— Какой опыт ты вынес из изолятора? И как к тебе относились там, учитывая предъявленные обвинения?

— Со мной не проводилась никакая психологическая работа, хотя психологи там были. Только когда меня туда доставили, психолог провёл один тест, и когда меня оставляли одного приходил психолог и спрашивал, как я себя чувствую. Самый жесткий у меня опыт был — это СИЗО в Горелово, где я две недели был на карантине. Это барак на 100 человек без горячей воды. В туалет ходили по расписанию. Там было одно место и для курящих, и для моющихся — на 4 кабинки, и для тех, кто хочет помыть посуду. Был человек, мы называли его «светофор», он регулировал эти потоки. Он, понятное дело, опаздывал регулировать, неправильно что-то делал. В результате, если ты хочешь сходить в туалет, тебе нужно прождать 20-30 минут.

А еще в СИЗО была определённая иерархия. Те люди, которые сотрудничают с администрацией, — мы их называли «активистами», — сами называли себя «Кремль».

— Ничего себе, у них самомнение. Даже не «Смольный», а сразу «Кремль». Они, наверное, что-то получали взамен от администрации за это сотрудничество?

— Конечно, у них были привилегии: телевизор, горячая вода в бойлере, душ. Они, как только я зашёл в барак, спросили за что меня посадили. Нас, новоприбывших, выстроили в ряд, и я дал им свое постановление об аресте. Они взяли его, прочитали и спросили: «а что ты такого сделал?». Я объяснил: «сказал, что против спецоперации». Они начали меня расспрашивать: «ты что, не патриот что ли? Почему так?». Я пытался как мог им объяснить…

— Это тебе удалось?

— Нет, для них объяснения были бессмысленны,

Это оставляло меня без прогулок, которые мне были положены: все выходят на прогулку, а ты моешь пол. Это, конечно, для меня было жёстко. Целую неделю, каждый день, я был без прогулок из-за этого.

— А другие арестованные, — не «активисты», — реагировали иначе? Они слышали твои аргументы — или разговаривали, как многие сейчас, фразами из телепередач?

— Я разговаривал с другими людьми, в частности, с которыми меня поставили дежурить, и они начинали меня понимать! Считали мое «дело» полным бредом. Они видели, что мне приходят письма, я им рассказывал о том, что мне пишут. Не ангажированные люди всё понимали прекрасно. Никто не хотел бы из них пойти на фронт. Да, в бараке висела, конечно, соответствующая символика [спецоперации], это немножко было дико, но никакой политической работы не было.

Потом, когда меня перевели в «Кресты» (СИЗО №1, — БВ), уже был совершенно другой режим. С начала была 4-местная камера, потом 2-местная. Была горячая вода. Там я вообще спокойно разговаривал с людьми. Никаких проблем не было с сокамерниками: мы все были на одной волне. И когда мы разговаривали, я видел, что там не было никаких ярых милитаристов.

— Что говорили те, с кем приходилось общаться? Выражали сожаление или поддержку?

— Выражали недоумение — сожаление там можно выразить всем. Потому что большинство людей сидят за ненасильственные преступления — например, экономические. Или обвинения в хранении или распространении наркотиков, знаменитая 228-я статья. Но, например, был один человек, который сидел по статье за поджог машины, и у него были нацистские татуировки на груди. В барак, когда заходишь, ты раздеваешься по пояс — и смотрят на твои татуировки. Этот человек считался реальным нацистом. Мы с ним разговаривали, у него, конечно, небольшие тараканы в голове, я пытался объяснить, что это бред абсолютный, рассказывал ему про свою деятельность с выставкой Анны Франк, о развитии культуры памяти о жертвах концлагерей. Но у него совсем другое мнение про это…

При этом он гражданин Украины, из Днепропетровска, но живет уже длительное время здесь, родители его здесь живут. Это был совершенно не политический протест, он не свои взгляды так выражал, но в СИЗО его воспринимали как «укрофашиста». Однако, он был на хорошем счету, и его ставили на роль «ПВО».

— Это что за аббревиатура такая? То «Кремль», то «ПВО»…

— В бараке была такая роль — сидеть на шконке и смотреть, не идут ли сотрудники изолятора, чтобы предупредить остальных, дабы они успели приготовиться. Таких людей называли «ПВО». Через некоторое время этот украинец стал вот этим «ПВО» и получал за это масло, сахар, сигареты. Сигареты в СИЗО — это важная штука! Моя большая привилегия была в том, что я не курю…

— Какие у тебя ожидания от суда (мы говорили за день до начала судебного процесса по существу — БВ)? Есть ли чувство предрешенности — учитывая, как рассматривают такие дела?

— Я намерен предъявить доказательства абсурдности обвинений. Показать это как суду, так и обществу. Обеспечить прозрачность этого процесса — сделать то, что от меня зависит. Меня, кстати, немного позитивно настроило то, что Ирине Ген (учитель из Пензы — Б.В.) дали условный срок по такому же обвинению, а не отправили в колонию.

— Скажи, как жить нормальному человеку и как вести себя, когда можно получить уголовное наказание просто за выражение своего мнения, свобода которого, казалось бы, гарантирована Конституцией? Может, быть, до уголовного дела у тебя был какой-то другой ответ на этот вопрос — или мнение не изменилось?

