Карантин

Бить сразу по выходу из автозака, как рассказывают бывает, в иных зонах не стали, но уже в шлюзе почувствовалась враждебность этого места. Высокий гулкий железный шлюз, казалось, был преддверием ада. И мусора здесь, в отличие от СИЗО, обращались с тобой не как с обвиняемым, который, может быть, ещё не виновен, а как с осуждённым — то есть полноправной собственностью ФСИН. Это напоминало приёмку товара.

— Статья? — гремел вертухай.

— 167-я, 205-я, 222-я, 223-я, 280-я.

— Срок?

— 12 лет 6 месяцев.

— Конец срока?

— В 2023 году.

— Месяц, число.

— Не считал.

— Не знаешь свой конец срока?

— Нет.

— Ну, посчитай. Каким судом осуждён?

— Московским городским.

— Ага. Берём сумку, встаём к стене. Сумку перед собой, руки за спину, смотрим в стену.

Товар принят, характеристики совпадают с данными накладной.

Я встал в ряд с другими осуждёнными, прибывшими вместе со мной 13 сентября 2012 года в ИК-17. Мы стояли перед металлической стеной, никто не переговаривался, и даже друг на друга зеки смотрели украдкой, как будто ожидая за любое неверное движение получить дубинкой по спине.

Когда всех заключённых выгрузили из автозака и сверили их данные с личными делами, стена поехала вверх. Взору открывалось практически белое бетонное покрытие мостовой. После тёмного шлюза свет слепил глаза и, кроме решётки и колючки по правую руку, увидеть что-либо было затруднительно.

— По двое разобрались! Идём, не растягиваемся!

Через приоткрывшиеся решётчатые ворота, оказавшиеся впереди, нас завели на территорию зоны. Ещё пара десятков метров, и мы в одноэтажном здании.

— Сумки оставляем, проходим за отсекатель!

Мы зашли в некий загончик — тупик, отделённый от остального помещения решёткой. И почти сразу по ту сторону отсекателя появился мусор невысокого роста, кажется, с майорскими погонами [1]:

— Проблемы с хозработами есть у кого? У кого есть, пиздить буду прям здесь!

Все промолчали. Где же все эти смельчаки, что на чёрных централах посылают мусоров? Где же те, что говорят, что в случае мусорского беспредела надо сразу вскрываться? Почему никто не сказал: «Э, старшой, ты чё базаришь?!» Почему никто не закричал «А-У-Е! Жизнь ворам!» и не вскрылся?

Через какое-то время к решётке отсекателя подошёл высокий заключённый крепкого телосложения. Он был в выглаженной чёрной лагерной робе с широкой синей полосой на груди и синими же генеральскими лампасами на штанах, на голове его была кепка с тульей правильной цилиндрической формы, глаза при этом скрывались под козырьком.

— По одному подходим. Фамилию, имя, отчество называем… — точь-в-точь как мусор, может быть даже злее, проговорил заключённый.

Помимо стандартных данных, мусор в зековской робе спрашивал, откуда приехал, в каких хатах сидел в ТПП [2] или СИЗО, какие профессии имеются.

После нас по одному вытягивали на шмон. Вещи во время обыска максимально разбрасывали по столу, комкали и мяли, демонстрируя этим, видимо, свою власть и твою ничтожность. Ничтожность заключённого также подчёркивалась тем, что ты стоял перед мусором в одних трусах: ведь вещи с себя ты снял при обыске, и их забрали как «вольные», то есть неположенные; а робу, конечно, выдавать никто не спешил.

При шмоне содержимого сумки в двух из трёх случаев после осмотра вещи следовала фраза «Это нельзя» или «Это запрещено». По поводу изъятия каких-то явно незапрещённых вещей, например белых носков, я протестовал. Представитель власти слащавого вида, чьи пальцы были увенчаны тонкими золотыми кольцами то ли с бриллиантами, то ли со стекляшками, на мои возражения заявил:

— Да ты дерзкий!

