«Квартира» — дебютный роман Даши Почекуевой. А к первым книгам и их авторам сейчас особенно интересно приглядеться. Хотя бы потому, что потрясения начала 2020-х, если отвлечься от всего плохого, еще и великолепная культурная почва, на которой кому-то придется выращивать подходящий язык и новые точки зрения. И, вероятно, писателям поколения 1980-1990-х в первую очередь.

Действие «Квартиры» разворачивается в брежневское время. Это тоже привлекает внимание. Все-таки последние полгода отчетливо показали, что советское прошлое (или не такое уж и «прошлое») просто так нас никуда не отпустит. Придется закапываться и переосмыслять, вытряхивая с антресолей памяти неприятные «мелочи», которые должны были благополучно забыться, но в итоге разрослись, как гады из «Роковых яиц». И вот Даша Почекуева очень вовремя предлагает экскурсию в «застойные» 1970-е. Однако не для того, чтобы разгадать характер этой неоднозначной эпохи. Скорее, чтобы понять, что и откуда мы прихватили в сегодняшний день. А еще как нам с этим прихваченным наследием быть.

На обложке написано: «История о человеке в футляре». Главного героя зовут Фролов, и при первом знакомстве он производит впечатление удивительно блеклого человека. За таким, кажется, можно наблюдать годами и не увидеть ну совершенно ничего. Если, конечно, не произойдет чего-то экстренного. Оно и происходит — уже на второй странице. Вернувшись со своей скучной работы, Фролов обнаруживает под стулом чужие югославские ботинки, а затем их счастливого обладателя и свою жену. Семья трещит по швам, и трещит очень не вовремя. Фроловым, которые втроем с сыном 17 лет ютятся в комнатушке в общежитии, вот-вот должны дать квартиру. Это мечта Фролова и, кажется, единственная скрепа холодного брака. Развод или донос — и заветные ключи достанутся другой, правильной семье. Тусклые люди спасают тусклый брак, чтобы дальше тускло жить в хорошей квартире — можно ли из этих серых кубиков построить что-то, кроме литературной брежневской панельки? К счастью, «Квартира» на самом деле не об этом. Семейный конфликт, поданный в качестве затравки, скорее играет роль обманки. Он — симптоматичный, но точно не ключевой в романе. Довольно быстро выяснится, что Фролов переживает затянувшийся личностный кризис и что блеклым он был не всегда. А потом у его сына появится репетитор — тогда и начнется неожиданно острая история.

Повествование ведется от лица «всезнающего автора», который вполне открыто говорит о чувствах героев. Гадать о переживаниях Фролова в большинстве случаев не придется. Автор скажет прямым текстом или непрозрачно намекнет. Читатель, любящий разгадывать персонажей, скорее всего будет разочарован. Задачи, может, и непростые, но внизу страницы — ответ и три подсказки. К счастью, информация выдается по частям. После первых 40 страниц кажется, что о Фролове уже и рассказать нечего. Вот он — хороший знакомый. Потом из футляра появляется новая подробность и меняет все. Потом еще одна — и так до последних страниц. В этом смысле «Квартира» похожа на советскую игрушку куб-лабиринт. Даша Почекуева будет долго катать шарик, исследуя каждый «ярус» внутреннего конфликта Фролова. Можно ли в этой психологической игре добраться до финиша? — вопрос, конечно, открытый.

Удивляет то, что рассказчик ни на шаг не отходит от героя. Параллельных сюжетных линий в романе нет. Жизнь Лены и Вани Фроловых, репетитора Юдина или неприятного друга семьи Егорова остается за кадром. Почему в таком случае не передоверить историю самому Фролову? Дело даже не в том, что ему не хватает обаяния. Оно своеобразное, но есть. Свобода «всезнающего автора» нужна Даше Почекуевой, чтобы размышлять вместе с читателем. «Квартира» — именно роман-размышление. Или роман-концепция, которой целиком подчинены и почти очищенный от лишних деталей сюжет, и незаметный, не отвлекающий от повествования, язык.

История нескольких месяцев жизни Фролова — с августа по декабрь — вышла бы одномерной, если бы не два обрамляющих ее «нырка в прошлое». Они задают глубину и впускают в «Квартиру» то самое историческое измерение, без которого книга вряд ли отозвалась бы в 2022-м. После «пролога» с изменой читатель ожидаемо узнает историю отношений Фролова с Леной. Впрочем, нужна она скорее для знакомства с матерью героя, давно умершей, но незримо присутствующей едва ли не в каждой сцене. Более глубокий, финишный нырок перед «эпилогом» возникает абсолютно непредвиденно и ломает поступательный ритм истории. Он забросит читателя в детство Фролова — покажет, как вокруг героя медленно нарастала скорлупа футляра. Это почти детективный ход. Шерлок уже распутал дело и сейчас разложит все улики, но подсказывать не будет. Впрочем, сам этот нырок отчетливо говорит о том, что прошлое Фролова гораздо важнее для писательницы, чем будущее. Похоже, до будущего можно и не добраться, если «не ворошить».

