«Не можем закрыть глаза на происходящее»

— Анна, как центр переживал первые дни после «спецоперации»?

— После начала «спецоперации» мы, как и вся наша аудитория, как и партнеры, которые привыкли называть вещи своими именами, встретились с новой реальностью. Увы, у нас были разногласия и внутри команды — насколько смело и открыто мы можем высказываться. Сотрудница, которая не смогла согласиться с моим видением и принятием действительности, уже не работает с нами, мы расстались очень по-доброму. Вообще, у нас все на одной волне и крайне редко кто-то уходит по политическим причинам, до этого был только один случай, когда очень важный для меня человек ушел после признания нас иностранным агентом: ей было страшно, и ее бы не поддержала семья, если бы она осталась.

— Насколько центр может сейчас продолжать делать то, что делает, и говорить об этом?

— Конечно же, мы стали намного аккуратнее подбирать слова, хотя мы как раз та НКО, которая не может не говорить на тему ***** (слово запрещено в РФ), поскольку темы *****, феминизма и домашнего насилия неимоверно связаны. Мы всегда говорим пострадавшим, что «нужно уходить от насильника», «нужно называть вещи своими именами», «нужно набираться смелости менять свою жизнь к лучшему».

Но поскольку мы занимаемся не только просвещением, но еще и адресной помощью, и к нам из месяца в месяц приходят сотни людей, то мы не можем быть настолько безответственными, чтобы не оценивать риски в каждой конкретной ситуации.

У нас была задача — не изменяя себе, продолжать поддерживать людей. Поэтому самым сложным в первый месяц был поиск баланса. Мне кажется, нам удалось это сделать: у нас нет самоцензуры, у нас выходят материалы — люди видят, что мы честны с ними и с собой. Мы не запрещаем себе использовать слово «война» в историческом контексте: «Влияние войны на домашнее насилие» или «Участие женщин в антивоенном движении» — мы говорим и про XX век, и про XXI-й. И если бы мы сами нарушили принципы, которые отстаиваем, я бы перестала себя уважать.

— То есть пока внимания со стороны правоохранителей к вам нет, и центр работает как раньше?

— Думаю, в списке «врагов» мы не самые важные — мы для них проблема не первого порядка сейчас. Есть люди, которые позволяют себе громче и системнее артикулировать. Но не исключаю, что и на нас могут обратить внимание. Потому что после начала «спецоперации» в прокремлевских телеграм-каналах я не раз видела информацию, что я якобы британский шпион, и ее стали активно тиражировать.

О глобальных партнерских и медийных проектах мечтать не приходится, они остановились, поэтому пока мы целиком сфокусированы на информационной поддержке людей и адресной помощи.

«Записываются, но не приходят»

— С какими запросами приходят люди в последние три месяца? Как и насколько резко изменились их запросы?

— Нагрузка не увеличилась (в апреле в центр позвонили около 500 человек, специалисты провели порядка 100 консультаций, — прим. Гласной). В части адресной помощи количество подопечных чуть просело. Многие находятся в стрессе и не готовы получать поддержку, которая покажет, что им нужно радикально менять свою жизнь. Мы все-таки не скорая помощь, мы ведем женщин месяцами: к нам приходят, когда готовы к системным переменам, и нужны конкретные консультации юристов и психологов.

Но мы заметили, что сильно увеличилось количество людей, которые записываются и не приходят к нам. Не доходит примерно четверть, чего раньше не было. Вообще, у людей есть склонность воспринимать бесплатную помощь как необязательную: хочу — приду, хочу — не приду. Но в последние три месяца мы обратили на это внимание, и когда посчитали, то увидели цифру 23%. Это те люди — прежде всего, женщины, — которые не пришли и из-за которых кто-то не смог получить помощь раньше. Сейчас мы вводим изменения, чтобы люди чувствовали свою ответственность, когда записываются на консультации, и это уже приносит свои плоды.

— С чем, как вы думаете, связано то, что сейчас каждая четвертая женщина не доходит до вас в трудной ситуации?