Дальше последовал бессмысленный диалог, в ходе которого вертухай утверждал, что он нас «насквозь видит», а я отстаивал своё право знать, на каком основании он изымает ту или иную вещь. Но закончилось всё благополучно: мусор, видимо, столкнувшись с моей спокойной упёртостью, перестал меня словесно атаковать, а в конце обыска даже подивился тому, что я расправляю и привожу в порядок разбросанное по столу содержимое сумки:

— Первый раз вижу, чтобы осуждённые так аккуратно складывали вещи!

Здесь же, в отделе безопасности, как называлась эта локация, стоял несимпатичного вида козёл — зек, выдававший казённое добро. После шмона каждый вновь прибывший получал от него робу, фуфайку, кирзовые сапоги, феску, шапку и тёмно-зелёную рубашку. Робу, сапоги и феску положено было надеть, а фуфайка и шапка предназначались для скорой зимы; про рубашку было непонятно. Кроме этого, выдавали запаянное в целлофан постельное бельё и «гигиенический набор» — мыло, маленький тюбик пасты и рулон туалетной бумаги.

На робе стоит остановиться отдельно. В первые дни её носки у меня сложилось впечатление, что её специально разрабатывали с тем расчётом, что человеку в ней будет постоянно неудобно. Начну с материала. Зеки называют его стекло: жёсткостью и блестящей поверхностью ткань действительно напоминает стекло, вдобавок ни от жары, ни от холода такой материал не спасает. Штаны напоминали обычные брюки, но имели всего один передний карман — видимо, чтобы зеки не ходили с руками в карманах. Также в районе коленей на штанах были отличительные светло-серые полоски. Верхняя часть представляла собой помесь куртки и рубашки, на которой имелось два боковых кармана, в которые ничего невозможно было положить, а также нагрудный карман. В общем, эта куртка-рубашка напоминала китель участкового, только была на пуговицах, а не на молнии, и пояс был без резинки; на плечах и карманах также имелись серые полоски. К слову о пуговицах: они все держались на соплях и постоянно отваливались, а дырки зачастую были прорезаны не до конца. В итоге все пуговицы пришлось перешить самостоятельно, а некоторые отверстия расширить до нужного размера выданными тупыми ножницами.

Шедевром же лагерного костюма являлась феска, она же бегемотик. Форму этой кепки описать невозможно, поскольку она была предельно бесформенна, даже мягкий козырёк отказывался принимать какую-либо форму. Видимо, их хранили плотно утрамбованными в мешки, поэтому они и сохраняли смятый вид даже на головах у заключённых. Вдобавок, все фески были как будто детские — по крайней мере, мне по размеру не подошла ни одна.

Из отдела безопасности этапников повели в карантин, который располагался в соседнем здании, но только за тем, чтобы там мы оставили сумки и, взяв всё необходимое для душа, отправились в баню.

Так называемая баня здесь была просто огромная: помывочное помещение по размеру больше напоминало спортивный зал с лейками по двум сторонам. Но нас сразу предупредили: воды нет. Вернее, она есть, но только в тазиках, которых полагалось по одному на человека.

В одних трусах (трусы я всё-таки не решился снимать в такой обстановке) с мылом и мочалкой в руках я зашёл в помывочную. С трудом оторвав от пола огромный красный таз, двинулся к месту возле лейки. От воды шёл пар, хотя в помещении было не холодно. «Ну, — думаю, — хорошо, тёплая вода». После автозака, шмона, передвижения с тяжёлой сумкой и общей стрессовой обстановки очень хотелось ополоснуться, но, осторожно пощупав пальцами воду, я понял, что это невозможно: в тазике был кипяток. И остывать он совершенно не спешил. Тем более, что нас предупредили: на помывку 15 минут. Я был готов к холодной воде — привычка в ней мыться выработалась за время отключения горячей воды в «Матросской тишине», но как облить себя кипятком и не получить ожогов, я решительно не представлял. Однако, понимая, что воды нет и, может быть, не будет, я всё-таки решился омыть кипяточком ноги. Сознание я не потерял и даже не получил ожогов, но ноги стали цвета варёных креветок.

* * *

Наконец, завели в камеру. Да, несмотря на то, что это был лагерь, в карантине были камеры, подозрительно напоминавшие СИЗО. Цифра на двери гласила «1».

В хате уже находились двое арестантов. Габаритов они были не слишком выдающихся, поэтому я немного расслабился: бить, наверное, не будут.

