Леонид Андреев, «Иго войны»

Небольшая повесть Андреева — дневник заурядного петроградского служащего, наблюдающего за Первой мировой попеременно из душной конторы и уютной квартиры. В день вступления Российской империи в военный конфликт он пугается и, поддавшись глубинному первобытному страху, спешно эвакуирует семью с финской дачи, в разы переплачивая за билет и в панике «забыв» служанку. Но уже через неделю преспокойно возвращается: все хорошо, войны нет, война — там. Сколько людей так уехало и вернулось нынешней весной.

Служащий Илья Дементьев в целом против войны. Он яростно не одобряет поставленное на поток конвейерное убийство, примеривает его к себе, представляя, как в другой стране невинно гибнет такой же «Илья Петрович». Но поделиться своими переживаниями может только с дневником — на работе патриотически настроенные граждане, спорить с которыми и бессмысленно, и опасно. Узнавая о победах, Илья Петрович радуется и участвует в праздничных шествиях. Это получается как-то само собой — все ведь шествуют. А в глубине души очень счастлив от того, что не подлежит мобилизации. Он любуется благополучием города, балует детей вкусностями, затевает ремонт и всеми силами пытается не впустить войну к себе в дом. Может быть, поэтому и не способен противостоять ее грохочущей стихии, во многом движимой тем же естественным желанием людей защититься.

Откровенный монолог не-героя, немного нелепого и эгоистичного, но не бессердечного. А в целом — обыкновенного. Собственно, поэтому его рассказ вызывает у читателя противоречивые, но сочувственные эмоции. Война приходит к Илье Петровичу: на фронте гибнет брат его жены, ее мать постепенно сходит с ума, умирает любимая дочка, потому что компетентные врачи были заняты в армии. Тем временем к Петрограду приближаются немецкие солдаты. Стихия, разметавшая мир Ильи Дементьева, заставляет его переосмыслить и войну, и свою жизнь.

Может быть, один из узловых моментов истории — сцена, когда Дементьев приходит на работу с траурным знаком по дочери, а ему объясняют, что в военное время носить траур нельзя — плохо сказывается на общественном настроении. Тот же страх и, возможно, оправданное чувство «угрозы от ближнего» мешает почти всем героям Андреева быть откровенными друг с другом. Эта глухая самооборона не дает им объединиться. Каждый остается наедине и с несчастьем, и с бессилием. Повесть написана в 1916-м. Совсем скоро революция и гражданская война. Вряд ли такое расколотое общество сумеет что-то противопоставить большевикам.

«Даже самое слово «война» стало бессмысленным. Война — это мертвое, это пустой звук, к которому мы все давно привыкли, а тут что-то живое с ревом приближается к тебе, живое и огромное, все потрясающее. «Идут!» — вот самое страшное слово, с которым ничто не может сравниться».

(Л. Андреев «Иго войны»)

Всеволод Гаршин, «Трус»

Война затягивается. Противник оказался не таким слабым. Бахвальство прессы в первые дни и расчет на быструю победу ничего не стоили. У армии до сих пор нет решительного успеха. Дело идет к тому, что на фронт отправят ополчение. Это русско-турецкая война 1877-1878 годов. Молодой Гаршин участвовал в ней, хотя с самого начала занимал антивоенную позицию, как и его герой. Он ненавидит войну, но зачислен в ополчение и ведет записи, с тревогой ожидая призыва. Гаршин очень точно показывает разрыв — к одним война уже пришла, другие же наблюдают за ней отстраненно, как за поднаскучившим футбольным матчем. Последние призывают относиться к вещам проще и радуются, что потери в сегодняшнем бою (на газетной странице) незначительны — всего 50 погибло, всего 100 ранено.

Гаршин пишет о легком привыкании к этой «абстрактной войне» с боями на штабной карте — с цифрами, «мобиками», «мирняком», «сопутствующими потерями». Когда происходит мобилизация, она оживает и становится реальной. Гаршин пишет о ней, совершенно не касаясь боевых действий. И ужас множества смертей передает через «телесное» переживание одной — нелепой гибели знакомого от заражения крови. Он описывает болезнь одновременно натуралистично и экспрессивно, с «гнилым мясом». Так ее мог бы изобразить Отто Дикс, вернувшийся с Первой мировой. И это тоже способ показать щемящую хрупкость человека — бросить ее камнем в окно высокого штаба и в читателя, радующегося «незначительным потерям».

