Карантин-2

Вечером 27 сентября, уже после ужина, меня вывели из карантина в лагерь. Почему-то других этапников увели раньше, поэтому сейчас я был единственным заключённым, которого сопровождал вертухай.

До этого мне уже представлялась возможность визуально изучить лагерь — во время вывода в баню в день приезда и когда нас водили из карантина в медсанчасть, но тогда как-то было не до того, и зону я толком не рассмотрел. В этот же раз никакой спешки и суматохи не было, да и я как-то был спокоен.

Выйдя из одноэтажного здания карантина, мы сразу дважды повернули налево и пошли в противоположную сторону. Сперва справа был высокий серый забор с колючкой по верху, а потом взору открылась живописнейшая картина: зелёная лужайка, пара молодых берёзок, а за ними деревянная церковь. Но церкви я уже не удивился: её было видно и из окна камеры карантина. Видимо, воцерковление считается одним из критериев исправления осуждённых: на соседней зоне, что была через забор, тоже была видна церковь — только ещё больше «нашей» и каменная.

По ходу дороги после церкви следовали пара административных зданий, на одном из которых во всю стену красовался плакат «Помни, тебя ждут дома!» А ведь Лёня Шишкин ещё на 6-м спецу «Матроски» говорил: вот приедешь в Красноярск, а там в зоне тебя плакат встретит… Точь-в-точь так и вышло. Видать, на всех режимных зонах такой прикол.

Далее возвышались две пятиэтажки. Самые натуральные пятиэтажки, какие до сих пор есть во многих российских городах. Территория перед ними была обнесена забором из сетки-рабицы.

Перед калиткой в таком заборе у дальней пятиэтажки мы остановились. Вертухай приложил карточку к магнитному замку и, распахнув дверь, бросил:

- Дальше сам. Третий этаж, 6 отряд.

На «Матроске» бывалые говорили: в лагере ништяк — травка, деревья; а тут на весь лагерь всего две берёзки перед церковью, и везде асфальт.

Поднявшись по пустынной лестнице, я зашёл в дверь на третьем этаже, над которой висела табличка «6 отряд». Как в общаге: бесконечный коридор налево, бесконечный коридор направо. Везде было пусто — как позже выяснилось, отряд ещё был в столовой на ужине.

Но довольно быстро заключённые начали возвращаться. Все были в одинаковых робах, одинаково коротко стриженные. Никто не приветствовал меня и вообще не обращал никакого внимания — зеки ходили мимо словно тени. Меня это, конечно, обескуражило. Хотя подобный приём я уже встречал в красноярском СИЗО, но здесь-то зеков было больше сотни, многие из них, наверное, с чёрных централов — где же их арестантская солидарность?

Однако через пару минут ко мне подошёл один з/к невысокого роста и плотного телосложения, он был в робе с синей полосой на груди, а на бирке у него была серая полоска:

- Здорово! — протянул он руку. — С карантина поднялся? — спросил заключённый, глядя на мою бирку, где было написано «карантин».

Я в ответ протянул руку, хотя серая полоса на бирке меня смутил: «Вдруг это обиженный?» — пронеслось в голове. Но я рискнул.

- Серёга, — представился собеседник, пожимая мою руку.

- Ваня, — я уже знал, что за погремуху могут посадить в ШИЗО — «присвоение кличек» считалось нарушением, — а потому был осторожен в общении с незнакомцами.

- Как сам? Откуда приехал? — Серёга благожелательным тоном начал привычный расспрос.

- Да нормально вроде. С Москвы привезли, с «Матросской тишины».

- Понятно. Ну, обживайся. Я тоже не местный, с Хакасии. Если что, подходи.

В этот момент в толпе одинаковых чёрных роб я заприметил глаза Потапа — они всегда были чуть на выкате, а потому выделялись на фоне остальных.

- О! Здорово! Ну что, как ты? — Миша поспешил ко мне на встречу и уже крепко сжимал мою руку.

- Здорово! Нормально вроде. А ты как?

- Да потихоньку. Сейчас ПВР [1] будет, потом пообщаемся, — оглядываясь по сторонам ответил уроженец Барнаула. — Пойдём в ПВРку, пока все места не заняли.