— Здорово! — поприветствовал я арестантов.

— Здорово! — ответил мне тот, что был пониже ростом и бойчее на вид. — По жизни всё ровно? — уже протягивая мне руку, уточнил он.

— Да! — я ощутил крепкое рукопожатие.

— Меня Миша Потап зовут.

— Ваня Паук.

Второй з/к тоже протянул мне руку:

— Саня Шпион.

— Ну, располагайся, — как бы приглашал меня в хату Миша. — Сейчас чай заварим. Чифиришь?

— Чифирю, — отозвался я.

И Миша занялся чаем.

Я тем временем оглядывал хату. Она была достаточно просторной для четырёхместки: 18 м2 занимали лишь две двухъярусные шконки, миниатюрный квадратный столик с двумя лавочками, прикрученные к полу, а также четыре деревянные табуретки и столько же тумбочек, поставленных по две одна на другую. Кроме этого, в камере имелся телевизор, висевший в углу на кронштейне. Санузел был оборудован по последним пенитенциарным стандартам: полноценный унитаз находился в отдельной комнате со стенами до потолка, а фаянсовая раковина и зеркало в общей части камеры.

Телевизор и закипающий электрический чайник меня, конечно, удивили, как и в целом евроремонт в карантинной камере. До этого я был в карантине только в «Матросской тишине», но, помимо этого опыта, были и логические соображения: какой смысл вкладывать средства в помещения, где заключённые сидят всего по две недели? Да и вообще, такого ремонта я до этого не видел нигде. Впрочем, как говаривали арестанты, чем цивильнее вид, тем жёстче режим, так что всё логично.

Заварив чай в пластмассовой кружке, накрытой тарелкой, Миша присел на лавочку и пригласил меня разделить его общество. Саня, ходивший по камере взад-вперёд, присоединился к нам.

— Откуда путь держишь? — начал диалог Потап.

— Из Москвы. А вы откуда?

— Я из Барнаула, Алтайского края.

— Я из Екатеринбурга, но сидел и в Москве, в Лефортово, — подключился Саня.

— Ого! А что за делюга? Мне хотя и терроризм пришили, но в Лефортово не сидел, только на «Матроске».

— А у меня шпионаж.

— А, тогда понятно.

Миша же, как выяснилось в ходе разговора, сидел за похищение, но сам он это событие описывал по-другому: вроде они хотели помочь человеку слезть с иглы и вывезли его то ли в реабилитационный центр «Город без наркотиков», то ли ещё куда-то.

От деталей биографий перешли к актуальной теме: тому, куда мы все попали. Миша тихо, но отчётливо клял на чём свет стоит этот Красноярск.

Не помню, в первый день или уже на следующий, я задал наивный вопрос Мише с Саней:

— А что будет, если не заправлять шконки по-белому?

— Ты что?! — сразу изумился Миша. — Даже не думай. Здесь за отказ от воровских традиций и 106-ю отъебать готовы.

— А что за отказ от воровских традиций? У меня директор на СИЗО спрашивал, но писать не предлагал.

— Повезло тебе! На ТПП всех заставляют писать.

— Отказаться не вариант?

— Я вначале не писал. Так меня сперва били как резинового, потом палки в жопу начали совать… А потом хуем перед лицом начали махать как полотенцем.

— Жесть…

— Я сам такого поворота не ожидал. Думал, побьют-побьют, да и отстанут, а тут балдой давай размахивать.

— А со 106-й что?

— Дают веник — надо с ним сфотаться.

— А если отказываешься?

— Не вариант, — Миша печально помотал головой. — Вначале бить будут, а потом пидора приведут.

Только успели мы допить чифир, за дверью раздался голос вертухая:

— Курить идём?

— Да-да! — отозвался Миша.

Последовав примеру Потапа и Шпиона, я натянул кирзовые сапоги, нахлобучил феску на голову и вышел на продол.

Как выяснилось, курить здесь в хатах не разрешалось, а на перекур выводили 6 раз в день в прогулочные дворы. Причём в один двор выводили одновременно почти все камеры.

