Дебютный роман Екатерины Манойло «Отец смотрит на запад» в виде книжки выходит только сейчас, но уже привлек серьезное внимание. На рубеже весны и лета его напечатали в «Новом мире», который до сих пор остается одним из ведущих литературных журналов. А уже в июне роман выиграл главную премию для русскоязычных авторов до 35 лет — «Лицей». И первое, и второе определенно знак качества. Конечно, то, что «Отец смотрит на запад» выходит именно в октябре — чистая случайность. Кто мог знать, что в это время россияне будут так пристально смотреть на юг? А Екатерина Манойло выросла как раз на границе с Казахстаном и книгу написала о взрослении девочки из русско-казахской семьи на иссушенной солнцем степной земле. Но книга не только о переплетении межэтнических отношений. Из романа о детстве (и удушье патриархального уклада) «Отец…» медленно перетекает в историю об освобождении и силе слабого. И вот эта последняя сейчас кажется очень нужной.

Катя — старший ребенок в семье. Казалось бы, что в этом особенного. Ничего, если, конечно, семья не держится за патриархальный уклад. «Катей» ее назвала мать. Но для тетки Аманбеке она всегда остается «Улбосын» — этакое имя-заговор, чтобы уж следующим наверняка родился мальчик. Мальчик всегда лучше — уверенно заявляет хранительница традиций, и, конечно, никто не рискнет с ней спорить. «Имя означало «Да будет сын», и каждый день и час оно звучало как молитва. Все Улбосын, не имея прямого родства, походили друг на друга сутулостью, мягкостью форм и всегда виноватым взглядом» — эта цитата разошлась по сети еще до публикации романа.

Отец Кати Серикбай тоже мечтал о мальчике и возле окон роддома едва скрывал разочарование. Впрочем, его ли это была мечта? Или он надеялся искупить вину перед своей редкостно правоверной семьей за то, что женился на русской? Увы, о чистоте крови переживают не только лорд Волан-де-Морт и венгерский президент. А вот Наина, мама, втайне от мужа молила Богородицу именно о дочке. Даже приговаривала: «Сначала няньку, а потом ляльку». То есть — няньку для сына, а не Катю. Из всех этих предпосылок, кажется, может вырасти только история о ненужном, неуместном ребенке. Но все ещё хуже. Брат Маратик все-таки рождается… и гибнет младенцем, по нелепой случайности.

Вряд ли кого-то удивит, что главы о детстве в отечественном романе становятся сборником сцен школьной травли и пособием по авторитарному воспитанию. «Аманбеке (сестра отца) быстро забрала Маратика и схватила Катю сзади за шею, словно за шкирку. — Ты ещё будешь мне дерзить? Если мать тебя не научила, как надо разговаривать со взрослыми, я научу. — Что я такого сказала-то? — взвизгнула Катя и вцепилась в руку тётки. — А ты подумай, свинота! Смотри, какую грязь ты развела! — Аманбеке поволокла племянницу к тазу с замоченными пелёнками. — Нравится тебе говно? Так поешь вонючего супчика!» У Екатерины Манойло хватает такого рода сцен — грубого реализма, который явно преобладает в книге.

И на первых порах он действительно скручивает нервы читателя. После череды «вредных советов» по насильственным действиям воспитательного характера в поселок, чтобы увезти Катю, приезжает столичная бабушка. Мама к тому моменту уже успела самоустраниться в православие, а затем и физически исчезнуть в монастыре (в юности она похожим образом сбежала и от этой столичной бабушки, тогда еще преподававшей историю КПСС). Отец тоже практически отсутствует, пребывая то в пьяном отчуждении, то в дальнобойных рейдах. И вот теперь появление бабушки в поселке на какую-то секунду пробуждает в читателе опасную жажду мести: уж эта-то строгая женщина может тут всех построить! Как же похоже это чувство на идиотскую тоску по «сильной руке». Но оно ведь не беспричинно. Все отношения в Катиной большой и недружной семье строятся на жесткой иерархии. Старший выше младшего, мужчина выше женщины, сильный — слабого, а порядок, конечно же, выше человека и наделяет особым статусом его хранителя. И кажется, что для человеческих отношений со всеми теплыми «мелочами», вроде сочувствия, заботы и поддержки, в этом вертикальном мире почти не остается воздуха. А если так, то, похоже, единственный способ выживания — взобраться на вершину и оттуда давить всех потенциальных угнетателей «сильными руками».

Было бы удобно, конечно, если бы все эти страшные порядки царили в одном отдаленном поселке. Но «беседа» уже взрослой Кати с московским властным и гоповатым арендодателем отчетливо показывает, что «восточный акцент» во всей этой истории скорее стилистический, а проблема — всеобщая, и в наших широтах далекая от решения. Впрочем, о московской жизни Манойло рассказывает не так подробно. Новый и вполне ожидаемый виток сюжета — возвращение. После смерти отца («смотрит на запад», потому что лицом к западу принято хоронить) Катя должна озаботиться продажей квартиры, оставшейся от него. Ей предстоит встретиться со «старыми знакомыми» — сначала посетить оставшуюся в монастыре мать, а затем — поселок с властной Аманбеке и ее сыном, по совместительству школьным обидчиком Кати — Тулином.

