— Можете рассказать про 24 февраля? Что с вами было в тот день?

— Мы проснулись от того, что аэродром, который не очень далеко от нас находится, начали бомбить. [В тот день] всё тряслось, летали самолеты, падали бомбы. Вот так мы проснулись. Я была в состоянии шока. Мы вроде и ожидали такое, но не могли поверить до конца в то, что конкретно на нас будут лететь бомбы… Тогда казалось: это должно было [скоро] закончиться. У нас были, наверное, надежды на переговоры: состояние шока не давало оценить ту ситуацию полностью и поверить в то, что не совсем чужие нам люди могут такое сделать. Николаев же русскоязычный город. От падающих на нас бомб было ощущение мерзости и чувство того, что тебя предали. И работая уже сейчас с детьми, да и со взрослыми, я понимаю, что и у них на травму от самой войны наложилось еще и это.

У подростков, с которыми я работаю, одно и то же ощущение:

После 24-го я прожила в Николаеве около месяца. Стало страшно, когда уже был захвачен Херсон, потому что мы находимся на полуострове, между нами и Херсоном — два моста. Стало страшно, что и наш город оккупируют. Как сейчас мы выяснили, была реальная угроза. После того как по нам «градами» начали бить, я со своей дочкой решила уехать.

— Этот месяц вы находились у себя дома?

— Да, дома. Тревоги начинались постоянно, потому что были регулярные ночные обстрелы. И под утро тоже. Когда ты туда-сюда в бомбоубежище бегаешь ночью, очень неприятно, страшно. У нас еще город темный, то есть выключается полностью всё. Страшно, когда ты в темноте идешь в бомбоубежище, в этой же темноте и тревоге возвращаешься домой, а потом опять сирена. Ты снова спускаешься. Страх всепоглощающий. Ты понимаешь, что не можешь его усмирить, не можешь спать, а если спишь, то в одежде, потому что боишься раздеться. Страшно было принимать душ, потому что могла начаться тревога. Для меня самый страшный день — это день, когда я пошла в аптеку, оставив дочь дома. В обычной жизни аптека рядом с домом. Тут начинается тревога, и ты бежишь и понимаешь, что твой ребенок дома, ты вроде бы близко, а вроде бы и далеко. Наверное, это было самое страшное, что я испытала. Страшно, когда ты уезжаешь под бомбами, когда ты в машине и звучит тревога, когда что-то где-то громыхает. Звук сирены будет звучать у меня в голове, наверное, всю оставшуюся жизнь.

— Сколько лет вашей дочери? Как она это всё воспринимала?

— Ей шестнадцать, взрослый ребенок. На нее это повлияло очень сильно, у нее развился страх. Как-то всю неделю она говорила во сне, рассказывала, как оборонять Николаев. Каждый воспринимает по-своему…

Если ты не был под этими бомбами, ты не можешь даже теоретически догадываться, [каково] это состояние — описать его очень сложно.

— Как вы добирались до Латвии?

— Мы на машине доехали до Молдовы, оттуда своим ходом — до Польши, а там уже ждали друзья из Латвии, которые нас встретили, забрали, окружили большой заботой. Мы очень долго добирались.

— Чем вы занимаетесь в «Common Ground»?

— Я здесь работаю детским психологом, ко мне могут обращаться беженцы из Украины с психотравмами, с проблемами, которые были до войны. Я не из тех людей, которые убегают; если бы не ребенок, думаю, что осталась бы в Украине. Когда уезжаешь, чувствуешь себя предателем. То есть ты уехала, да, ради ребенка, не ради себя. Но всё равно, это очень болезненное чувство. И мне нужно было как-то помогать своей стране. Это моя война за детей, за их психику, за ее восстановление.

— Много детей проходит через вас?

— У меня прием идет с девяти до шести, то есть это минимум по восемь детей каждый день. Очень много детей из Мариуполя, Бучи, Харькова, Киева. Моя помощь заключается в том, чтобы научить их жить с тем опытом, который у них появился.

— Какие самые часто встречающиеся проблемы?

— В основном у детей — посттравматический синдром. То есть они пережили травму, боятся теперь звуков, боятся своих воспоминаний, снов. Основные проблемы — это сон, страх, еще агрессия у детей проявляется, потому что они не знают, как справиться с этим опытом. Но могу сказать, что дети довольно быстро восстанавливаются. У ребят очень много историй, на основе которых мы с ними пишем сказки с хорошим концом. Я сейчас хочу запустить проект, попробовать сделать из этих историй какой-то мультик. Еще попробуем сделать книгу по этим сказкам — «Дети войны», про войну глазами детей. Я не знаю, понравится вам это или нет, но скажу: у нас дети уже придумали миллион дизайнов гроба Путина и миллион вариантов, как он должен умереть. Это наша любимая тема. Был вариант, что, когда Путин умрет, на его гробе проступит украинский флаг, а над россиянами взойдет украинское солнце желто-голубое, после этого гроб Путина обрастет желто-голубой паутиной. Грубовато, наверное, но это работающая методика. Мы рисуем с ними сказку, историю войны, то есть что было до и что будет после. У ребенка должна сложиться всё-таки оптимистическая картина того, что будет после. Наша победа, Украина после войны. Им становится легче, когда они видят перспективу, когда понимают, что потом всё будет хорошо.

