Концлагерь

1 октября 2012 года меня снова вывели в лагерь.

Жизнь в бараке оказалась ещё хуже, чем в карантине. Здесь все режимные мероприятия из относительно ритуальных превращались в реальные — они как бы масштабировались до натуральных размеров.

Подъём в бараке проходил под вой сирены из динамиков, расположенных прямо в коридоре, — и осуждённые, как пробки от шампанского, подскакивали на своих шконках. Я тоже подскакивал — звук сирены прошибал как электрический разряд. В это же время десятки з/к вокруг спешно натягивали робу и застилали спальные места: максимум через 10 минут все были одеты, а постели заправлены. И это при том, что шконки стояли очень тесно и одновременно наводить утренний марафет соседи не могли физически. Да, меня поселили в секцию на 54 человека, площадь которой согласно официальной документации составляла 102 м2.

Далее — очередь в туалет и умывальник. На весь барак, в котором жило около 150 человек, было две туалетные комнаты, в каждой по пять раковин и по три или четыре унитаза. Естественно, когда все одномоментно просыпаются, в уборной происходит коллапс.

Поссал, умылся — вот уже и время физической зарядки. Если в карантине мы делали её в камере перед телевизором, то здесь на зарядку нужно было выходить на улицу. Это было грандиозно! Несколько сот человек стоят в локалках и на броду [1] и почти синхронно делают упражнения под звуки, разливающиеся из динамиков:

Сразу после зарядки отряды начинали выводить на завтрак: в начале 4-й, инвалидный, отряд, потом 5-й, а затем наш — 6-й.

Во время приёмов пищи в карантине нас просто выводили из камеры, и мы отправлялись в помещение столовой, до которого было всего несколько шагов по коридору. В зоне же это была целая эпопея: в обед и на ужин актив начинал выгонять отряд на улицу за полчаса до выхода в столовую; затем в назначенное время калитка локалки открывалась, и осуждённые начинали строиться на броду, вертухай в это время проверял, чтобы построение было идеальным, и периодически слышалось: «Шаг назад! Два шага вперёд!» Когда сотня заключённых была построена по пятёрочкам, колонна медленно начинала движение по центральной аллее к столовой. Если кто-то отставал, вертухай останавливал осуждённых; периодически так же делались остановки, чтобы выровнять строй. У столовой колонна прекращала движение, и заключённые по одному «змейкой» заходили в здание. Но на этом ничего не заканчивалось: в зале для приёма пищи ещё надо было отстоять очередь на раздачу, а потом с подносом в руках отыскать свободный столик.

В первые недели в лагере я тотально не успевал поесть за то время, что отряд находился в столовой. Пока я жевал корку хлеба и вылавливал из супа съедобные фракции, мусора уже начинали выгонять осуждённых на улицу. В итоге в обед я просто сразу стал решать, чему я отдам приоритет — первому или второму. Вам, наверное, интересно узнать, что происходило, если заключённый не успевал выйти из столовой со своим отрядом? На самом деле ничего особенного, здесь бóльшую роль играло ощущение того, что ты можешь отстать от коллектива. И мусора всегда играли на этом, говоря в таких случаях: «Давай быстрее! Тебя все ждут!» Кроме того, если ты вышел не со своим отрядом, тебя могли отвести в дежурку и там просто морозить, или читать нотации, или поставить на растяжку и отбить ноги. В общем, на первых порах судьбу испытывать особенно не хотелось.

В понедельник и пятницу сразу после завтрака осуждённых загоняли в ПВРку — ждать обхода начальника. Хозяин тем временем неспешно обходил карантин, ШИЗО-ПКТ, столовую. Когда полковник внутренней службы Черемных Юрий Геннадьевич подходил к пятиэтажке, дневальные начинали бегать по коридору с освежителями воздуха — для обхода начальника даже воздух должен быть специально подготовлен!

И вот — самый главный момент в этом спектакле. Рожа хозяина в фуражке появляется в дверном проёме. Сотня человек одновременно делает глубокий вдох и на выдохе:

— ЗДРАВ–СТВУЙ–ТЕ!

— Здорово, мужики! — по-отечески говорит хозяин, как будто он тут и ни при чём.

— Вопросы, жалобы есть у кого? — продолжает начальник.

Все молчат.

— Точно ни у кого нет? Вы не стесняйтесь, говорите.

Но говорить — себе дороже. Однажды я стал свидетелем примерно такой сцены: один осуждённый осмелился начать диалог с хозяином:

— Юрий Геннадьевич, у меня вопрос…

— Трое суток ШИЗО за нетактичное поведение!

— Но почему?

— Пять суток ШИЗО! Осужденный должен представиться!

— Так я хотел…

— 15 суток ШИЗО! Вы пререкаетесь с начальником учреждения! Уведите его!

Поэтому вопросов обычно не было. Но и без вопросов хозяин мог распорядиться увести кого-то в дежурку для экзекуций, если ему становилось известно, что осуждённый чем-то провинился — нелестно высказался об администрации, написал жалобу или просто распространял крамольные идеи среди других заключённых.