Мобилизацией государство превращает человека в функцию, обезличивает его, направляя как орудие в своих целях.

А в наших широтах с «функциями», как правило, не церемонятся — есть эта дурная привычка «сорить» людьми и приговаривать: «нарожают». Но стоит ли слушать гибельные приказы, когда война развязана ради чужих интересов, надуманных целей и против будущего страны?

«Мне говорили что-то про Скобелева, что он куда-то кинулся, что-то атаковал, взял какой-то редут или его у него взяли… я не помню. В этом страшном деле я помню и вижу только одно — гору трупов, служащую пьедесталом грандиозным делам, которые занесутся на страницы истории».

(В. Гаршин «Трус»)

Надежда Тэффи, «Воспоминания»

Сегодняшние отчаянные попытки выбраться из «частично мобилизованной» России напоминают прежде всего «Ночь в Лиссабоне» Ремарка, где герой старается достать билет на пароход из оккупированной нацистами Европы в свободную Америку. «Воспоминания» Тэффи во многом похожи, но они, пожалуй, страшнее. Это короткая история о бегстве писательницы от большевиков — о попытках пробраться через охваченные хаосом гражданской войны территории к свободному югу России и венчающем эту «временную», «на месяц и обратно» эвакуацию пароходе в Константинополь. Начало книги напоминает, скорее, мартовские отъезды. Нервные очереди за документами к хмурым слугам государства. Бесчисленные (и тут же растворяющиеся в тумане) встречи со знакомыми: всем хочется побыть вместе и страшно оставаться одному. Наконец, потерявшиеся люди — где он, где она, в России или уже уехали, не успев попрощаться? Потом они появляются в соцсетях из разных точек Евразии, а тогда, в разгар гражданской войны, вдруг встречались на улицах городов, не занятых большевиками. Но очень быстро «Воспоминания» Тэффи становятся похожи именно на «сентябрьскую эвакуацию» — поспешные отъезды, которые нельзя отложить даже на день, плавающие маршруты (куда угодно — лишь бы «на свободу»), многочисленные пересадки и постоянное ощущение угрозы.

Комиссары в кожанках с дырами от пуль, собака, волочащая из канавы оторванную человеческую руку, взятки на каждом пропускном пункте и долгие поиски ночлега в забитых беженцами городах. Потом вдруг — Киев. Спокойный, переполненный вчерашними москвичами и петербуржцами, все еще напуганными, но постепенно приучающими себя к свободной мирной жизни. Так и у нынешних релокантов первое время лежит на плечах невидимая плита страха, не дает распрямиться и осмелеть для свободы.

Но к Киеву уже подступают большевики, как потом подойдут и к Одессе, в которую убегает Тэффи. «Воспоминания» — череда трагических побегов. В панике теряют и обманывают знакомых, не поднимают лиц, когда в вагон врываются «охотники на белых». Стихия государственного и военного террора обесчеловечивает героев книги и несет как сломанных кукол к южным границам России, а они, напуганные и разобщенные, порядочные люди «мирного времени» не могут ей сопротивляться.

Все-таки самое страшное в «Воспоминаниях» — убийственная, ледяная ирония. Шутки от безысходности — не очень смешно, зато и плакать расхотелось. Эти шутки — тоже защита, способ отстраниться от катастрофы, взглянуть на нее как бы немного сверху. Но выдержать. Тэффи и выдержала.

«И вдруг чудная, невиданная картина, точно сон о забытой жизни, — такая невероятная, радостная и даже страшная: в дверях кондитерской стоял офицер с погонами на плечах и ел пирожное! Офицер, с по-го-на-ми на плечах! Пи-рож-ное! Есть еще на свете русские офицеры, которые в яркий солнечный день могут стоять на улице с погонами на плечах. Не где-нибудь в подвале, затравленный, как зверь, закутанный в бумазейное тряпье, больной, голодный, самое существование которого — трепет и смертная угроза для близких… И вот — день, солнце и народ кругом, и в руке невиданная, неслыханная, легендарная штука — пирожное!»

