Я пришёл на ГТРК «Карелия», когда учился в университете. За несколько лет до моего неожиданного крена в журналистку в подъезде меня обула пара гопников — я оказался в больнице с тройным переломом нижней челюсти из-за стойкого нежелания отдавать им свои вещи. Они на суде так и рассказали: «Он сопротивлялся, поэтому мы настучали ему по голове, пока он лежал на ступеньках, — то ли ногами, то ли колотушкой, не помним».

Я после этого случая вроде поумнел, пошёл учиться на филфак. Когда случился Крым, я всё еще был туповатым корреспондентом государственного телеканала, делал сюжеты о посевных в карельских деревнях, о дырах в мосту, о литературных фестивалях, о замерзающих зимой городах, потому что опять где-то застряли вагоны с мазутом. Почему в стране с развитой системой железнодорожного сообщения теряются вагоны с мазутом, почему в стране, где зима чуть ли не десять месяцев в году, каждый январь взрываются и летят к чертям трубы, было не очень понятно, но я носил пиджаки, потом даже костюмы, прыгал в машину и летел со съёмочной группой петрушить, как я тогда думал, зарвавшегося мэра из глубинки, которому было плевать на меня и мою камеру с высокой колокольни.

Помню, почти сразу после аннексии Крыма нам пришла разнарядка из Москвы: «Меньше текущих унитазов» — социальных сюжетов действительно стало меньше, но меня начали бросать в какое-то дерьмо. Поворотным моментом стало задание снять сюжет о митинге против политических арестов. Тогда в центре Петрозаводска, считай спина к спине, прошло два митинга — патриотический, с песнями, плясками, «яблочко, куда ты катишься», кокошниками и вот этим всем в честь то ли присоединения чего-то там, то ли в честь каких-то там побед, — и там же, на Студенческом бульваре, проходил «яблочный» митинг в поддержку тогда уже арестованных членов оппозиционной команды: двух женщин, у которых есть дети, закрыли в СИЗО с подачи тогдашнего губернатора Карелии Александра Худилайнена, чьи коррупционные уши торчали в каждом расследовании, которое я делал. Будь то история о неотапливаемом зимой городе или о разваливающемся зверосовхозе, везде был Худилайнен или его гатчинские друзья, планомерно дербанившие карельские предприятия, — на правительственном же уровне Худилайнен рассказывал о поистине вавилонских планах по развитию региона.

Двойной митинг случился в 2013 году. Мне дали задание: брать интервью у людей так, чтобы они говорили, что про оппозиционный митинг они ничего не знают и вообще им это неинтересно — вот, с другой стороны, скрепы, вот это да. Я записал кое-как пару-тройку этих интервью. Вернулся в редакцию. Положил кассету на стол и сказал, что я этот сюжет делать не буду. Тут все, конечно, разозлились и возмутились, а я поперся домой. Почему я вообще поехал на этот сюжет? Не знаю, наверное, чтобы понять — нужно было попробовать, посмотреть, как это и что это значит на деле. Как бы там ни было, с того момента начался мой исход.

Брюки на мне к тому моменту уже протерлись, я пересел обратно в джинсы и кожанку.

«Яблочные» митинги в Петрозаводске продолжались. Приехала коллега из питерской газеты, и я рассказал ей, что происходит у нас на телеке, пока мы прогуливались по Петрозаводску.

На следующий день на планерке после разбора сюжетов уже новый председатель ГТРК поставила на ковёр журналистов и предъявила: кто-то слил инфу о том, что происходит на телеканале. Планерка закончилась. Я ещё не знал, что коллега пошла с моей инфой в высшие карельские сферы и переадресовала этот вопрос кому-то там в правительстве. И тут всё встало на свои места. В коридоре меня поймала директор ГТРК и сказала полушутя:

— Доиграешься, Маркелов.

— Я никому ничего не сливал, — честно ответил я, — рассказать — рассказывал, по-дружески, но не сливал.

— Нет, ты доиграешься, Маркелов. Ты понимаешь, что это такое, эта либеральная тусовка. Ни денег у тебя не будет, ни карьеры, они же тебя и сольют, — говорила она, бывшая оппозиционная журналистка, а ныне член «Единой России», депутат карельского парламента и директор карельского рупора пропаганды, который тогда ещё только набирал силу и обороты.

— Да я вообще за Ходорковского буду голосовать! — сгоряча выпалил я.

Вскоре меня отправили на какую-то дурацкую съемку наших современных истребителей, которым уже бог знает сколько лет, я этот сюжет так и не доделал и ушёл с ГТРК в никуда.

— Ты, если что, возвращайся, Маркелов, — говорила мне тогдашний директор, — в любом случае, что уж, журналистом у тебя быть не получилось, может, станешь хорошим пиарщиком или в экономику подашься.

После телевидения я три недели отработал в газете частных объявлений с новостной колонкой на главной странице. Про эту газету ее руководитель говорил, что это «старейшая экономическая газета в регионе».

До этого с этой газетой я сталкивался лишь однажды, еще до телевидения. Тогда мой друг собрался жениться и в бане, где я подрабатывал истопником, устроил мальчишник. Мы сидели за столом, уставленным водкой, пивом и соленьями, приходили и уходили его друзья, как всегда, после выпитого мы остались вдвоём, и мой друг захотел плотской любви. Мы пошли в ближайший киоск и купили эту самую газету частных объявлений под названием «Всё». На последних страницах публиковали телефоны секс-работниц.

— Давай теперь ты, — сказал мне друг.

— Не, спасибо, — ответил я.

Девушка повернулась спиной и стала одеваться. На спине у неё отпечаталась страница газеты «Всё» с квадратиками объявлений.

После газеты «Всё» меня позвали в таблоид, где я отработал год новостником. Россия стремительно менялась. Пестрела георгиевскими лентами и пилотками на головах детей, красными шариками и гвоздиками, надписями «На Берлин». Руководство страны вводило законы об оскорблении чувств верующих, о запрете нацистской символики, блокировало СМИ.

Я ушел на фриланс. В региональных СМИ репортажи могли снять по звонку. Фактичекинг новостей проходил постфактум после разъяренных звонков самих же героев новостей. И когда я с горящими глазами подбегал к редактору и, как дурачок, бешено глотая воздух, говорил:

— Давай делать крутые расследования, — он смотрел на меня грустными потухшими глазами, пожимал плечами.

— Хочешь — делай.

Я всегда говорил, что для нас, для журналистов, Путин, эта власть — как уровень сложности в компьютерной игре. Задача журналистики не свергать или менять — наша задача вскрывать и показывать. А сейчас я думаю, что всё то время, пока мы ходили на митинги и наблюдали отстраненно, пока мы надевали желтые жилеты, чтобы нас не дай бог не смели вместе с митингующими, мы просто занимали удобную позицию, чтобы не вляпаться самим. Мы своей «объективностью» приблизили нынешние темные времена.

…Да, чуть не забыл. Один из тех, кто настучал мне по голове в подъезде, после чего я и пустился в журналистское «поле», написал мне спустя лет восемь письмо. Просил прощения, предлагал деньги в качестве возмещения морального ущерба. Я долго ходил с его письмом в кармане, потом пришёл к другу. Он мне что-то такое сказал, простое и мудрое, и я написал: прощаю, и вообще спасибо, что мозги мне вправили, пусть и колотушкой, а деньги мне не нужны. И он ответил мне: «Не ожидал, вы единственный, кто мне написал».