Новый роман одного из признанных «живых классиков» — Евгения Водолазкина, конечно, обречен стать событием. Его будут обсуждать, что бы ни происходило вокруг — вместе с обстрелами, арестами, посадками и угрозами ядерной кнопкой. Во взбесившемся окружении «Чагину» явно будет неуютно. Да и сам его выход в этом октябре выглядит чуднó. Разумеется, Водолазкин начал работать над книгой задолго до 24 февраля, а в «военное время» был уже на финишной прямой. И все равно сам собой рисуется образ. Хмурое Средневековье. Везде раздрай, разруха, война. Но в отдалении от земного кошмара за мощными монастырскими стенами в укромной келье сидит над трактатом богослов — и мыслями он явно не здесь, а в каком-то другом измерении. «Чагин» сильно диссонирует со временем собственного выхода. Во-первых, это очень камерный — тихий, задумчивый, хотя и по-своему пронзительный — роман. Во-вторых, в нем практически нет «внешнего мира», как для многих его не было в 2010-е. Только личная судьба, очень мало подвластная «вторжениям эпохи». Сможет ли кто-то похвастаться этим сейчас? Наконец, это история о человеке и смысле жизни. Впрочем, возможно, такой диссонанс как раз достоинство. От земли, чтобы не сойти с ума, тоже иногда нужно отрываться.

Петербург. 2018 год. Недавно умер архивист Исидор Пантелеевич Чагин — человек, примечательный своей выдающейся памятью. Он мог запомнить любое количество текста, бесконечно длинные последовательности цифр и картинок. И не забывал даже спустя много лет. Молодой коллега по архиву временно переезжает в мансарду Чагина, чтобы работать с его наследием — прежде всего дневником незаурядного и очень замкнутого человека. Это самое начало. И не сложно догадаться, что будет дальше — собственно, жизнь «от и до».

Впрочем, чем роман точно не отличается, так это предсказуемостью. Дневник закончится раньше ожидаемого. Повествовать о Чагине будут сразу несколько довольно непохожих героев — кроме архивиста Павла соседка Чагина, 19-летняя скитающаяся художница Ника, его лучший друг актер Эдвард Григ и постепенно сходящий с ума чекист-любитель, который тоже был хорошо знаком с Исидором. А в судьбе мнемониста причудливым образом перемешаются опасное внимание КГБ, трагическая любовь, «спецоперация» по похищению древнего манускрипта, собственное артистическое шоу и исследование переписки Генриха Шлимана. Впрочем, не все события биографии Чагина на самом деле происходили с ним. Кое-что — результат «редактуры» и фантазии. Но можем ли мы со всей уверенностью утверждать, что вымысел менее реален, чем факт? На этот вопрос героям романа тоже предстоит ответить.

«Предатель» — есть ли вообще в русской культуре более страшное слово? Если искупить вину нельзя, кажется, о ней остается только забыть. Начать жизнь с чистого листа. Здесь-то и оборачивается проклятием дар Чагина. Он запоминает все, но совершенно не умеет забывать и каждый раз заново переживает случившееся много лет назад. Но, может быть, он сумеет научиться забвению и переиграть вчистую проигранную партию? Этот конфликт запечатлен уже в самой фамилии героя. Чага, по словам Водолазкина, одновременно и «рак березы», и целебное средство. Впрочем, у слова есть и другое, устаревшее значение — пленница. Оно тоже как будто подходит к человеку, взятому в заложники собственным трудным даром.

Но больше, чем фамилия, привлекает внимание, конечно, имя Исидора. Оно вполне соответствует трагедийному духу романа и «древнегреческим» увлечениям героя: от поэм Гомера до находок Шлимана. В советском же контексте выглядит по меньшей мере странно. Особенно если учитывать распространенность имени у священнослужителей. Отсылает ли оно к кому-то конкретному — вопрос открытый. Подсказками Водолазкин не балует. Но кажется важнее сама его неуместность, в полной мере относящаяся и к обладателю причудливого имени. Да и не только к нему.

