Возращение

В определенный момент в тройнике (трёхместное «купе» в столыпинском вагоне — И.А.) я остался один. В столыпинском вагоне (столыпинский вагон, столыпин — вагон для перевозки заключенных — И.А.) было ни холодно, ни жарко — прохладно. Отъехав от Челябинска 24 марта 2013 года, поезд неумолимо шёл на столицу.

В тюрьме обычно каждый миг тебя окружают люди, и поэтому, когда вдруг остаюсь один, я ощущаю блаженство, чувствую себя свободным от людей и абсолютно свободным в пределах камеры — в кой-то веки можно не думать, как на твои действия отреагируют окружающие. Когда 24 часа в сутки делишь замкнутое пространство с другими людьми, причём совершенно чужими и чуждыми, физическое одиночество, я бы даже сказал — уединение, начинаешь ценить совсем по-иному.

Я сел на лавке так, как удобно, без оглядки на кого бы то ни было, не задумываясь, например, что моя нога может кого-то задеть, и закурил сигарету, не ожидая раболепного или, напротив, властного: «Покурим?»

Да, ещё в Столыпине «Иркутск-Челябинск», отъезжая от Ачинска, я разрешил себе ни о чём не думать и курить, бухать и накуриваться травой по этапу — всё-таки я выезжал из Красноярского края, покинул Мордор и оказался на свободной территории, где нет пресс-хат, директоров (так в Красноярске и некоторых других местах называют заключённых, открыто сотрудничающих с администрацией, которые сидят в камерах СИЗО, ТПП, ПФРСИ. Это могут быть как прессовщики, так и просто открытые стукачи — И.А.), приёмок (избиение, пытки и другие «спецэффекты» по приезду в учреждение — И.А.), где зеков не закалывают психотропами и не загоняют в петушатник. Курево — отвратительная привычка, но в данном случае я решил на время предаться ей.

В одной из рассечек (камера-отсек в столыпинском вагоне — И.А.), недалеко от меня, сидели, кажется, подследственные или поселушники (осуждённые к отбыванию наказания в колонии-поселении — И.А.), да ещё несколько женщин ехали в первой рассечке — остальные же «купе» опустели уже в Мордовии. Я перекинулся парой фраз с арестантами — как сами, далеко ли едут? Потом лёг на фуфайку, положив под голову шапку, и просто наслаждался стуком колёс да покачиванием поезда, мчавшего в Москву.

Вскоре я задремал.

Проснулся, когда состав остановился в Рязани — где стоим, узнал у вертухая, проходившего мимо рассечки. Когда столыпин снова тронулся, я крикнул:

– Эй! Есть живой кто-нибудь?!

Потом ещё раз. И ещё. Но ответа не последовало.

Во всём столыпинском вагоне я остался один — охрана не в счёт.

Ничего себе! Целый столыпинский вагон — ради меня одного. Первый раз такое.

Из Москвы на Урал и с Урала в Сибирь столыпины идут набитые битком — зеков везут подальше от столицы в дикие места, в тайгу, в тундру, как и всегда везли — и в XIX веке, и в XX. А вот обратно — из Сибири в сторону Москвы — столыпинский вагон идёт почти пустой — кого везти-то? Только таких счастливчиков, как я. Или, наоборот, тех, кому грозит добавка к сроку.

Когда пятнистый силуэт вновь появился на продоле (коридор — И.А.), я его окликнул:

– Старшой, а я, чё, один остался в столыпине?

– Да… — отозвался тот.

– Старшой, а с кипяточком что-нибудь придумаем?

– Придумаем…

Минут через десять я уже размешивал алюминиевой ложкой в пенопластовом стакане двойную порцию нежно-розового киселя из пайка, а закончив, пару раз мешанул той же ложкой рисовую кашу, заваренную в таком же стакане. Благо, на двое суток пути из Челябинска в Москву давали три сухпайка, и моего любимого киселя таким образом получалось целых шесть пакетов — на три порции отменного густого напитка. Остальное место в картонной коробке сухпайка занимали деревянные галеты, различные сухие каши, а также концентрат супа, пара пакетиков чая и немного сахара, плюс несколько пенопластовых стаканов и пластиковая ложка.