— Меня тоже мучает этот вопрос, и я до сих пор в раздумьях. Пока мой ответ таков: они пытаются нас всех запугать.

Я не знаю, сколько им нужно посадить людей, чтобы заставить общество замолчать. Чтобы не писали в социальных сетях и не говорили публично.

— Думаю, расчет прост: посадить или арестовать какое-то количество людей, причем с абсурдными и нелепыми формулировками — чтобы остальные поняли, что ничем не защищены, в любой момент могут попасть под уголовное или административное преследование — и поэтому лучше молчать.

— Но раньше не было групп в телеграм-каналах в защиту практически каждого преследуемого по статье 207.3 человека, а сейчас есть: люди мобилизованы. Получается, что силовики свою задачу не выполнили. Вот посадили Алексея Горинова (муниципальный депутат из Москвы, получивший 7 лет колонии за выступление на заседании муниципалитета по статье о «фейках» об армии — БВ), но разве после этого стало меньше высказываний о спецоперации? В сети «ВКонтакте, может быть, и стало меньше высказываний, но в Телеграме, например, люди даже больше стали высказываться. И, кроме того, чем больше они будут сажать, тем больше будет людей, которые будут показывать изнутри, что происходит в репрессивной системе. И силовикам точно не будет это нравиться.

— И все же: как в такой обстановке сохранять ценности? Любой из нас сейчас поставлен перед выбором, либо говорить и писать всё, что считаешь нужным, — и тогда ты легко можешь превратиться в объект политических преследований, либо отказаться от ценностей ради безопасности (и мы видели немало примеров таких отказов). Где проходит грань, которая позволяет и сохранить ценности и не рисковать свободой? И есть ли она вообще?

— Думаю, что эту грань сейчас определить невозможно. Мы все поставлены в ситуацию риска. Если ты остаешься в России, то ты всегда в зоне риска. И нет укромного уголка, куда можно было бы спрятаться. Начали с политических активистов и художников, — они более заметны, но дальше будут преследовать и людей не публичных.

Вот сейчас собирают деньги в поддержку Донбасса. Я знаю одного человека, у которого такое проходило в институте, и по 100 рублей нужно было скидываться. Этот человек отказался. Он не публичный человек, он не высказывается, он не снимает видео, не участвует в митингах — просто не сдаёт деньги. Я думаю, что когда закончатся видимые политические фигуры, маховик репрессий дойдёт и до таких, как он. Мол, а чего это ты деньги не сдаешь? Может, ты какой-то не такой?

— Обычно существуют законы, которые указывают что можно, а что нельзя. Сейчас получается, что практически любой поступок, вплоть до выражения «молчаливого сочувствия тому, кто стоял в пикете», может быть интерпретирован как самостоятельное нарушение, подлежащее наказанию. Скоро начнут писать: «плохо думал спецоперации, что подтверждалось его унылым выражением лица». Как существовать в такой обстановке и на что надеяться в будущем?

— Такая ситуация уязвимости и депрессивная обстановка в обществе ничего не оставляет кроме того, как искать точки психологического комфорта. Сейчас самое страшное — разрыв связи с близкими людьми. Я с этим тоже сталкиваюсь: мама поддерживает меня, а тётя и двоюродный брат имеют другую позицию. И мама прервала контакт с ними из-за этой темы. Это началось ещё до 24 февраля, но по этой же, в общем, теме. Это очень сложно. Однако, мой ближний круг меня поддерживает, хотя и тетя не разделяет мои взгляды.

— Как общаться с родственниками из ближнего круга, которые против твоей позиции?

— Это очень индивидуально. С тетей я пока не общаюсь, нет ресурса. С какими-то другими людьми, с которыми у нас разное видение ситуации, я говорю, но потом переходим на другие темы. Если есть какие-то другие темы, кроме политики, то можно пытаться про них говорить.

Вообще, развитие понимания между людьми — это не быстрая штука. Мы знаем это не только из конфликтов по политическим темам, но и по семейным неурядицам. Любой психолог вам скажет, что даже муж с женой не всегда могут договориться. Им нужно время.

— А если речь о близких людях, общения с которыми невозможно избежать?

— Это действительно сложно, когда это близкий человек. Тебе хочется с ним общаться, но общение не выстраивается. Что делать? Если есть в вашем окружении люди, которые вас понимают — общайтесь с ними.

— Как ты оцениваешь разброс мнений о спецоперации?

— Есть активные сторонники спецоперации, их, я думаю, меньшинство. Есть пассивные сторонники, которые это описывают в более мягких тонах. Есть пассивные противники спецоперации, которые ярко не выражают свою позицию, или просто молчат, но они однако создают среду, где эти вопросы можно обсуждать. И есть активные «сопротивленцы».

— Это разделение стабильно — или его можно изменить?

— Чтобы его изменить, надо работать — как с пассивными сторонниками, так и с пассивными противниками происходящего. Не надо только выходить на контакт с активными сторонниками спецоперации, это бесполезно. Но их, как я уже говорил, меньшинство. И всегда в истории — вспомните вьетнамскую или чеченскую войны, — происходило постепенное перетягивание на другую сторону.

— Ни одна антивоенная кампания в истории — независимо от количества участников, — не остановила войну: это факт.

— Да, это факт, но такие кампании создают солидарность между людьми, среду, из которой появляется альтернативное мнение. А это очень важно.