Во дворике уже стоял гул: те, кто сидел здесь неделю, общались между собой как старые знакомые, выручали друг друга сигаретами и чаем; параллельно происходило знакомство с новым этапом; а новенькие робко пытались выяснить, что здесь да как, есть ли земляки и т. д.

Оказалось, что большинство как старых, так и новых этапников прибыли из Новосибирской и Кемеровской областей и Алтайского края.

Миша рассуждал так:

— Надо выйти в лагерь осмотреться. А что ещё делать?

Вслух никто этого не говорил, но как будто все понимали, что «переть по жизни» уже не получится. По крайней мере, здесь. Всех уже сломали на ТПП — заставили подписать отказ от воровских традиций. Да и как здесь «переть»? Ведь оказаться в гареме — это самое страшное для зека. Оттуда уже дороги назад нет. А про хозработы и отказ от воровских традиций кто-то говорил, что ворами за это уже был написан прогон, что спроса за это нет. Но, так или иначе, все уже чувствовали себя сломленными, подчинёнными, подавленными мусорской силой.

У меня на тот момент ещё не было ни 106-й, ни отказа от воровских традиций, однако в такой атмосфере и я растерял бодрость духа. Да и не собирался я ведь «переть». А тут люди посерьёзнее за метлу брались.

* * *

Дни тянулись тягостно. Подъём в 5:30. Заправка. Только умылся и оделся — зарядка 15 минут. Надо было выполнять комплекс упражнений — его демонстрировал заключённый на записи, транслировавшийся по телевизору. Потом завтрак: заключённых из камер выводили в общую столовую. Затем влажная уборка, и спустя совсем немного времени проверка, на которой надо тупо полчаса стоять.

Я понимаю, что это всё дико звучит, и трудно поверить, что всё происходит именно так, что заключённые ведут себя как роботы. Но всё в точности так и было. В хатах видеонаблюдение; шаг влево, шаг вправо — прибегает инспектор. На шконки в течение дня даже садиться нельзя. Спать нельзя. За малейшую провинность — телесные наказания.

Помню, через неделю в хату заехал тувинец. Он уже был здесь ранее, потом заболел туберкулёзом и его вывезли, а подлечив, вернули обратно. Руся, как звали этапника, выполнял все требования режима, но без особого рвения. Однажды после зарядки его увели. Вернулся тувинец часа через три, еле передвигая ноги. Оказалось, за то, что он делал зарядку «без энтузиазма», в дежурке его поставили на растяжку и отбили ноги.

Впрочем, часто хватало и словесных внушений, оперативник мог вызвать зека и объяснить ему, почём фунт афганского изюма примерно в таких выражениях:

— Ты, что-то я смотрю, расслабился. Забыл, что ли, как тебя пиздили? Или ты в гарем уехать захотел? Ты понимаешь, что если начальник увидит, что ты зарядку не делал, он может просто сказать отъебать тебя? И тебе уже никто не поможет. Давай, берись за голову!

Чуть ли не каждый день проходили шмоны. Искать было особо нечего, и мусора просто переворачивали вверх дном хаты. В какой-то из дней забрали сигареты из хат — якобы кто-то курил в камере. Стали выдавать только по прогулке.

А ещё в какой-то день во время шмона легавый вытащил у меня из кармана два шарика от дезодоранта, которые я периодически катал в руке, и демонстративно выкинул их на продол. Я начал протестовать: ведь шары пережили все шмоны и не являлись запрещённым предметом. Однако, судя по всему, закон легавого не волновал — он даже не стал со мной разговаривать. Зато потом ко мне подошёл завхоз карантина — здоровенный голубоглазый ариец, какими в фильмах обычно изображают эсэсовцев. Это был тот самый заключённый, что спрашивал наши данные по приезду. Сперва я думал, что синяя полоса на робе — это отличительный знак сотрудников администрации из числа заключённых, но потом оказалось, что полосы нашивают тем, кому до конца срока остаётся больше 10 лет.

— Ты что, хочешь, чтобы тебя умертвили здесь? — с выпадом сказал он.

— А что?

— Это же был замполит! А ты с ним споришь. Нахуй тебе это надо? Он скажет, умертвить тебя — и всё! Здесь тебе не Москва — поскромнее будь.