Употребив пересоленную, но вполне съедобную рисовую кашу, я осторожно занялся киселём — из-за густоты остывал он медленно. Закусывал кисель пайковыми галетами.

После трапезы с чувством выполненного долга я обратно растянулся на фуфайке — когда ещё так покайфуешь?

Путь до Москвы прошёл не слишком быстро и не слишком медленно, да и сложно определять время в такой обстановке — часов нет, окна матовые, собеседников тоже нет: задремал, проснулся — а сколько времени прошло? Чёрт его знает…

Когда столыпин прибыл на вокзал, и конвой распахнул, а точнее раздвинул решётчатую дверь моего «купе», я услышал непривычное: «Руки!»

– Что? — переспросил я.

– Руки давай.

– Зачем?

– Наручники тебе одеть.

– А что, без этого никак?

– Нет, — немного устало отозвался конвой, и я протянул вперёд руки.

Давненько я не был в браслетах — имелась даже некая приятность ощущать тяжесть металла на запястьях и вместе с ней тот статус, который система придаёт человеку в наручниках — статус особо опасного преступника.

Благо, сумка у меня только одна, и я, взяв её обеими руками, вышел на продол. Двигаться по узкому проходу, держа перед собой в скованных наручниками руках объемистую спортивную сумку, не очень удобно, и я уже предвкушал трапик и автозак, которые неизменно меня встречали все предыдущие разы, когда я покидал столыпинский вагон. В этот раз всё было по-иному, и сразу нашли своё объяснение наручники — из открытой двери вагона я увидел не темноту внутренностей автозака, а белый свет, отражавшийся от снега, в изобилии здесь присутствовавшего. «Вот это да! А где автозак?» — промелькнуло у меня в мозгу, но снизу дядьки в пятнистой форме уже кричали: «Прыгай!» Я спрыгнул в снег и пошёл в указанном конвоем направлении в двойном кольце вертухаев. «Ничего себе! Сколько мусоров на меня одного!» — снова подумал я, и в ещё большей степени ощутил статус особо опасного преступного элемента.

Автозак, как оказалось, стоял метрах в ста от столыпинского вагона. Это был стандартный ФСИНовский КАМАЗ с зелёной полосой на борту.

В автозаке, конечно, я тоже был один. Через решётку отсека я смотрел в окно на улицы Москвы — и совершенно не мог понять, где нахожусь. Мысли же были поглощены тем, куда меня повезут, в какой СИЗО — на «Матроску» или нет? Может, на «Пресню»? — ведь она слывёт пересыльным СИЗО. А может, на «Медведково»? — 4-й централ, именуемый по названию района, в котором он находится, последнее время тоже частенько использовали как транзит. А если на «Матроску» — то на какой корпус закроют? На спецблок или нет? Уезжал я из «Матросской тишины» в августе 2012 года со спецблока. Мечтал я, конечно, попасть на родную «Матросочку», но не на спецблок — не на 6-й корпус, а чтобы была связь и дорога.

И вот… И вот у меня аж замерло сердце от волнения — автозак, немного постояв в шлюзе, вкатился на территорию «Матросской тишины». Мне хотелось кричать, прыгать, приветствовать родной централ — «Матросочка», я тебя люблю!

Из автозака я вышел в тюремный двор между Общим корпусом и Большим Спецóм, где по вечерам после судов арестанты обычно успевают выкурить по сигаретке, прежде чем вертухаи загонят их в помещение. Сейчас я был единственным заключённым, наслаждающимся прохладным и почти свободным воздухом тюремного двора. Я посмотрел на небо — я всегда смотрю на небо перед тем, как зайти в тюрьму — мне вспомнилось небо 28 декабря 2010 года над Петровкой, 38 (день, когда меня арестовали — И.А.)… По спине в одну сторону пробежали мурашки.