В 8 утра — проверка. Если в карантине во время утренней проверки мы полчаса стояли в камере, то в лагере в это же самое время все стояли на плацу — в холод, в жару, при пронизывающем ветре. В какой-то момент подходил отрядник или просто инспектор:

— Здравствуйте, граждане осужденные!

— ЗДРАВ-СТВУЙ-ТЕ! — хором отвечал строй.

Затем легавый зачитывал фамилии на карточках, а осуждённые в ответ называли имя и отчество и разворачивались на 180°. И продолжали стоять, пока из динамиков не раздастся: «Отбой проверки!»

Между утренней проверкой и обедом был самый большой промежуток свободного времени. Можно было погулять в локалке, посмотреть телевизор или почитать книжку.

Пространство барака было организовано так, что никакого специального места для досуга, кроме ПВРки предусмотрено не было, поэтому читать книжку или писать письмо приходилось не в самых удобных условиях. В спальных секциях были табуретки и тумбочки, и осуждённые были вынуждены писать письма, согнувшись в три погибели над тумбочками, а читать, либо не облокачивая спину вообще никуда, либо пытаясь поставить табуретку так, чтобы можно было хоть немного опереться спиной о шконку.

Жёсткий режим, скудная баланда и недостаток витаминов давали о себе знать: многие заключённые засыпали сидя. Это считалось нарушением. Поэтому кто-то старался вообще не засыпать, а кто-то подыскивал более-менее безопасные места — например, секцию, где все свои, и в случае появления мусора или козла разбудят. О сне на шконках в дневное время речи и не шло: в обзор камер попадали практически все спальные места.

В ситуации мелких нарушений режима или просто фрондерских высказываний стоило опасаться не только мусоров и активистов, но и сексотов [2] — о большом количестве последних мне рассказал Миша. Позже я и сам заметил, что за каждым вновь прибывшим зеком по пятам ходил другой зек — приставленный за ним следить. Говорили, что за этими стукачами следят ещё другие сексоты, чтобы первые не отлынивали и ответственно выполняли задание.

Можно было также заметить, что, когда мы с Мишей и ещё кем-нибудь заходили в пустую секцию, в ней сразу появлялся совсем незнакомый или, наоборот, известный нам как стукач зек. Было понятно: их задача слушать разговоры вновь прибывших. Мы боялись, но боялись и они — бунта.

Через некоторое время о бунте и правда начали говорить — новосибирцы, кемеровчане, алтайцы не были готовы жить годами при таком режиме.

— Активистов надо резать, — шёпотом говорил уроженец Алтайского края на одной из встреч недовольных. — Без них администрация ничего не сможет сделать.

— Но нас пока слишком мало, — осаживали его другие.

И действительно, из 150 человек в отряде тех, кого можно было назвать «оппозицией», было 5-10. В трёх отрядах — 20-30 потенциальных повстанцев. И все из вновь прибывших.

Тем, кто был в лагере давно, мы как-то не доверяли, да и не было общих точек соприкосновения. А тут кто-то в карантине вместе сидел, кто-то на ТПП, кто-то приехал из одного СИЗО. И это сплачивало: мы делились друг с другом сигаретами, чаем и крамольными мыслишками.

Да и как, откуда? Мобильных телефонов здесь, естественно, не было; звонить с таксофонов нам пока не давали; а письма уходили непонятно куда — в итоге родные и друзья попросту не знали, где мы.

Уже освободившись, среди писем, которые я отправлял маме, я обнаружил одно, датированное началом октября 2012 года, начиналось оно с таких слов: «Здравствуй, мама! Пишу тебе уже седьмое письмо из ИК-17, но от тебя или кого-либо ещё ответов пока не было».

Ещё будучи в СИЗО, я твёрдо решил, что в лагере брошу курить, и в карантине выкурил последнюю сигарету. Поэтому мне было проще, чем другим. Но чая хотя бы с карамелькой всё равно хотелось. Однако конфет уже давно не было, а остатки заварки таяли на глазах.

Помню, в питалке [3] мы сидели с Мишей Потапом, Жекой Томичом, приехавшим этапом из Кемерово, и ещё кем-то. В кружках болтались безвкусные чайные пакетики, на столе лежало две карамельки, которыми нас кто-то угостил. Тогда я впервые узнал, что карамельку можно поделить на двоих: Жека ловко отгрыз зубами часть конфеты и протянул мне половинку.

Я вспоминал «сытую» жизнь на «Матросске»: уж с чаем там проблем не было никогда — почти во всех хатах, где я сиживал, под шконарями стояли пакеты или коробки полные листового чая. А здесь добыть пару пакетиков — уже радость! Зеки называют это голохуевка. Существует также ряд поговорок на такой случай — когда у арестанта нет ни покурить, ни заварить (тоже, кстати, устойчивое выражение):

«У меня как у латыша — хуй да душа»,

«У меня как у волка — хуй да зубы»,

«Как на даче — ни пизды, ни передачи»,

«Не было нихуя, так ещё и обокрали».

В общем, когда нет ничего, остаётся только шутки шутить, да книжки читать.