Мы зашли в комнату, называемую ПВР или КВР — соответственно, помещение или комната воспитательной работы. Размером ПВРка была, может, метров 40; на стене висел большой плоский телевизор, а напротив стояли секции деревянных стульев, наподобие тех, что можно было встретить в допотопных кинотеатрах или зале какого-нибудь Дома офицеров. Постепенно комната наполнялась заключёнными. Когда закончились места на стульях, осуждённые начали откуда-то приносить табуретки и садиться на них.

В назначенное время один из заключённых — как позже выяснилось, дневальный — переключил канал на «местный», и началась трансляция того, что в карантине называлось «социально-правовая подготовка».

В противном случае голос, который становился всё более грозным, обещал водворение в ШИЗО, перевод в строгие условия и изменение вида режима с колонии на тюрьму. Параллельно рассказу транслировался соответствующий видеоряд: сперва одноярусные деревянные кровати и более комфортное размещение в облегчённых условиях, а затем камеры ШИЗО, СУСа и тюрьмы. Чипирование продолжалось.

Находиться в это время в душной ПВРке было обязательно — непосещение «социально-правовой подготовки» считалось нарушением и грозило водворением в ШИЗО или просто отбитыми в дежурке ногами (наказание «растяжка» применялось не только в карантине). И сотня з/к была вынуждена час сидеть в тесной комнате. Многие заключённые смотрели в телевизор как заворожённые. Кто-то тихо переговаривался, кто-то, казалось, дремал.

По распорядку почти сразу после ПВР шла вечерняя проверка, и, вывалившись из духоты КВРки, заключённые, натянув сапоги или ботинки и нахлобучив фески, выходили на улицу. Как оказалось, прежде всего покурить — в бараке, как и в камерах карантина, курить не разрешалось и тоже везде висели камеры видеонаблюдения.

В локалке, как назывался огороженный перед пятиэтажкой участок, курили и прогуливались зеки из трёх отрядов: 5, 6 и 7, дислоцировавшихся, соответственно, на 2, 3 и 4 этажах. Я встречал знакомых по карантину, мы здоровались, но сейчас как будто у этих людей было ещё меньше сил и бодрости чем в карантине, хватало только на дежурное: «Здорово! Как сам? В какой отряд вывели?»

На проверке отряды строились по пятёрочкам: в первых рядах становились синеполосники, а затем все остальные по алфавиту. Я встал в одном из первых рядов — синие полосы нашить мне ещё не успели, но я уже стоял на профилактическом учёте как склонный к побегу, да и фамилия в любом случае у меня на «А».

После того, как сотрудник зачитывал чью-либо фамилию, её обладатель называл свои имя и отчество и уходил в барак, а я продолжал стоять. Заключённые из строя уходили, уходили, а я стоял, не понимая, почему моей карточки нет и что я должен делать в такой момент.

Зачитав все карточки, вертухай подошёл ко мне:

- Асташин? Собирай вещи.

- Куда? — не понял я.

- В другое место пойдёшь.

Что думать? Какое «другое место»? ШИЗО? СУС?[2] Что тут ещё есть?

Я поднялся в отряд за ещё неразобранной сумкой и матрасом, попрощался с Мишей, ещё с парой человек, и вышел в локалку. Кто-то из знакомых по карантину подошёл:

- Куда это ты?

- Да сам не знаю. Сказали, в другое место пойдёшь.

- Может, в СУС?

- Может.

- Ну, давай, удачи тебе!

Ожидавший меня вертухай отпер калитку и повёл меня обратно в сторону карантина.

Легавый прошёл, не задерживаясь, мимо серого забора, в котором я теперь разглядел калитку и табличку над ней «ШИЗО-ПКТ», и повернул к уже знакомому входу в одноэтажное здание, где я провёл прошедшие две недели. Сомнений не оставалось: меня возвращали в карантин. Зачем? Почему? Ответов на эти вопросы у меня не было.

В коридоре карантинного отделения меня встречали отрядник [3] и завхоз. На мой вопрос о причинах возвращения в карантин начальник отряда только улыбнулся, а завхоз ответил: «Завтра всё узнаешь».

После того, как я оставил сумку в каптёрке, дежурный повёл меня в камеру, но уже не в 1-ю, а в соседнюю — №2. Открывая дверь вертухай бросил:

- Смотри аккуратнее, там только один нормальный.

- Не понял? — переспросил я.

- СПС [4]…

- Понятно.

Я зашёл в хату, она была такая же, как 1-я, только шконки стояли по-другому — как бы в два ряда.

- Здорово! — привычно поприветствовал я арестантов.