— Думаю, даже если они понимают, что им надо что-то менять, то сейчас им становится особенно страшно это делать. Потому что мы переживаем не лучшие времена для личных перемен. Давайте называть вещи своими именами: люди не знают, в какой стране они завтра будут жить, будет ли у них работа, что они будут есть, не понимают, как прокормить детей и как планировать свою жизнь.

На первый план выходят базовые потребности, работает мотивационная пирамида Маслоу: сначала безопасность и первичные физиологические потребности.

Грубо говоря, женщины думают: «Пусть существуют проблемы в отношениях, но одной сейчас еще страшнее».

В пандемию люди тоже оказались в страхе, тоже были непонимание и потеря уверенности, а это хорошая почва для насилия над слабыми. И это будет еще больше заставлять людей оставаться вместе. Раньше женщина могла сказать: «Извини, пожалуйста, но хватит. Я пойду отучусь на маникюршу, сниму себе однокомнатную квартиру, и иди ты куда подальше». А тут не факт, что у людей будет возможность делать маникюр, — поэтому сиди и терпи под одной крышей над головой. Можно сварить на двоих суп — уже хорошо.

Большинство женщин приучены терпеть и до последнего не обращаться за помощью. А потом приходят и говорят, что «хотели обратиться еще год назад, а теперь уже совсем невыносимо». Могу сказать абсолютно точно: мы еще увидим эхо этого страха перемен и молчания: когда вернутся домой люди, участвующие в «спецоперации», будет много насилия.

«Ты неправильно видишь»

— Политизированное насилие в семье на почве политических разногласий — это новое для российской действительности и, в частности, для кризисных центров?

— Раньше мы не выделяли его как отдельную категорию, потому что если у людей разные позиции, но они умеют отстаивать их, уважая друг друга, то это конфликт, а не домашнее насилие. Они могут ругаться и спорить на равных, разъезжаться-съезжаться, но не выходить за рамки конфликта. К нам в целом не приходят люди, которые спокойно решили, что дальше им не стоит вместе идти по жизни.

Когда же речь идет о насилии, то это отношения иерархии — один человек откровенно подавляет другого — и речь о политическом или каком-либо другом многообразии мнений не идет. В этом случае у человека изначально стерты личные границы, и его мнение не имеет права на существование. Унижение и пренебрежение мнением («Ты неправильно видишь» и «Неправильно понимаешь») — это психологическое насилие.

Это насилие сейчас стало, с одной стороны, более радикальным, а с другой — более нормализованным: когда на уровне государства кровь и смерть — это повседневность, то люди не могут реагировать на насилие как на трагедию или беду и привыкают.

— К вам обращались пережившие психологическое — в частности, политическое — домашнее насилие на фоне «спецоперации»?

— Да, у нас были зафиксированы такие случаи в браках между гражданами разных стран, России и Украины. Когда все началось, то те, кто подвержен пропаганде, увидели в своем партнере, с которым жили много лет, того самого врага, которого надо наказать.

Может, эти годы они и были недовольны, но мир не был черно-белым. Муж, будучи много лет в браке с гражданкой Украины, вдруг сказал жене: «Ты бандеровка». Он избил ее и выгнал из дома. Ей срочно понадобилась крыша над головой — и она пришла к нам.

Но чаще всего женщины не выделяют проблемы политических или других ценностных разногласий среди прочих: им просто плохо, больно, обидно, они унижены и раздавлены. Я бы это объяснила тем, что, когда все настолько плохо, уже нет большой разницы, что является спусковым крючком. Да и все вообще боятся говорить лишний раз о политике.

— Растущий уровень насилия в государстве и обществе сказывается на росте домашнего насилия?

— Как только насилие становится нормой на уровне государства, это, без сомнения, отражается на отношениях в семье. Речь не только про партнерское насилие. В первые дни после начала «спецоперации» я сделала у себя в инстаграме опрос о том, стало ли труднее общаться с людьми других взглядов. И более 50% участников ответили, что часто, прислали сотни сообщений — что с родителями, сестрой или братом, мужем или женой невозможно стало разговаривать. Это в некоторых случаях тоже домашнее насилие — когда близкие люди навязывают мнение, это попытка подавления и объяснения человеку, что ты лучше другого знаешь, как правильно.

