Кто видел Зеелера в прорыве — не забудет. Невысокий, плотный и дюжий, с залысинами, образовавшимися к концу карьеры, он не бежал, а летел с угрожающей стремительностью сквозь защиту. Скорость его грузного тела была так высока, что казалось, что он уже сам себя не контролирует и может только слепо нестись вперёд, ничего не соображая. Глупость, фатальная ошибка! Он всё видел, всё замечал точным взглядом центрфорварда — отлетающих назад защитников, позицию вратаря — и вдруг переливал всю энергию разогнавшегося тела в удар.

Бум! Бац! Фьюить! Мяч после удара Зеелера летел по прямой, без всяких хитростей, без всяких там подкруток и подрезок, по прямой со свистом и точно в верхний угол или под верхнюю штангу или в то место ворот, которое оказывалось недостижимым для вратаря. Забил — это не про Зеелера, он не забивал, а вбивал и вколачивал мяч в ворота, вбивал могучим ударом, смачно, как гвоздь ударом молотка.

Удар был его природный дар, то, чем он был оснащен от рождения. Может быть, он получил этот удар от отца Эрвина в наследство. Эрвин Зеелер, гамбургский пролетарий, играл за ФК Гамбург — полулюбительский тогда клуб. Его сын Уве пошёл по его стопам, играл в Гамбурге на пустырях посреди разрушенных бомбёжками домов и, бывало, своим мощным ударом разбивал чудом сохранившиеся под бомбами окна и стёкла. Отец требовал честности: ну, Уве, говори, сегодня сколько разбил? Честность как норма жизни, честность с детства, простая честность простого человека, знающего, что да это да, нет это нет.

В шестнадцать лет Зеелер уже играл со взрослыми в основе «Гамбурга». Люди ходили на него смотреть. Не только голы и удары, нет. Стоит посмотреть на его рывок. Ему не надо было разгоняться. С места он внезапно набирал такую скорость и нёсся так стремительно, что защитник на длинном шаге — как правило, все они были выше него — отлетал назад и казался стоячим. Зеелеру не свойственно было менять траекторию, он не был из тех, кто мудрит и финтит, запутывает, усложняет, нет, он летел по прямой как ядро, которое не властно выбирать линию движения, его выпустили и оно летит, и он так летел до того момента, когда вдруг, по наитию, наносил удар.

И тогда защитники стоят в растерянности, а вратарь в великом расстройстве поднимается с земли.

Слабо он не умел бить. Показать, что бьет на силу, а пробить на технику, показать в один угол и пробить в другой — это всё не про него. Я подозреваю, что внутри этого добродушного, немудрёного дядьки сидело прочно заложенное в него с детства убеждение, что обманывать нельзя, и вратаря в том числе, что во всём и всегда нужно быть честным — и поэтому он куда показывал направлением движения, туда и бил. Куда замахнётся, туда и влепит. Вратарь мог бы уверен, что Зеелер не обманет, но что толку? Его удар — это концентрация всей кинетической энергии движения в подъёме, с подъёма он засаживал мячи так, что сетка вздымалась, а сердце болельщика переполнялось восторгом.

Головой он тоже засаживал, что еще более удивительно, потому что при росте 170 см он выпрыгивал выше высоких защитников и из верхней точки, с высоты чуть ли не трёх метров, умудрялся пустить мяч с такой силой, словно бил не лбом, а ногой. Но лбом он бил не всегда, свой знаменитый гол в ворота сборной Англии на чемпионате мира 1970 года он забил затылком. Как? Стоя к воротам спиной! В стремительном прыжке! А мог ещё, стоя спиной к воротам, взмыть в воздух, в полёте развернуться, подстраиваясь к мячу так, чтобы он лёг на подъем его ныне старомодной, черной адидасовский бутсы, и пробить через себя — и снова мяч влетал в сетку со свистом.