Фролов изо всех сил старается быть как все и жить в строгом соответствии с общественной нормой. Он давно устал от своей судьбы и потух. Ему «приятно быть никем — так он не привлекал к себе лишнего внимания». Фролов постоянно следит за впечатлением, которое производит на других, и всю жизнь старательно лепит это правильное, «никакое» впечатление. Обычно он немногословен, а в разговорах старательно избегает личных тем. И особенно разговоров о своем прошлом. Кажется, Фролов и в городок из родного Ленинграда по распределению попал не случайно. Мало того, что можно начать жизнь с нуля — неизвестным. От всевидящего ока все-таки легче укрыться в провинции (пусть и не у моря).

«Неправильность» Фролова, как и виноватое стремление перевоспитываться по общей мерке, ему внушила мать. Даша Почекуева предстает как зрелый мастер «авторитарных монологов». «Надеюсь, что в тебе еще осталась толика порядочности», «Или чужая жизнь для тебя уже ничего не значит?», «Нет, не спорь, я говорю: разбаловали, значит, так и есть», «А я что? Я добра желаю» — вряд ли найдется много читателей, не знакомых с этими формулами манипулятивной арифметики. И вот что странно — знаком даже не принцип, а слова. Одни и те же от Владивостока до Бреста. Так говорит с сыном и сам Фролов, и мама Лены Тамара Лаврентьевна, необычное отчество которой, конечно, не случайность.

Репетитор Юдин должен учить сына героя английскому. Он — полная противоположность «человеку в футляре». Сергей Саныч (как Есенин) — индивидуалист. Он полон энергии, говорит много и живо, не боясь даже приблизиться, даже дотронуться до собеседника. В его комнате, как и в жизни, царит обаятельный творческий бардак. Позже в романе появится еще один персонаж, похожий на Юдина. Его Даша Почекуева вскользь сравнит с Маяковским. Будет и еще одно существенное сходство. Юдин не красавец. Правильные черты лица с его хаосом несовместимы. Но он очаровывает харизмой. Герой-близнец исполняет романсы и, хотя не обладает певческим голосом, все-таки завораживает слушателей неким «особым тембром», своей интонацией. Эти персонажи органичны — живая личность плещет из них во все стороны, и им не страшно быть собой. Живое нутро Фролова, наоборот, заперто в распорядок, задавлено виной и общей нормой.

Их конфликт отражен даже в архитектуре. Общежитие Фролова — дурная версия советской «машины для жизни», в которой теоретически все удобно, но психологически невозможно существовать. Сергей Саныч обитает в дореволюционном доме с высокими потолками и декоративными «излишествами». Но главное, в нем, судя по описанию, сохраняется соразмерность человеку, присущая классической архитектуре. В романе проскальзывает и ностальгия по дореволюционному Петербургу — городу классической соразмерности, ставшему «миражом» и подавленному Ленинградом.

«Квартира» похожа еще и на зеркальную комнату. Конфликт всегда один, но он многократно отражается в разных ситуациях с очень похожими парами «противоположных» героев. Фролов кажется активным участником. Но на самом деле он всегда мечется между порядком, который ожесточенно отстаивает живущий внутри него голос умершей матери, и естественностью. Сначала Фролов очаровывается Юдиным, начинает искать встречи. А потом влюбляется в него, вопреки всем «общественным нормам», советским законам и семье, которую еще нужно сохранить.

«Не смей поднимать на меня голос в моем собственном доме… Твоего здесь ничего нет, — отрезала мать. — Вот вырастешь, съедешь в свою квартиру, там и выступай». Квартира — это ведь тоже иллюзия давно желанного освобождения от футляра. Территория, где у тебя может быть голос и личные правила — право быть собой. Но вокруг почти возведенного дома стоят рядами еще не снесенные бараки. Можно ли быть свободным только в двух комнатах и с таким заоконным пейзажем? Впрочем, может быть репетитор Юдин сумеет научить Фролова «иностранному» — языку внутренней свободы и самости.

Наверное, главное различие Юдина и Фролова — в ощущении опасности. «Мир только и ищет, кого бы сожрать живьем», «Вокруг народ, и этот народ дикий» — реальность, которую видит Фролов, постоянно несет угрозу. Поэтому ее нужно упорядочивать, нужно вписываться и растворяться в стройном шаге толпы, подавляя в себе все отличное и подставляющее одновременно. «Ты чересчур многого боишься», — отвечает на это Сережа. — «Жизнь и так не сахар, а если она еще и в тисках…» Отчасти, может быть, разгадка кроется в возрасте. Юность 32-летнего Юдина пришлась на «хрущевскую оттепель». Фролов (тогда еще Вова) родился в Ленинграде в год убийства Кирова и был совершеннолетним, когда умер Сталин. Если подсчитать «время взросления» матери, — получится Гражданская война. Впрочем, рисовать ее Даша Почекуева будет на фоне сталинского периода.

Вполне возможно, что и само это большинство складывается из перепуганных «жертв», уже неотличимых от агрессоров. Репрессивный механизм воспроизводит сам себя. Родители невольно подкрепляют дело авторитарной власти, не воспитывая, но цензурируя. И ведь «добра желают». Но правило «нормы» передается как генетическое заболевание. И Фролов в 1970-е говорит с сыном словами матери из 1930-х. Сын скажет свое в 2000-е уже в новой (или не очень) стране. И все-таки сломать матрицу страха можно. Но, скорее всего, придется вытряхивать с антресолей неудобное прошлое и, разбираясь в нем, постепенно искать противоядие. Вообще-то, Даша Почекуева и сделала что-то подобное. Возможно, получится и у ее героя — теперь уже Вовы, а не Фролова.