Те, кто хочет сохранять отношения, либо не затрагивают эти темы — если речь идет о родителях, которых не выбирают, — либо расходятся. Потому что я, например, не могу уважать точку зрения человека, который пересказывает Владимира Соловьева.

Тут то же самое: сидит затравленная женщина, которая боится всего — позвонить маме, встретиться с подругой, выйти из дома. Кому она пойдет рассказывать, что она не согласна со своим мужем, который, выпивая очередную кружку пива, кричит, что «Россия — великая страна и всех победит» или наоборот.

«Манипуляция детьми — отдельный вид насилия»

— Если женщина все-таки решается на перемены в своей жизни сейчас, какие дополнительные риски и трудности это сулит?

— Прежде всего, чаще стали возникать проблемы из-за эмиграции. И это не единичные случаи — когда женщина-пацифистка или фем-активистка, или просто женщина с ребенком, которая боится здесь жить и хочет уехать в более безопасную страну. Часто муж или партнер не дает им увезти детей и не допускает другого мнения, и тогда эти женщины идут к нам.

Психологи выделяют насилие посредством манипуляции детьми как отдельный вид домашнего насилия — даже если физического насилия нет. То есть это не желание мужчин, чтобы ребенок сидел под боком (чаще всего речь о детях, которых отцы раз в год поздравляют с днем рождения), а именно желание контролировать бывшую партнершу.

— Какую помощь оказывает центр в этом случае?

— Не только юридические консультации, но и помощь в медиации: мы выступаем третьей стороной в случаях, если в семье есть насилие и нужно разобраться с имуществом или детьми. В тех ситуациях, когда есть разногласия, как дальше жить ребенку и как разъехаться из квартиры, которая в совместной собственности.

Медиатор помогает найти решение для обеих сторон, когда они не могут слышать друг друга. Это некий юрист и психолог в одном лице. У медиативного решения есть юридическая сила, и у нас есть успешные кейсы. Мы рассчитывали, что сможем помочь этим большому количеству людей, но люди пока мало идут за такой помощью и не понимают ее: привыкли решать по старинке, через суд, или не решать вовсе. Наряду с групповой поддержкой медиация — один из тех форматов помощи, которые востребованы у нас меньше, чем в Европе.

— Кто оказывается сейчас в зоне большего риска насилия: те женщины, которые меняют свою жизнь и уезжают, или те, которые откладывают перемены и остаются?

— У нас вообще нет аудитории, которая вне зоны риска, к нам не приходят от хорошей жизни. Это как в отделении хирургии — все с какими-нибудь травмами: вот мы других не принимаем, их просто не приведет к нам судьба.

Сейчас в зоне риска и те женщины, которые остаются в России, и те, которые хотят уехать, и те, которые уже уехали.

Женщины, не привыкшие рассчитывать только на себя, понимают, что потеряют алименты (сумма по невыплаченным алиментам в России — 150 миллиардов рублей) и что лучше жить на копейки, но в безопасности. Те, которые уедут с мужчиной, могут либо устроиться на неквалифицированную работу, либо с минимальным доходом, а могут и полностью попасть в финансовую зависимость: она не знает языка, у нее нет друзей и семьи. И тогда там тоже вырастет вероятность насилия.

«Людям некогда заниматься психологическим здоровьем»

— Как изменилась работа с авторами насилия (агрессорами) с начала «спецоперации»? Есть ли те, кто совершает политизированное насилие и открыто рефлексирует на эту тему со специалистами центра?

— У нас в центре никогда не было много авторов насилия (в апреле специалисты проконсультировали 16 человек, — прим. Гласной), и каждый случай — это достижение. Потому что в тех странах, где система работает правильно, абьюзера всегда можно отправить на принудительную программу исправления. В России такой программы нет, и авторы насилия в любую минуту могут перестать к нам ходить. Был момент, когда мы фиксировали в какой-то мере ажиотаж: они ходили к нам — и довольно много. Но сейчас затишье. Случаи, когда агрессор может прийти к нам, — это развилка: или когда женщина еще имеет право голоса и ставит условие «Или иди исправляйся, или расходимся», или когда мужчина приходит, уже потеряв отношения.