- Здорово! Здорово! — нестройно ответили мне двое обитателей хаты.

- По жизни всё ровно? — помня предостережение мусора, поинтересовался я.

- Нормально, — ответил тот, что стоял ближе.

- Я обиженный, — отозвался другой.

«Вот те раз, — подумал я — мусор не обманул».

Обиженного я хорошо запомнил. Это был тувинец. Хотя тувинцы в лагере потом отрицали, что обиженный принадлежал к их национальности — для них это было, видимо, унизительно, — но, во-первых, заключённый сам себя так идентифицировал, а во-вторых, у него была распространённая тувинская фамилия. Звали его, допустим, Кежик. Я не интересовался, как он оказался в гареме, но почему-то сразу подумал, что его опустили по беспределу.

Второй арестант, видимо, ничем особым не выделялся и поэтому вытерся из моей памяти, однако какие-то общие черты всё равно сохранились. Как будто это был хакас, которых тоже часто везли отбывать наказание в Красноярск по причине отсутствия лагерей строгого режима для первоходов на территории Хакасии. Лёха — назовём его так — был не очень разговорчивым и поддерживал только какие-то бытовые взаимодействия.

Времени на чай у нас уже не было — шёл десятый час, а в 21:30 уже объявлялся отбой.

Я раскатал матрас на втором ярусе шконки, выбрав, конечно, не ту, где спал обиженный. Я толком не знал, как взаимодействовать с опущенными, чтобы самому не оказаться в гареме, а потому на всякий случай просто держался подальше от Кежика. Попасть в касту отверженных не хотелось: хотя я понимал, что такое разделение зачастую искусственно, но исключение из общества казалось в высшей мере неприятной штукой.

* * *

Следующий день начался как и все предыдущие 14 дней в карантине — подъём, заправка шконок, зарядка. Отличие было лишь в порядке уборки. Вообще, по ПВРу убираться должен был тот, кого назначили дежурным, но наличие обиженного в хате вносило свои коррективы. Мужики не должны были убираться в туалете и в общих пространствах, если в хате был обиженный. В то же время тот, кому не посчастливилось оказаться в касте неприкасаемых, не имел права приближаться к общему столу. Поэтому Кежик убирал туалет и общее пространство, а я либо Лёха протирали пол под столом и вокруг него.

беря в руки метлу и подписывая отказ от воровских традиций, но принцип кастовости блюла и сохраняла. Поэтому в отличие от других камер, обитатели которых садились вместе за один стол во время приёмов пищи, наша ячейка в столовой распадалась: мы с Лёхой садились за один стол, а Кежик шёл к отдельно стоящему столу, за которым также часто сидел уборщик карантина.

В камере Кежик был вынужден пить чай на табуретке — ведь стол был один — и каждый раз просить меня или Лёху налить ему кипятка из чайника, который он не мог брать. Такое положение вещей у меня вызывало в первую очередь неловкость и желание сделать максимально комфортной жизнь того, кого система поставила в наиболее уязвимое положение.

* * *

Ближе к вечеру 28 сентября меня одного вывели из камеры. На продоле, помимо дежурного, был завхоз.

- Пойдём, — сказал последний и зашагал к выходу из карантина.

Однако выходить из здания мы не стали: у последней по левую руку двери завхоз остановился и пригласил меня зайти в кабинет.

В небольшом помещении стоял стол и пара стульев. Не было ни компьютера, ни бумаг — ничего того, что обычно бывает в административных кабинетах. Только стол и два стула. Не было также и камеры видеонаблюдения, которыми в ИК-17 были оборудованы почти все помещения.

Завхоз вынул из ящика стола несколько листов бумаги и ручку, положил передо мной:

- Пиши.

- Что писать? — удивился я приказанию козла, подразумевающему, что я уже знаю, что от меня требуется.

- Что совершил, что вы там сожгли.

- А зачем?

- Для характеристики, в дело пойдёт.

Хотя в рамках закона это было явно необязательным требованием, я подумал: «Сейчас я тебе напишу про ненасильственную акцию прямого действия, про политический акт протеста, вместо того бреда, что написан в приговоре». Ведь я признавал участие в поджоге отдела ФСБ, как и мои сообвиняемые.

- А в какой форме писать? — уточнил я.

- Шапку оставляешь пустой, потом пишешь «заявление» и излагаешь.