Один из рассказчиков, Николай Иванович Печников, происходит из семьи потомственных печников — профессии, постепенно отступающей в прошлое. И хотя в детстве сам он еще был подмастерьем у отца, вынужден избрать более актуальное занятие — стать ответственным за «гражданскую оборону» в Центральной библиотеке и добровольным помощником местного чекиста. А соседка и подруга уже пожилого Чагина Ника приехала в Петербург из Сольвычегодска. Прежде этот городок был центром промышленного солеварения, но запасы соли истощились. Ника поступала в академию Штиглица — не поступила, и с тех пор ведет скитальческий образ жизни. Инородным телом в современности выглядит и молодой архивист Павел. Конечно, возникает соблазн увидеть в этой неприкаянности персонажей следствие прогресса, легко оставляющего на обочине всех, кто не способен за ним угнаться. Но у Водолазкина она, скорее, общечеловеческая родовая черта. Герои «Чагина» — из племени Одиссея. Не зря эпиграфом к роману выбрана строка из «Одиссея Телемаку» Бродского. Поэму о собственной жизни Чагин тоже называет именем царя Итаки. А где появиться новому Одиссею, как не в Петербурге, миф о котором соединяет классический вкус с призрачностью императорской столицы — Атлантиды, канувшей не то в Лету, не то в Фонтанку?

Если попытаться выловить из романа общее ощущение, то, кроме неприкаянности, это, конечно, будет разочарование. Жизнь должна была сложиться иначе, но где-то свернула не туда. Единственная оплошность обрушила весь сценарий. Герои постоянно оказываются один на один с этим чувством. А оно оборачивается то прерванным Чагиным дневником, то мешками с окаменевшим цементом в углу двора, застрявшими в воспоминаниях Печникова. Его квинтэссенцией, пожалуй, оказываются полные скрытого отчаяния слова Чагина в диалоге с Григом: «Ты смотришь на человека сквозь призму его биографии. А биография от него не зависит… Зависит, конечно, — поправился Исидор, — но в довольно небольшой степени. Она не отражает, скажем, его дарований. Или — мечтаний… Ведь замысел человека — это самое точное его, человека, отражение. А на результате лежит проклятие реальности».

Вернее, в его разнообразии. От части к части «Чагин» перестраивается и меняет облик. Начинаясь как комментарий архивиста к дневнику, продолжается шпионским романом, к тому же написанным от лица, выражаясь деликатно, «очень непрофессионального автора». В «Манараге» Владимир Сорокин доверил несколько глав любителю, пребывающему под тяжелым влиянием Толстого. И это было сильно, но «автор» Водолазкина его явно перемог. Чего стоит хотя бы его поэзия — поражающий воображение гибрид «Ленина и печника» Твардовского и «Лесного царя» Гете с ярким финалом: «Весь обсыпан молочаем, / В комьях грязи, глаз подбит. / «Я у Ленина за чаем / Засиделся», — говорит». Но вскоре Водолазкин будет шутить уже с английским изяществом. Британский офицер, узнавший пришедшего на допрос Чагина по звуку шагов, объяснит свою догадку: «Элементарно, Чагин. Вы опоздали на 19 минут 17 секунд, а вместе это дает 1917. Не надейтесь, что вам удастся повторить это здесь». Шпионский роман — тоже не последнее обличье переменчивой «Одиссеи» Водолазкина. Ему на смену сначала придут мемуары Грига, а затем любовная переписка с фрагментами поэмы, написанной гекзаметром.