(Надежда Тэффи «Воспоминания»)

Стефан Цвейг, «Мендель-букинист»

Герой Цвейга букинист Мендель из той породы людей, которые живут, не особенно замечая происходящего вокруг. Они погружены в свой защищенный от вторжений порядок вещей. Таких людей не хочется беспокоить и выталкивать из их панциря. Но если ты не замечаешь стихийного бедствия, это не значит, что оно не заметит тебя.

Именно так происходит с героем Цвейга. 30 лет он провел за столиком кафе «Глюк», молитвенно раскачиваясь при чтении, перепродавая книги и по любому запросу извлекая из памяти целый список узкоспециальных изданий по теме. Человек — местная достопримечательность. Конечно, он не читал газет и не следил за повесткой, обитая не то в вечности, не то в зазорах между книжных строк. Начало войны прошло мимо него. «Он и не заметил, что нет кельнера Франца (его убили под Горлицей) и что сын господина Штандгартнера попал в плен в Перемышле; он никогда не жаловался на то, что хлеб становится все хуже и что вместо молока он получает бурду из поддельного кофе. Только раз как-то он сказал, что удивительно мало приходит студентов». А потом отправил обычное письмо издателю. Как оказалось, во «вражескую страну». Это было настолько нелепо, что в письме усмотрели шифр, а самого Менделя заподозрили в шпионаже и арестовали. Естественно, эта история не могла закончиться хорошо.

Новелла Цвейга отличается необычной для пацифистских текстов сложностью и тонкостью. Военное время любит одномерность. В нем эта история об уязвимости человека и хрупкости всего сложно устроенного, которое, в сущности, и дает надежду на лучшее время, выглядит так же чудно, как и ее герой. Но много и других подводных смыслов. Есть, впрочем, один очень простой — иногда, чтобы сохранить себя, приходится выбираться из панциря.

«Страшная кровавая комета в своем бешеном беге не пощадила и скромного мирного светила его книжной вселенной. Глаза, десятки лет взиравшие на нежные, безмолвные, похожие на лапки насекомых печатные буквы, увидели, должно быть, много ужасного в обнесенном колючей проволокой человеческом загоне».

(С. Цвейг «Мендель-букинист»)

Генрих Белль, «Ранение»

Уклонисты редко оказываются положительными героями. А сейчас этот образ — самый насущный. Кроме прекрасного Швейка есть влюбленный маршал, забывший явиться на решающую битву и арестованный в объятиях возлюбленной. Это «Ручьи, где плещется форель» Константина Паустовского. А еще — почти праздничный рассказ «Ранение» Генриха Белля. Собственно, праздник — как раз по случаю ранения. Ганс с осколком гранаты в спине абсолютно счастлив. Ему больше не придется воевать. И «они ничего плохого не смогут мне сделать». Имеется ввиду — расстрелять за дезертирство. Героем движет вовсе не страх, а нежелание убивать людей на подлой войне, развязанной во имя бредовых личных амбиций фюрера. Товарищ Ганса Губерт тут же, на румынском вокзале, заказывает «ранение» и себе. Местные умельцы стреляют аккуратно, в предплечье, и тут же перевязывают — у них отлаженная схема. Она, судя по всему, пользуется спросом у немецких солдат. Если гитлеровцы разгадают эту хитрость — казнят. Но героям везет. И ранение оборачивается торжеством освобождения двух мобилизованных пленников от собственной власти. На обратном пути на каждой станции они отмечают его в барах, братаются с венграми и вместе проклинают Гитлера с его безумной бойней.

Не случайно вражеская армия в «Ранении» так и не появляется. Зато герой снова и снова повторяет про командиров: «они ничего плохого не смогут мне сделать». Преступная война круто искажает понятия: уклонист оказывается симпатичным героем и патриотом, а послушный офицер идет против будущего своей страны. Конечно, Беллю за эти взгляды доставалось и от гитлеровцев, и от союзников. Но в итоге он оказался прав. «Ранение» — странный, трагически-праздничный рассказ. Но определенно обнадеживающий. И это, конечно, лишним сейчас не будет.

«— Разве не чудесно, что мы с вами — братья! И разве не отвратительно, что эти свиньи развязали войну, в которой хотели нас всех укокошить? Но мы — люди, и мы им отомстим тем, что останемся братьями, и еще тем, что пустим их по миру и оставим без штанов…»

(Г. Белль «Ранение»)