Но, во-первых, сейчас людям некогда заниматься психологическим здоровьем в семье: этот запрос для них не главный, на повестке вопросы выживания. А во-вторых,

— Вседозволенность авторов насилия и уязвимость переживающих домашнее насилие не новы для нашего общества. Что стало по-другому сейчас?

— Да, я согласна, что это было всегда. Более того — мы еще не прошли и «не проболели» революцию 1917 года, разговор про красных, белых, ГУЛАГ и энкавэдэшников, конфликты после развала СССР и постколониальные конфликты — когда считалось, что людям в РСФСР можно больше, чем в других республиках.

Из поколения в поколения мы жили в обществе, в котором одновременно с этими событиями не идентифицировалась и была табуирована тема домашнего насилия. Никто никакой системной социологии и статистики на этот счет в России не делал и не делает до сих пор. Без сомнения, насилие было, есть и будет — разные общества различаются только его масштабами и реакцией на него. У нас же — десятки уголовных дел, которые фактически легитимизировали право мужчин применять насилие по отношению к женщинам.

Отдельная головная боль для нас — случаи, когда автор домашнего насилия связан с силовым блоком. Это существенный процент наших кейсов. У нас, конечно, не та выборка, которая может давать основания для серьезных социологических выводов, но домашнее насилие со стороны сотрудников силовых ведомств — более чем привычная для нас практика и до начала «спецоперации».

Уверена, многие из тех, кто творит ужасы за пределами страны, — это люди, которые творили такой же кошмар и дома. И скоро мы увидим рост домашнего насилия. Пожара пока нет не потому, что его в принципе нет, а потому, что он еще не дошел. Когда наступает такой ужасный мачизм, когда растет культ агрессивной маскулинности и укрепляется патриархат, гендерное насилие неизбежно тоже растет.

Насилие вырастет везде — не только дома, но и на улицах, в барах, в коллективах. Это все будет. Но если на работе есть страх увольнения, то дома — вседозволенность, нет никаких стопов, работающего законодательства и работающей правоохранительной системы.

Все наши реалии сейчас подсветятся: вроде ничего не изменится радикально, просто будут другие масштабы. Российские женщины и так жили на полувоенном положении: их насиловали, и у них не принимали заявления (по данным центра «Сестры», только 10% пострадавших от насилия женщин обращаются в полицию, еще меньше доходят до суда). А дальше, я думаю, мы еще увидим всякое.

Мы же не знаем, что будет, когда солдаты вернутся: будут ли их позиционировать как героев, и каковы будут масштабы физического и сексуализированного насилия — в браке и не только. Приходит домой озверевший человек, который видел кровь и смерть, — и у него уже другие представления о норме.

— Есть ли у центра видение и ресурсы, как работать с проблемой домашнего насилия после возвращения солдат?

— В адресной помощи центра сейчас работают 10 человек — психологи, юристы, координаторы размещения. Они отлично справляются, у нас есть необходимый профессиональный опыт для работы в условиях растущего культа насилия в обществе. Но это испытание для всех — и для них тоже.

Пока не такой большой процент людей переживает из-за происходящего. Остальные живут обычной жизнью, у них все хорошо, и они пока не знают, что будет дальше. А мы уже готовимся и продумываем, как нарастить возможности экстренной помощи после возвращения солдат с ПТСР и перекрученными набекрень мозгами — ведь с ними никто не будет работать.

Думаем про каналы связи и оптимальное информирование об этом. В 2014 году в Украине женские организации зафиксировали рост домашнего насилия со стороны вернувшихся солдат. И это поразительно, там была общественная дискуссия: можно ли об этом говорить или вернулись герои и о насилии с их стороны надо помолчать. В итоге это активно обсуждали и много об этом писали.

Но такую работу может проделать только общество, которое готово работать над своими проблемами. У меня нет никаких иллюзий, что российское общество к этому сейчас готово. Более того, у силовых структур есть иммунитет, и судебные тяжбы с ними вести неимоверно тяжело: у них военные суды, свои механизмы защиты.