Вообще, взаимодействие с администрацией, с завхозом было удивительным. И тяжёлым. По любому поводу высказывались претензии: не застёгнута верхняя пуговица, не побрит, плохо заправлена шконка…

Про заправку шконок стоит сказать отдельно. Заправляли их в целом так же, как и в красноярском СИЗО: поверх простыни клалось сложенное одеяло, сверху натягивалась вторая простыня, а венчала всё подушка, поставленная петушком. Но если в СИЗО было достаточно соблюдать этот порядок, то в ИК-17 требовали идеально ровной заправки. Я не был в армии, но говорят, что там такой же дурдом. Перед обходом начальника выдавали дощечки с ручками, чтобы «отбивать кантик»…

Каждый день включали «социально-правовую подготовку» — по телеку крутили пропагандистские ролики красноярского ГУФСИН. Выключить телевизор было невозможно, вдобавок посредством видеонаблюдения, которое охватывало практически всю камеру, следили, чтобы все сидели лицом к телевизору.

Постоянно приходили какие-то мусора: начальник воспитательного отдела, начальник отдела безопасности, начальник оперотдела, зам начальника по тому-то, зам начальника по тому-то, спецотдел, соцотдел, психолог. Все они что-то рассказывали: как надо себя вести, какие у осуждённых есть права, обязанности. «Осуждённые обязаны работать, осуждённые обязаны учиться, осуждённые обязаны, осуждённые обязаны, осуждённые обязаны…» Так же они давали кучу бумаг, которые надо было подписывать: предупреждён о правилах противопожарной безопасности, разъяснены права, ознакомлен о применении технических средств контроля (аудио- и видеонаблюдения), предупреждён об уголовной ответственности за совершение побега из места лишения свободы, предупреждён об уголовной ответственности за дезорганизацию нормальной деятельности учреждения, предупреждён об уголовной ответственности за хранение наркотических средств.

Позже я узнал, что весь этот процесс называется чипирование — осуждённых чипируют, чтобы они вели себя как роботы: вскакивали в 5:30 утра со шконок, за 5 минут идеально заправляли постель, синхронно с заключённым в телевизоре делали зарядку, наводили в хате влажную уборку, полчаса как оловянные солдатики стояли на проверке, как восковые фигуры пялились в телек во время «социально-правовой подготовки», при входе администрации в камеру строились по линии начерченной на полу и по слогам орали «Здрав-ствуй-те!», а назначаемый дежурный говорил: «Камера №1, три человека, дежурный такой-то!»

Сказать, что я был ошеломлён — не сказать ничего. Шок и удивление переплетались во мне и достигали такого уровня, что в какие-то моменты я переставал верить в реальность происходящего. Изумление во мне вызывали не только садистские практики администрации ИК-17, но и смирение, с которым их принимали все заключённые. Впрочем, последнее объяснялось тем, что практически все на ТПП прошли через пресс-хаты, и к моменту попадания в ИК-17 уже были сломлены морально.

* * *

В один из дней всех заключённых из нового этапа вывели в комнату с круглым столом и аквариумом с рыбками, где нам обычно читали лекции представители администрации. Всем выдали листы бумаги и ручки, и положили на стол образец заявления.

— Пишите отказ от воровских традиций, — будничным тоном сказал присутствовавший в комнате мусор.

И что же вы думаете? Все начали писать. Без вопросов, без возражений, вообще без слов. Как будто так и должно быть.

Для меня это было дико. Полтора года я каждый день слышал от арестантов, да и сам говорил: «Жизнь ворам!» Все сидевшие в комнате арестанты называли себя мужиками, придерживались Уклада — воровского уклада. А тут — отказ от воровских традиций.

С другой стороны, конечно, это всего лишь бумага. И если на ТПП за эту бумагу избивали, пытали, угрожали опустить, то почему здесь должно быть по-другому?

Я окинул взглядом всех присутствующих арестантов. Все сосредоточенно писали отказ от воровских традиций. Поддержки ждать неоткуда, а одному противостоять этому как? Да и какой смысл?