Мальчик из Мариуполя, с которым мы два месяца работали, сначала к теме родного города не мог подойти вообще. Но через два месяца у нас появилась сказка: он нарисовал себя и войну цветом. То есть это был просто нарисованный цвет. Всё, что он чувствовал, — в форме цвета.

— Какой был цвет?

— А цвета разные. Это был весь лист, разрисованный всем, чем можно. И в конце очень грубо было нарисован человечек, который лежал, просто лежал, и была написана фраза «Путин сдох». Ребенок смог через два месяца выразить свои чувства. Это сказка с сильной эмоцией ребенка, который не мог два месяца вообще о войне говорить. Он всегда отвечал: «Я ничего не помню, я ничего не знаю и ничего не боюсь». А спустя время у него проявилось желание избавиться от источника всех неприятностей.

У моей дочки друзья разъехались по разным странам, но [для них] дома лучше. Произошла переоценка собственной страны, переоценка всего того, что у нас было до. И у детей начинается: «Мы хотим домой, когда мы поедем домой?» Самое, наверное, грустное переживание было у девочки-девятиклассницы. Это был ее выпускной год. Ребенок приходит и говорит: «Я уже учусь в латышской школе, у них выпускной сейчас… Вот вы не подумайте, я не завидую. Но мне стало так грустно потому, что у меня нет моего выпускного». Моя дочка в 10-м классе, следующий год для нее последний в школе. Я не уверена, что будет выпускной, но даже если и будет, то не уверена, что в том составе, в котором они учились. И это очень больно. Это нельзя как-то вернуть, простить, компенсировать. Но дети оптимистично настроены, они реально любят свою страну. Они очень много стали говорить на украинском. Я сама стала говорить на украинском, хотя я из русскоязычного города. Детям стало стыдно говорить на русском. Наверное, это можно будет изменить, язык-то не виноват в том, что так получилось. Но вот эта фраза «стыдно говорить на русском» — это, наверное, не то, чего хотели добиться [в Кремле].

— Война с детьми останется на всю жизнь?

— Я думаю, со всеми это — на всю жизнь. Моя задача научить их жить с этим, научить видеть хорошее и дальнейшую перспективу. Они [эти воспоминания] не смогут как-то уйти. Это невозможно. Они не сотрутся, только станут другими. Взрослые считают, что детям не надо говорить про войну, что так дети смогут забыть о войне. На самом деле ничего не забудется. 75% детей восстанавливаются самостоятельно. Моя задача — выявить эти 25%, чтобы они смогли пройти через психотерапию. Разговор про войну очень страшен для взрослых. Больше, чем для детей. У меня был мальчишка, которому четыре года. Его родители сказали, что он, когда сюда приехал, бесконечно играл в войну. Маму это очень сильно напугало.

Взрослые должны дать детям выговориться. Был мальчик из Мариуполя, я его спросила: «Как ты считаешь, что будет после?»

Нынешних машин не будет, только летающие между деревьями машины. Потом он рисует три флага: украинский, флаг ДНР и НАТО. Я говорю: «Никита, что это?» Он отвечает, что через два года Украина объединится с донецкими, которые за нас, и они все вместе вступят в НАТО. Дети на рисунках строят города, рисуют красивую, добрую Украину.

— Что самое жуткое, с чем вы столкнулись, работая здесь?

— Два случая были очень страшные. Это всё связано с Мариуполем. Ехала женщина с ребенком пяти лет, от прямого попадания бомбы у нее погибла почти вся семья: муж, сын, еще 12 человек родственников, она осталась с дочкой вдвоем. Девочке пять лет, и нужно было ей сказать, что у нее больше нет брата, папы, бабушки, дедушки. Ребенок метался, не понимал, что происходит, а маме сложно было собраться и сказать девочке, что больше никого нет. И второй случай — молодая женщина, которая осталась без ног, а ее ребенок погиб. Мы с ней ищем сейчас причины жить дальше. Остальные случаи — в основном дети, они готовы идти дальше. Даже самые маленькие, которые бегали в бомбоубежища, сделаны как будто из камней, совершенно непробиваемые.

— У вас есть родственники в России, вы хотите что-то донести них?

— Я уже не пытаюсь ничего до них донести. Все мои родственники в России — военные. Мой брат — хороший брат! — на вопрос о том, что они делают, зачем это, ответил: «Так надо». После этого я ничего доносить больше ни до кого не буду. Это тоже предательство. Во всей этой истории самое сложное — чувство предательства. У тебя же тоже есть русская кровь, думаешь, как можно было допустить такое? Даже после 2014-го года отношение к русским в Украине не было абсолютно отрицательным, а сейчас оно есть. Как-то я работала с группой детей, среди которых была совсем маленькая девочка из Мариуполя, она еще не очень ориентируется. Скорее всего, из Мариуполя ее семья выехала в Россию, а оттуда в Латвию. Дети представлялись и говорили, откуда они приехали. Эта девочка сказала: «Я приехала из России». Этот взгляд остальных детей, который был на меня обращен… В нем было написано: «Что она здесь делает?» Вот это останется надолго.