В какой-то момент я добрался до местной библиотеки — Миша с Саней активно меня туда зазывали. Оказалось, не зря: библиотека была своего рода оазисом — тишина, никакой суеты и книги, книги, книги.

В библиотеке я нашёл роман-антиутопию Оруэлла «1984», который давно хотел почитать. Каково же было моё удивление, когда я обнаружил множество параллелей между описанной Джорджем Оруэллом в 1948 году антиутопией и ИК-17 в 2012 году. Везде за тобой наблюдают, слушают, с утра зарядка, днём пятиминутка ненависти — просмотр «социально-правовой подготовки». В случае нарушения — пытки.

3 октября в зону заехала машина «Скорой помощи» — я это хорошо запомнил. Она какое-то время стояла возле санчасти, а потом уехала.

Из случайно услышанного в санчасти разговора между медиком и активистом, я понял, что причиной смерти послужил разрыв мочевого пузыря, который, в свою очередь, вызвал перитонит. Мне стало страшно: это ж как надо было бить, чтобы мочевой пузырь лопнул?

Позже от Ромы Слепого, уроженца Минусинска, имевшего действительно всего 1% зрения, мне стало известно, что убитого звали Ваня Краснорудский, ему было за 50, он имел инвалидность и не имел родственников, а был избит за отказ делать зарядку.

Нет родственников — значит, мусорам точно ничего не будет. Спишут на сердечную недостаточность или несчастный случай.

Однако кое-какие события всё-таки последовали после смерти осуждённого. Около 10 активистов были вывезены в красноярское СИЗО-1 (мы думали, убийство спишут на них, но в результате, насколько я знаю, добавку к сроку никто не получил), начальник отдела безопасности поменялся с кем-то должностями, а избиения на какое-то время прекратились. Возможно, «инцидент» также повлиял на то, что в отношении меня не сбылись угрозы завхоза Кафтанова.

Ещё одна страшная картина, запечатлевшаяся в моей памяти на всю жизнь, была показана мне тем же Ромой Слепым. Рома был бунтарём, мятежником, заговорщиком, но в силу того, что он имел 1-ю группу инвалидности, его не могли ни в ШИЗО посадить, ни обязать выполнять режимные мероприятия. Зачастую Рома воевал с в одиночку — других-то за жалобы и неподчинение администрации могли посадить в ШИЗО, избить, а кого-то, как Краснорудского, и убить. Слепого же мусора, видимо, просто боялись бить — переболевший туберкулёзом, бледный, весивший 40 килограммов при среднем росте, он выглядел как узник концлагеря.

Как-то на выходе из столовой Рома подошёл ко мне:

— Султана сегодня из санчасти выпустили. Закололи [4], суки! Пойдём поздороваемся, он в 4 отряде.

Инспектору мы сказали, что идём в спецотдел, а сами, когда он ушёл, подошли к локалке 4 отряда. За сеткой Рабица стоял высокий кавказец, судя по лицу, он был уже стариком, но крепкое телосложение намекало на то, что это впечатление обманчиво.

— Здравствуй, Султан! — Рома просунул пальцы сквозь ячейки сетки Рабица.

— Здорово! — безэмоционально, почти не шевеля губами, произнёс арестант и очень медленно протянул руку. Было видно, что психотропы лишили Султана сил, скорости, реакции, возможно, сознание также было замутнено. Это было страшно.

Я тоже поздоровался с Султаном, а Слепой, не теряя времени, спросил:

— Чай, сладкое есть?

— Да, спасибо, передали.

— Побольше чая пей, чифира, сладкое ешь — должно отпустить.

— Да.

— Ну, ладно, мы пойдём, пока легавые не набежали.

Мы попрощались и пошли к центральной аллее — ждать инспектора, чтобы дойти до нашей локалки. Я пребывал в каком-то оцепенении, раздумывая над судьбой тех, кого в санчасти привязывают к кроватям и закалывают психотропными препаратами.

Такие эпизоды, хоть и страшные, удручающие, на самом деле придавали какой-то смысл жизни, ведь взаимная поддержка — это очень важно. И, я думаю, такие акты, когда в обход режима мы подходим поздороваться с человеком, которого мусора попытались сломить, заколов психотропами, придают сил как этому человеку, так и нам.

Но всё это было несколько позже, а в первые недели моего пребывания в лагере смысл существования постоянно ускользал и дни тянулись невыносимо долго: построения, очереди, просмотр «социально-правовой подготовки», обходы начальника, зарядка, заправка. И конца-края этому не было видно. Шёл 2012 год, а конец моего срока подходил в 2023-м. Стоя на бесконечно долгих утренних проверках под пронизывающим до костей ноябрьским ветром, я размышлял: «2023 год — это же никогда! Столько прожить в этом концлагере невозможно!»

июль-август 2021 года.

[1] Брод — центральная аллея в лагере.

[2] Сексот — секретный сотрудник, стукач, доносчик.

[3] Питалка — комната приёма пищи в бараке.

[3] В данном случае имеется в виду, что закололи психотропными веществами. Традиционно в тюремной карательной психиатрии применяются такие вещества как галоперидол, аминазин, модитен-депо и их производные/аналоги.