Взяв лист бумаги, раздираемый противоречивыми чувствами, я написал:

Несмотря на абсурдность ситуации, на формальность подхода, это действие далось мне тяжело. Возможно, тогда я ещё относился с пиететом к воровским традициям, возможно, само осознание того, что мусора заставляют тебя от чего-то отказаться, сыграло роль — так или иначе, но я чувствовал себя крайне подавленным. И потом ещё много раз прокручивал в голове мысль: а что было бы, если бы я не стал писать отказ от воровских традиций?

* * *

Где-то через неделю после нашего приезда в ИК-17 это случилось — нас повели делать хозработы. Необходимо было подтвердить на деле, что никто из нас не собирается отказываться от выполнения 106-й.

О том, зачем нас выводят, заранее не говорили, но сказали выйти всем вновь прибывшим на прогулку. В карантине было два изолированных прогулочных дворика — нас вывели в один из них.

Когда все уже успели покурить, железная дверь дворика растворилась, и в неё просунулась голова завхоза:

— Давайте, по одному выходите, — достаточно мягко произнёс он.

Кто-то вышел. Дверь захлопнулась. Минуты через три позвали следующего. Дверь открывалась, человек уходил, дверь закрывалась. При этом никто не возвращался.

Осуждённые, конечно, догадывались, что в соседнем дворике их ожидает метла.

Через какое-то время на меня нахлынуло осознание, что избежать этой унизительной процедуры не удастся. Я вышел, когда уже примерно половина арестантов покинула двор.

В соседнем дворике стояли мусор, зек с видеокамерой и метла. Все ожидали меня.

Зек уже, видимо, привычно начал разъяснять:

— Весь дворик подметать не надо. Пару раз метани чисто на камеру.

Вертухай включил видеорегистратор, зек направил на меня объектив.

Я взялся за деревянный черенок метлы с пластмассовым оперением и несколько раз неумело метанул ей бетонный пол дворика.

— Хорошо, — прокомментировал козёл, остановив запись.

Открылась дверь — я был свободен. На продоле между двумя прогулочными дворами стоял завхоз, он одобрительно кивнул, когда я вышел. Там же меня ожидал легавый, чтобы сразу отвести в камеру.

Всё, теперь для администрации ИК-17 мы молодцы — отказались от воровских традиций, выполняем работы по благоустройству, а ещё делаем зарядку, идеально заправляем шконки по-белому и говорим «здрав-ствуй-те!» Но одновременно теперь мы отделены от того тюремного мира, что остался на чёрных централах Москвы, Екатеринбурга, Новосибирска, Кузбасса, Барнаула.

Подбадривая друг друга, заключённые в карантине говорили, что главное — это то, что в душе. Говорили, что подписанные бумажки и 106-я не изменили их изнутри. Ещё много раз я слышал фразу от разных арестантов, что главное остаться человеком — то есть не допускать того, чтобы от тебя страдали другие; не стучать, не предавать, не помогать администрации ломать других заключённых.

Сложно, конечно, всё это принять после полутора лет на чёрном централе, где даже поставить подпись в журнале дежурств или сделать доклад о количестве заключённых в камере считалось зазорным.

К Мише и Сане, у которых на момент нашего знакомства уже были за плечами и хозработы, и отказ от воровских традиций, я с самого начала относился без предвзятости, без какого-либо чувства собственного превосходства, но, когда я сам прошёл через все эти унизительные процедуры, мы словно стали ближе, оказались в одной тарелке.

* * *

Следующая неделя, уже без Миши и Сани, которых вывели в лагерь, прошла, как говорят в тюрьме в таких случаях, без особо ярких.

Приходил директор местного ПТУ, предлагал учиться. А что, я думаю, лишним не будет, да и глядишь, в ПТУ поспокойней, чем в лагере будет, да и время быстрее полетит. Учёба начиналась 1 октября и должна была продлиться 5 месяцев. Правда, свободными оставались места только в группе станочников деревообрабатывающих станков — мне не казалось это очень интересным, но и отвращения не вызывало. Я написал заявление.

27 сентября вызвали на распределение. В небольшом кабинете толпились сотрудники администрации: мужчины, женщины, но все в форме.

Зачитали данные моего личного дела, потом короткий вердикт:

— 6-й отряд, без вывода на работу.

Всё, сегодня меня выведут в лагерь. И я, как и планировал, брошу курить. Больше никаких мыслей в голове.

Июнь-июль 2021 года.