Одновременно я чувствовал эйфорию и силу — свою собственную, — которая не позволила системе сломать меня и благодаря которой я выдержал и приговор — 13 строгого режима, — и разрушение надежд на его отмену в суде второй инстанции, и путь в Красноярск и обратно. Теперь я вырвался из красноярского плена и стою ногами на московской земле. Я чувствовал себя властелином собственной судьбы!

Полный решимости творить свою судьбу и дальше, я вошёл в неказистую и совсем не страшную дверь тюрьмы.

После обычной процедуры сверки личных данных — «статья, срок, размер сапог» — и привычного шмона меня завели в одну из сборок (сборкой называют как отдельную сборную камеру (бокс), так и весь «сборный» продол — И.А.) — здесь я снова остался один.

Сборки на «Матроске», когда находишься один, всегда производят на меня несколько удручающее впечатление. Узкие и длинные, с полом, покрытым белой плиткой, они чем-то напоминали больницу, а вечно неисправный санузел вызывал общее чувство брезгливости — такое, что я поначалу завис, разглядывая грязный пол и прикидывая, куда лучше поставить сумку, чтобы не сильно замарать.

На удивление в сборке я просидел недолго. Может быть, пару часов. И вот тормоза распахнулись, и мусор мне говорит: «Пошли».

Сборка находится на первом этаже Большого спеца (сокращённо — БС), поэтому, выходя со сборки, можно сразу понять, куда тебя ведут: небольшой подземный переход за угловой лестницей выводил на подвальный этаж Общего корпуса, а там, если повернуть сразу направо, шёл ещё один подземный переход — уже достаточно длинный, — через который пролегал путь на Больничку и на 6-й корпус, поднявшись по лестнице на второй этаж, можно было пройти по галерее на Малый спец и Тубонар, также на втором этаже БС находился карантин, а выше уже жилые камеры.

Когда мы вышли на лестничную клетку, вертухай сказал оставить сумку здесь — мы пошли в матрасóвочную, вход в которую располагался в том самом подземном переходе. «Ага, — подумал я, — значит, ни на Общий, ни на 6-ой спец мы уже не пойдём. Видимо, на БС поднимут».

В матрасовочной было так же сыро, как и два года назад, когда я первый раз в неё зашёл. Я выбрал матрас попухлее и посвежее из тех, что лежали на подобии лавочки и стояли на полу — повезло ещё, что было из чего выбирать.

С матрасом, перевязанным простынёй, в одной руке и баулом в другой я стал подниматься по лестнице Большого спеца.

– Старшой, на какой этаж идём? — любопытство не давало мне покоя.

– На последний, — как бы нехотя ответил вертухай.

«Ага, старый добрый «коммерческий продол»», — пронеслось у меня в голове, и сердце моё застучало чаще. Здесь в сентябре 2011 года в камере 266 я сидел с замминистра финансов по Московской области Валерой Носовым, а позже весной-летом 2012 года, отлично проводил время в камере 272 в обществе оппозиционера Даниила Константинова. В какую же камеру я попаду сейчас?

Поднявшись на 5-й этаж, мы идём по тихому продолу, проходим через двойную локалку (в данном случае решётка, перегораживающая продол — И.А.), делящую продол на две части и отделяющую их от выхода на центральную лестницу, и останавливаемся у первой камеры по левую руку. 273 — гласят белые цифры на серых тормозах (дверь тюремной камеры — И.А.), но я и так знаю, что передо мной четырёхместная хата 273 — за полтора года пребывания на МТЦ (МТЦ — «Матросская тишина централ» — И.А.) я выучил наизусть расположение хат на тех корпусах, где мне довелось посидеть.

Вваливаюсь в хату. Народ — трое человек — вроде культурный, смотрит на меня с удивлением — на мне поверх умбровского спортивного костюма лагерная фуфайка с широченной синей полосой на груди — привет, ИК-17! — и лагерная же шапка-ушанка.

