возможным запретам и ограничениям показала своим поклонникам новые возможности и новые смыслы.
Музыка десятых — это тотальный космополитизм.
Русскоязычный поп был создан руками казахстанских, украинских и беларусских продюсеров, певцов и битмейкеров. Людей из Уфы и Петербурга, Ростова и Екатеринбурга. Они придумали новую мечту: о бесконечной вечеринке, на которой уже не будут иметь значения ваши политические взгляды; о танце, который побеждает любые разногласия; о любви, которая важнее любых кризисов; о том, что мы многого добились и вырвались из страшной нищеты — и не должны позволить ей затащить нас обратно. Да, утопизм Дорна с «Мастерской», Монатика и Луны, Скриптонита и 104, Коржа и ЛСП сейчас кажется немного наивным (что, например, осознает тот же Дорн в интервью New York Times). Да, танец как решение всех проблем — см. любые песни Cream Soda и «Лауд» — оказался так себе идеей по итогу. Но это была крайне удачная, как минимум, с творческой точки зрения попытка.
Музыка десятых — это время поиска и обретения собственной основы, собственных корней. Если музыканты нулевых — особенно в инди-сфере — старались ориентироваться на зарубежные образцы по звуку и слогу, то теперь важнее стало исследование собственного прошлого. И речь не только об обновлении сибирского пост-панка или фолк-музыки, но и о мейнстриме. Российский, русскоязычный поп десятых ориентировался на музыку рубежа тысячелетий, на эпоху максимальной открытости и свободы. От Федука до Artik & Asti, от Элджея до Сергея Лазарева, от Монеточки до Гречки — все они вернули на сцену ощущение праздника, доступного всем, вне зависимости от гендера и национальности.
В этой поп-музыке была заложена крайне важная идея: при помощи карнавала, танца, развлечения высмеять, или попросту игнорировать те ограничения, которые существуют вокруг. Поп-музыка вновь, как и двадцать лет назад стала прибежищем настоящей свободы. Можно по-разному оценивать творческую величину нынешних героев — я настаиваю, что этим надо заниматься на расстоянии, через 20-30 лет — но они сформировали совершенно иной, новый контекст, в котором существовала их аудитория.
Логичный вопрос: как же при такой прекрасной культуре, дорогой Николай, ее аудитория в любом случае оказалась на войне, взяла оружие в руки или сделала вид, что ничего не происходит? Одно другому не противоречит. Культура десятых стала убежищем от ужасов, которые творили власти. При помощи нее эти самые ужасы было легко игнорировать. Чему она не научила нас — так это противодействию: и физическому, и этическому. Она просто не успела. Ей просто не хватило времени. Очень жаль. Пусть противников войны и как раз больше всего среди потребителей этой культуры.
Ну, и последнее. Мне сложно спорить с тезисом о том, что «великих произведений» за 30 лет не было. Величие — страшно субъективная оценка. В моем мире великих произведений минимум 169 штук. С ними мы и выживем.
Делайте «Новую» вместе с нами!
В России введена военная цензура. Независимая журналистика под запретом. В этих условиях делать расследования из России и о России становится не просто сложнее, но и опаснее. Но мы продолжаем работу, потому что знаем, что наши читатели остаются свободными людьми. «Новая газета Европа» отчитывается только перед вами и зависит только от вас. Помогите нам оставаться антидотом от диктатуры — поддержите нас деньгами.
