Внезапно в российском публичном пространстве почти одновременно были опубликованы сразу два лонгрида о «методологах». Обе редакции — Медуза и Холод — сделали подробный портрет этого движения.

Методологический кружок Щедровицкого, несомненно, является важным эпизодом интеллектуальной жизни позднего СССР. Однако оба текста вольно или невольно в восприятии читателя, плохо знакомого с интеллектуальной историей советской и постсоветской России, сильно искажают роль «методологов» в политике. Оба текста отталкиваются от того факта, что публицист и политтехнолог Тимофей Сергейцев в далеком прошлом был членом кружка Щедровицкого. Обе редакции стремятся найти факты, подтверждающие зловещую роль методологов в формировании путинизма.

Но здесь большая проблема. Несколько выходцев из кружка действительно работали политтехнологами в 90-е гг. и позже. Но многие целиком ушли в систему образования, в индустриальный менеджмент. Ефим Островский в 90-е гг. был колоритной фигурой в политтехнологиях, но он исчез со сцены почти 20 лет назад. Концепция «русского мира», которую он разрабатывал вместе с Петром Щедровицким в конце 90-х гг., имела совершенно другой смысл, чем концепция, на которую опирается Кремль в своей политике. Она предполагала просто некоторые проекты «брендизации» российских технологий на глобальном рынке и вообще не затрагивала тематику «мобилизации соотечественников». Этим в те годы занимался Рогозин, Конгресс русских общин и партия «Родина», а не методологи.

Те, с кем говорил Андрей Перцев — Илья Кукулин, Глеб Павловский, Марат Гельман, Виталий Куренной и др. — в целом дают совершенно реалистичную картину роли методологов в современной политике. Она была очень мала.

Однако эта дискуссия о «методологах» в очередной раз подчеркивает, что в отношении идейной генеалогии путинизма в России и в мире постоянно совершаются две классические ошибки.

Первая основана на том, что практически каждый активный деятель в молодости был членом какого-нибудь кружка — христианского, философского, андерграундного, либо был в КСП (клуб самодеятельной песни — прим. ред.) или театральной студии, либо в комитете комсомола перестроечного периода. Однако из этого вовсе не следует ответственность этого кружка за дальнейшую траекторию конкретного человека. Те, кто хочет скомпрометировать Навального, вспоминают «русский марш». Или наоборот: многие вздыхают — да как же политолог Леонид Поляков мог быть членом христианского кружка отца Александра Меня, а вот нынешний рупор войны Дмитрий Киселев — ведь он вышел из тесного кружка молодых перестроечных лидеров либерального телевидения?

Вторая ошибка связана с поиском «классических источников». Повлиял ли на Путина Иван Ильин, Николай Бердяев? А может быть, Лев Гумилев? А может быть, он читал Карла Шмитта? Понятно, что, глядя на кремлевскую «идеологию» — а она крайне оппортунистична и в разные периоды путинизма оперировала разными концептами — можно найти параллели с чем угодно. И с китайскими стратагемами, и с учением Макиавелли, и с радикальным марксизмом, и с ультраправыми теоретиком Карлом Шмиттом и т. д. Но в реальности никаких прямых источников нет. Путинизм опирается не на них, а на «вторичную мифологию», т. е. разные классические концепты, которые были уже вульгаризированы — т. е. кем-то усвоены, переварены и исторгнуты и затем съедены по второму разу.

Путинская концепция «суверенитета» — это не Карл Шмитт. Ровно так же обстоит дело с концептом «Украина» у Путина. Эта «Украина» не из профессора Алексея Миллера, не из классиков монархической украинистики XIX века. Как и все остальные концепты в путинской риторике — это идеологический жмых, продукты повторной переработки. Они — без авторства. В них нет смысла опознавать источник. Это не приближает к пониманию того, как функционирует путинский идеологический комплекс. Он опирается не на сложную концепцию «мышления» у Щедровицкого или на концепцию «русской политической культуры», которую выписал Владислав Сурков в середине нулевых годов. И даже не на вычурную имперскую метафизику Проханова.

Кремль твердо стоит на учебниках по внешней и внутренней политике для Высшей школы КГБ, ныне ФСБ, и далее нанизывает на их схему то, что хорошо туда ложится. А все формы «сложного и избыточного патриотизма» Путин держит под рукой, посмеивается, и рассматривает целиком с позиций «вербовки». Поэтому путинизму для своей риторики не только «щедровитяне» совершенно ни к чему, но даже и Борис Межуев или Дмитрий Ольшанский, да и вся братия публицистов, нанятых в Russia Today. Их он просто «пасет», а для себя использует другой, гораздо более массовый язык описания политики.

Очень грубые мифы управляют большими контингентами. Вот они-то и составляют интеллектуальный источник путинизма. Это надо помнить, когда мы читаем про влияние Александра Зиновьева или Николая Бердяева, Георгия Щедровицкого или Льва Гумилева. Иначе будет искажаться и российская интеллектуальная история, и описание кремлевской «машины мифа».