Впрочем, сказать, что роман строится вокруг сюжета, можно лишь с оговорками. Скорее, сюжет можно сравнить со спицей, с трудом протыкающей жесткое и жилистое мясо быта. Жители поселка врастают в него — они невыделимы из густой масляной фактуры пейзажа или душного степного воздуха. А Катя, с детства обреченная быть инородном телом, кажется, должна, наоборот, бросаться в глаза. Но этого не происходит. Ее образ напоминает призрачный карандашный набросок. А она сама — больше всматривается, чем действует. Точнее — вслушивается. Увлечение звукозаписью и профессия звукорежиссера как будто выросли из сложной смеси одиночества и вины. Она была в одной комнате с братиком, когда он погиб, и не смогла спасти. Теперь он привидением является жителям поселка и детским голоском пропевает им правду. А к Кате не приходит — вот она и надеется услышать. И братик, и его привидение, конечно, обернуты пеленками христианских метафор и, может быть, являют собой ту едва уловимую ясность, которую пытается уловить в окружающем и внутреннем шуме писатель-звукорежиссер. И это, в общем-то, все, что известно о взрослой Кате из романа. Чтобы освободиться от травматичного детского опыта и научиться жить с собой, ей придется совершить внутреннее путешествие назад. Увидеть и осмыслить, а не изменить — поэтому она и кажется призрачной в таком плотном пейзаже поселка.

Чем дальше, тем гуще грубая физиологичность среды пропитывает текст. Буквально через страницу герой непременно будет покрыт потом. А эпитет «мясной», уплотняя текстуру романа, в конечном итоге достанется даже воздуху. От Тулина, работающего забойщиком на мясокомбинате, будет пахнуть потом, мясом и смертью. Туалетная яма, конечно, окажется переполнена. А корыстные мотивы и цинизм героев перемешаются с едкими разговорами, угрозами и домашним насилием. Будет и сексуальное насилие, и похищение, и попытка убийства, но если в начале романа все это читателя ранит, то ближе к концу почему-то почти не вызывает эмоций. Ну да — а чего еще от них ждать?

Почему в «Бездне» Леонида Андреева жестокость чувствуется так остро, а в «Отце…» так притуплена? Как будто Манойло ошиблась, передавила, и текст лишь слегка коробит читателя там, где должен рвать… Но потом вдруг догадываешься — нет, никакой ошибки. Задача была именно в этом. Читатель должен привыкнуть к жестокости до полной ее неразличимости — точно так же, как перестают ощущать ее забойщик Тулин и его соседи по поселку. Окровавленное мясо становится воздухом — естественным порядком вещей, — а с ней, с этой «новой нормальностью» и бороться не стоит. Все равно что море высечь. Сколько, в конце концов, людей и сейчас не замечают кровь в воздухе — дышат. И тоталитарной сталью тоже учатся дышать.

Не удивляет, что в романе столько беглецов или, на сегодняшний лад, релокантов. Жесткая норма сама выдавливает их из поселка. Гораздо страннее, что от нее постоянно страдают ее же проводники.

Героям романа сложно говорить «глаза в глаза» — они постоянно встраивают и себя, и собеседника в незримую иерархию и ведут себя соответственно положению — подавляют или подчиняются. В завязанном догмами, «вертикальном» восприятии мира есть место только для роли, но не для живого существа. И, конечно, в обезжизненном порядке не может нормально существовать даже тот, кто его всеми силами поддерживает. Круговорот насилия неизбежно погубит насильника. Не сказать, чтобы это очень обнадеживало, но все-таки…

Образ Серикбая, отца, пожалуй, самый сложный в романе. В начале он выглядит холодным и жестким. Потом, молодым вдруг описан как «злодей из голливудского фильма» — подкупающе смелый и свободный. Профессия дальнобойщика этот образ только укрепляет. Но ведь и она — своего рода бегство, пусть временное и с настойчивым обратным билетом. Даже «взгляд на запад» из названия рядом с его образом меняет значение. Словно отец глядит вдаль, в «другое место», где для него могла бы найтись иная судьба. Пристрастие к алкоголю, в общем-то, тоже обреченная на провал попытка вырваться из мясной реальности поселка, которая в конечном итоге сломает его, не поглотив. Чем ближе к концу, тем симпатичнее и грустнее будет выглядеть этот образ. И да, единственный — выступать из густой текстуры фона. Как и сцена его смерти на детской площадке, когда он видит дух Маратика и протягивает ему шарик курта — соленого сушеного молока. Сейчас — это лакомство, но раньше оно было жизненно необходимо во время долгих переездов по степи. Там, на детской площадке, курт как будто возвращает себе исконное значение. А сам жест становится попыткой оживить сына заботой. И от непривычности и остроты этого жеста читатель, уже приученный к жестокости, вновь оказывается пробит.

Когда роман Екатерины Манойло обсуждали в разгар «Лицея», много говорилось о сильных женщинах. Однако и Катя, и ее неожиданная «соратница» в финальной части выглядят скорее беспомощными. И все же в них есть непокорность и желание выбраться из бесчеловечного порядка, избежав злой участи его винтиков. А еще есть нечто вроде шарика курта друг для друга. И это, может быть, самое главное.