Таких бум! бац! и фьюить! Зеелер наколотил больше четырёхсот штук, но разве только этим он славен? Не только этим. Он был человек, чьё значение было гораздо шире футбола, хотя он к этому по простоте своей души никогда не стремился и никогда ни о чём таком не думал. Но в нём было что-то такое, чего нет в нынешних «звёздах», что-то такое, что полностью отсутствует в современном футболе, состоящем из небожителей, «звёзд» и миллионеров. Люди считали его близким себе и своим. «Uns Uwe», «наш Уве». Он словно сопровождал Германию на ее пути из катастрофы к благосостоянию, на этом непростом пути через пятидесятые и шестидесятые, когда были и бывшие нацисты на руководящих постах, и политических кризисы, и убийство Руди Дучке, и студенческие волнения, и рассказы Генриха Бёлля, в одном из которых герой говорит, что «я был бы лучше мёртвым евреем, чем живым немцем». Многие в Германии не могли принять такого унижения и отвращения к тому, чтобы «быть немцем». Неужели мы так отвратительны, неужели вина за преступления ложится на всех нас?

человек, хотя бы на время матча объединявший людей и дававший им ощущение детской радости в наполненном проблемами и ужасами мире.

Итальянский тренер Эленио Эррера в 1961 году приехал в Гамбург, чтобы забрать молодого Зеелера в свой «Интернационале». В пролетарском ФК Гамбург Зеелер зарабатывал неплохо — в «Интере» его ждали миллионы. Он думал три дня и отказался. «Я гамбуржец, а не перелётная птица». Для современных футболистов это всё вообще непостижимо, зачем отказался, почему отказался, ведь предлагали отличный контракт. Они так живут и играют, сегодня здесь, завтра там, сегодня целуют герб одного клуба на футболке, завтра другого. Поэтому Зеелер — много позднее, когда уже закончил играть — назвал их «футбольные наёмники». Сам он наёмником никогда не был. В эпоху нарастающего извращения спорта он оставался при своих убеждениях. Зеелер двадцать лет подряд играл за один клуб, за свой родной Гамбург, где он знал каждый переулок, знал людей, утром идущих на работу, знал пивняки, где люди после работы обсуждали его игру, знал, как город отстраивался после войны, знал порт и гудки кораблей, знал гамбургский диалект и сам говорил на нем. Это был его город, за который он играл в команде, которую изначально называли «красноштанники», потому что у них традиционно были красные трусы, а майки белые, и на груди белый квадрат, в который вписан чёрный квадрат. Этой форме, этой эмблеме и этому городу Зеелер был верен всю жизнь. Верность была его человеческим качеством, верность месту, людям и выбору, сделанному навсегда. Со своей женой Ильке он был вместе с молодости до смерти — 63 года.

Сам он говорил, что боль от этого в нем есть, но не сильная и не мучительная, потому что есть и кое-какие иные вещи. В 1966 году капитан сборной Германии Зеелер играл в финале чемпионата мира на «Уэмбли» против Англии, в том незабываемом матче, где Англия вела 2:1 и немец Вебер сравнял счёт на последней минуте основного времени. А потом был удар Джеффри Херста в перекладину немецких ворот и отскок мяча, о котором потом спорили десятилетиями: перед линией или за линией упал мяч, который всё тот же Вебер по прозвищу Bulle тут же вынес на угловой. Гола не было, в этом может убедиться каждый, посмотрев замедленную съемку эпизода, но тогда не было ни VAR, ни повторов по ТВ. Судья Динст показал угловой, а потом побеждал к боковому Бахрамову и спросил его, был ли гол. «Был!» Немцы проиграли финал, а в раздевалке после игры тренер Гельмут Шён сказал измождённой, находившейся в отчаянии, обманутой команде — всем одиннадцати, которые знали, что гола не было: «Люди, подумайте вот о чем: хорошее второе место лучше, чем плохое первое».

Первых мест в жизни Зеелера хватало, хватало медалей, призов, наград, кубков, оваций, но он на всю жизнь запомнил слова старины Шёна, сказанные в раздевалке после того страшного поражения.

Когда Зеелер закончил играть, Гамбург воздал хвалу своему нападающему искренне и наивно — поставил перед ареной Фольскпаркштадион огромную, три с половиной метра высотой, отлитую из чёрного металла его правую ногу. Она стоит там и сейчас, в дни, когда город прощается с ним, и вокруг цветы. Ушел не просто игрок, ушел человек, который двадцать лет играл за свой город, клуб и страну, не знал ни мании безграничного обогащения, ни жажды беспрерывно менять команды, страны и женщин и который сказал однажды, уже давно уйдя из большой игры, оглядываясь назад и заглядывая вперед, насколько хватало взгляда: «Самое прекрасное на свете — это быть нормальным».