Переменчивость или бренность в том же петербургском мифе обычно пронизана меланхолией. В ней всегда сквозит невеселый призыв «помнить о смерти» и «ловить момент», который завтра неизбежно потускнеет и рассыплется, как древний манускрипт. Однако у Водолазкина бренность идет рука об руку с надеждой. Меняясь, роман дает и героям шанс выбрать новую жизнь — пересобрать ее из «вечных кубиков» или переодеться в «небесной костюмерной». Разочарованные герои пытаются редактировать свою судьбу. Так Николай Иванович Печников переигрывает собственную роль, оборачиваясь сподвижником известной спецслужбы, писателем-графоманом и полубезумным, а может быть, наоборот, прозревающим мыслителем. Чагин тоже постоянно переодевается, пытаясь подобрать костюм по размеру — артист, исследователь, наконец поэт. И за всеми этими поисками проглядывают из вечности скитания Одиссея, ищущего путь на Итаку — или «путь к себе», как писал Мирча Элиаде. Удивительно, что петербургские герои «Чагина» так ни разу и не оказались в Эрмитаже, в зале Рембрандта. Там тоже есть известная созвучная картина, да и сама жизнь художника — воплощение переменчивости и поиска.

Судьба человека в романе Водолазкина оказывается долгим подбором подходящих деталей для собственного конструктора. Так и сама книга как будто пребывает в поиске точной формы. В интервью Водолазкин говорил, что фамилию Чагин взял, вспоминая платоновских героев. И то ли пошутил, то ли всерьез оговорился — Платонова, не Платона. Впрочем, и они в каком-то смысле не так далеки друг от друга. Хотя платоновского в романе много, неожиданно часто вспоминается и платонический образ пещеры. В сумрачном Петербурге герои и сами немного «дымчаты». Есть в них что-то от теней — то ли от неприкаянности, то ли от того, что судьбы их сложены из фрагментов, а конкретика переплетена с вымыслом. И тут же «вечные кубики», «небесная костюмерная», наконец, «проклятие реальности», разбивающее «замысел». Кажется, древний грек все-таки не ошибся насчет мира идей.

Платоническое, впрочем, оборачивается шлимановским. Годами Чагин исследует переписку будущего первооткрывателя Трои с рассудительным академиком фон Краузе. Последний упорно убеждает искателя в абсурдности археологического исследования, опирающегося на поэму. К чему это привело, известно. Следуя за фантазией, мифом или, если хотите, идеей археолог-дилетант Шлиман нашел свою Трою. Разница между ним и академиком как будто в том, что один был порядочным позитивистом и пытался уместить реальность в четкие законы научного познания, а второй просто ощутил масштаб неизведанного и понял, что без интуиции и воображения — точно заблудишься. Никакой Трои. Или, возможно, не так. Возможно, он осознал, что мир духа, чувств и идей не менее реален, чем самые материальные факты, а потом поверил, что «расколотая» реальность может соединиться. Идеи конструируют человеческую жизнь. И это большая опасность — не зря так часто в романе упоминается стих Твардовского, где Ленин топчет заливной луг и угнетает несчастного печника. Борьба к счастью не приведет — эта мысль почти незаметно проскальзывает в «Чагине» у разных героев. Да и «небесный костюм» должен быть пошит только для одного — для Одиссея, а не ахейцев, плывущих на Троянскую войну. Финал «Илиады» отнюдь не хэппи-энд. Зато царь Итаки вернулся домой и (уже у Бродского) сказал сыну свое: «Кто победил, не помню».

Может быть, дело действительно в «небесном костюме» — в соразмерности и гармонии человека с самим собой, которую едва ли легко удастся найти, построить. Получится ли у Чагина? И почему для этого ему придется учиться забвению и забыть даже о «путеводном» Шлимане?

У Водолазкина получился красивый и сложный роман. Ему точно не подходит слово «актуальный». И все-таки он — своевременный. Возможно, будет таким и лет через сто. Но о богослове в средневековом монастыре из первого абзаца точно придется забыть, потому что роман — петербургский. Он, может быть, и вырос из этого города классической соразмерности между замыслом и природой. Нет, конечно, не «Петра творенья»: Кваренги, Росси, Воронихина — архитекторов. К ним можно добавить писателя Вагинова, поэтов Аронзона с Бродским, художников Новикова и Шинкарева — многих. Точнее, каждого по-своему. И было бы странно, если бы современный Одиссей искал на берегах Фонтанки что-то другое.