– Здорóво! — с максимально нейтральной интонацией постарался произнести я.

– Здорóво! — ответили мне, и тут же последовал стандартный в таких случаях вопрос, — Откуда этап?

– С Красноярска.

Повисла тишина. Все знают, что в Красноярске «печально». Что сказать-то? Тем более когда ещё не знаешь, через что человек прошёл, как он проехал Красноярск.

Тут необходимо сделать небольшое отступление. Вообще в тюрьме принято встречать чифиром, но так как чифир сейчас пьют не все, где-то могут предложить: «Чифира или чая?» Время не стоит на месте, и новое поколение арестантов — презрительно именуемых «еврозеками» — шагнуло ещё дальше…

– Чаю или, может быть, сразу покушать? — встретили меня гостеприимные обитатели квартиры 273.

– Чаю, конечно, — немного смутившись, ответил я. С одной стороны, я был сторонником более традиционного подхода в данном вопросе, но, с другой стороны, я оценил прогрессивные взгляды хаты 273.

Впрочем, чудеса на этом не закончились.

– Какой чай будешь?

– Ну, обычный, рассыпной, — ответил я, уже задумываясь, поймут ли меня мои новые сокамерники.

За всеми этими здрасьте-привет я успел осмотреть комнатёнку. Сразу видно, что господа здесь живут зажиточные: в камере телевизор, холодильник, электрочайник — на БС телевизоры, как и чайники, были далеко не во всех хатах, а уже холодильники и вовсе редкость, — под шконарями и вдоль стен стояли коробки с, как определило моё рентгеновское зрение, насухой (предметы первой необходимости в тюрьме: сигареты, чай, сахар или конфеты — И.А.) и ништяками, а открывшийся в тот момент телевизор (навесной шкафчик для продуктов — И.А.) просто ломился от печенья, конфет, заварных каш, лапши быстрого приготовления и прочих продуктов из местного ларька.

– Что-то рассыпной не могу найти. Наверное, где-то в коробках, — одновременно ко мне и к хате обратился суетившийся у телевизора арестант лет 35-40 южнославянской внешности с седыми волосами и живыми ярко-карими глазами.

– Может, пакетики? — обернулся он ко мне, указывая на пачку с сотней пакетиков «Липтона».

– Да можно и пакетированный, — легко согласился я, уже предвкушая крепкий восхитительный вкус напитка.

Я достал свою алюминиевую пятисотку, которая проделала со мной весь путь от Красноярска, и туда по моей просьбе забросили два липтоновских пакетика. Следом предложили сахар — я, конечно, согласился: по этапу я изголодался по сладкому и забросил себе в фаныч (кружка — И.А.) 6 кусков коричневого тростникового сахара — ещё один сюрприз!

Пока заваривался чай, мы познакомились. Я сидел поперёк лавочки боком к узкому столу, прилепленному длинной стороной к стене, напротив меня, так же боком к столу, сидел седовласый — оказалось, зовут его Миша. На шконаре напротив стола сидел Лёха — арестант лет 30 невысокого роста и худощавого телосложения. Рядом же с Лёхой сидел, казалось, добряк лет под 50 с круглым лицом и круглым, если так можно выразиться, телосложением — представился он как Ильдар.

Сейчас я совершенно не помню, о чём мы тогда говорили — кажется, по большей части молчали. То чувство, что я испытывал, делая небольшие глотки из алюминиевой кружки этого, первого после возвращения, чая, я не забуду никогда — с теплом, которое распространялось по телу с выпитым чаем, меня накрывало ощущением, что я дома, я прибыл в долгожданный пункт назначения — спокойствие и тихая радость охватывали меня. Я думал: «Я дома. Наконец-то! После полугода красноярского плена я в родной «Матросочке»!» Здесь не надо быть в постоянном напряжении, спать с мойкой (лезвие от бритвенного станка — И.А.) во рту и каждый день ждать «спецэффектов» — можно просто жить, почти как на воле.

2019 год