Я начал писать: «Незадолго до так называемого Дня чекиста я пришёл к идее о необходимости выразить протест против деятельности ФСБ…»

рассуждая, что если уж эта бумага будет в личном деле, то пусть в ней будет изложена моя позиция, пусть читают. В общем, это напоминало выступление в суде, когда ты оправдываешь свои действия и громишь необоснованное обвинение.

Дописав, я передал листы козлу.

По всей видимости, завхоз был несколько шокирован тону моего «заявления», но виду старался не подавать:

- Ну, это ты пишешь, за что был осуждён… Но есть информация, что у тебя ещё есть эпизоды. Надо про них написать.

«Кафтанов Е. С.» — прочитал я на бирке козла.

По моему телу прокатилась волна жара. «Вот ты гондон! Ничего я не напишу!» — пронеслось в голове.

- Я всё написал. Больше ничего не было. Писать нечего, — старался я сохранить спокойный тон.

- Да как не было?! А кого вы там сожгли? — словно опер начал наседать з/к.

- Никого не сожгли. Не было ничего. Писать ничего не буду.

- А взрывчатые вещества ты кому продавал?

- Никому не продавал.

- Ты повспоминай. И про трупы, и про взрывчатку.

- Какие трупы? У нас по делу даже пострадавших нету.

- Ты хорошо подумай. Тут тебе не Москва.

- Надо явку с повинной написать, — продолжил Кафтанов. — Тебя же здесь бить будут каждый день. А будешь упрямиться — заколят галоперидолом с аминазином, будешь дурой. Уже ничего соображать не будешь, будешь топтаться на месте, и контролька постоянно будет изо рта. А потом ещё и опустят — будешь дурой, да ещё и петухом. Или повесят — и спишут на суицид.

В этот момент у меня в голове возникло чёткое разграничение между тем, что от меня требовали до этого в ИК-17, и тем, чего сейчас добивался активист. Отказ от воровских традиций, зарядка или 106-я по существу никак не влияли на мою дальнейшую жизнь, это были лишь унизительные ритуальные практики — не более. А сейчас речь шла о явке с повинной. Наученный горьким опытом, я знал, что явка с повинной — это уголовное дело, а уголовное дело — это срок. Мне вполне хватало моего срока, и я решил: пускай делают, что хотят, но я ничего писать не буду. Одновременно мне стало несколько смешно, и я вполне откровенно начал говорить козлу:

- У нас тоже умеют выбивать явки с повинной, поверь мне! — самодовольно возразил активист.

- Ну, делайте, что хотите. Я всё сказал. Писать ничего не буду.

- Ну, ты подумай ещё. С тобой ещё придут поговорят, — угрожающе проговорил завхоз.

На этом наш диалог закончился, меня отвели обратно в камеру.

* * *

Таким поворотом я был ошеломлён — уж чего-чего, но требований «сознаться» ещё в чём-то спустя полтора года после пыток и аналогичных требований чекистов я не ожидал. Казалось бы, осудили по целому букету статей, почти все обвинения устоялись, дали практически максимально возможный срок в такой ситуации — чего ещё надо? Или просто красноярские силовики тоже решили себе звёздочки заработать?

Вместе с тем, я как-то мобилизовался, озлобился и почувствовал в себе силу сопротивляться. Они переступили черту, зашли в запретную зону — здесь отступления и компромиссов не будет.

Я ходил по камере, ожидая в любой момент «продолжения разговора». Бить будут — пускай, насиловать будут — пускай, но награждать себя добавкой к сроку я не буду.

Что происходит с людьми под действием психотропных веществ, я тогда ещё не видел, и вообще мало знал о современной карательной психиатрии, поэтому о перспективе быть «заколотым» думал мало.

* * *

Однако на следующий день меня никто никуда не вызвал. Завхоз, которого я встречал каждый раз, когда нас выводили в столовую, хранил молчание.

Выходные также прошли тихо и спокойно. Даже спокойнее, чем предыдущие две недели. Мусора ходили меньше, обысков не было, и даже количество звуков в карантине как будто уменьшилось. Но я не расслаблялся, ожидая продолжения развития событий в начале недели.

Наступил понедельник, но вместо продолжения «разговора», обещанных пыток или «фиксирования» на больничной койке в санчасти, меня снова вывели в лагерь. Снова в 6 отряд, где меня ждали Миша Потап, Саня Шпион и другие ребята, с которыми я успел познакомиться в карантине.

Июль 2021 года