— Моя специализация — психология плена или вражеской среды — связана с прямыми последствиями войны. Молодые активные люди, прошедшие войну, должны иметь возможность полного физического и психического восстановления. В 2015 году мы столкнулись с острой необходимостью закона о медицинской и психологической реабилитации. В Украине такая система отсутствовала. Это высокоспециализированная профессиональная деятельность. За время конфликта на востоке Украины (с 2014 года) Кабинет министров Украины усвоил, что реабилитация нужна для военных, участников и ветеранов боевых действий. Восстановление функциональных возможностей организма — это отдельная стратегия охраны здоровья. Военнослужащий, участник АТО (антитеррористической операции) имеет право на психологическую реабилитацию, гарантированную государством.

Мы часто переводим «healthcare» как «медицина», в то время как правильным переводом будет «охрана здоровья». И основная часть здесь — работа психологов и психотерапевтов. Они не медики, но играют большую роль в вопросах восстановления психического здоровья и психологической реабилитации. Если успешно вовремя пройти постизоляционную декомпрессию, то у человека может и не быть никакой травмы.

С коллегами в администрации президента Украины совместно с ВСУ и другими составляющими сил обороны Украины мы разрабатывали протокол системы реабилитации людей, вернувшихся из плена.

Тот, кто побывал в плену, автоматически не стал предателем или, наоборот, героем. Человек просто выполняет свой долг в особых условиях. И когда он возвращается, ему нужно восстановиться, чтобы вновь быть в строю. На мой взгляд, надо придерживаться стандартов НАТО, которые регулируют вопросы защиты и восстановления психического здоровья личного состава. Я большой апологет их стандартов и считаю, что человек, который прошел плен и выжил, намного круче прочих, поскольку сумел преодолеть колоссальное испытание.

Нам также близка модель армии Израиля по своей логике. Страна всегда готова отразить атаку агрессивных соседей. Вот и наш сосед никуда не денется. Поэтому система реабилитации должна быть надежной. Мы тут часто цитируем нашу землячку Голду Меир, она из Киева. Меир говорила еще во время первой арабо-израильской войны: «Мы хотим жить. Наши соседи хотят видеть нас мертвыми. Это оставляет не слишком много пространства для компромисса». У нас такая же ситуация.

В прошлом году все уже было понятно. У меня взрослая старшая дочь с военной подготовкой. Она чудесно владеет оружием. За несколько месяцев до войны мы стали обсуждать, кто вывезет из Киева младших детей. Я была вынуждена признать, что в условиях военной ситуации в городе от нее будет больше толку. Когда Россия вторглась, я выехала с детьми, а через два дня вернулась. Киев попал под вражеский огонь с первых минут широкомасштабного наступления русских. Шел бой у метро Берестейская, диверсионные группы прорвались на Оболонь (район Киева).

* * *

— Что привело именно вас к решению взять в руки оружие? Какое событие или эпизод?

— Нападение России на Украину в 2014 году. Я занимаюсь военной подготовкой, потому что я должна быть в форме и потому что я понимаю: обстоятельства могут сложиться так, что придется столкнуться с врагом. Но моя военная специализация другая и не связана с непосредственным использованием оружия в профессиональной деятельности.

— Каков ваш статус и функционал в батальоне?

— Я советник комбата по вопросам психологического обеспечения личного состава. Провожу занятия по психологической подготовке личного состава к выполнению боевых задач, а также обеспечиваю психологическую поддержку ребят в меру необходимости.

Я размышляла, куда мне идти со своей специальностью? На госслужбе я уже не состояла, имела свободу выбора: работать в регулярном подразделении или в добровольческом? Военные регулярных подразделений и так проходят подготовку. Поэтому я выбрала второй вариант и в первых числах марта приняла участие в создании батальона теробороны. Здесь не платят зарплату, это мой вклад в защиту моей страны. Государство обеспечивает оружием, а волонтерский фонд питанием и экипировкой. Я знаю, насколько эти люди мотивированы. Но в контакт с врагом нельзя вступать неподготовленными, я занимаюсь психологической составляющей боевой подготовки.

На занятиях рассказываю, что из себя представляет война. Добровольцы хотят сделать максимум,

Моя задача — сформировать у солдат правильные ожидания. Я объясняю, что на фронте можно столкнуться с «двухсотыми» и «трехсотыми», — убитыми и ранеными. Раненым нужно правильно помочь, нужно соблюдать правила собственной безопасности. Человек как система: тело, сознание, подсознание — совершенный механизм. Надо понимать, что это ресурс не менее важный, чем оружие. Я учу добровольцев использовать его и восстанавливать. Объясняю, как себя беречь. Это нужно, чтобы не получить психическую травму и избежать ПТСР.

Мы учим этике обращения с оружием. Есть закономерность: чем более мастерски военные владеют оружием, тем они деликатнее обращаются с врагом. Есть правила ведения войны и Женевская конвенция. Но мы больше говорим не про нормативные документы, а про их восприятие. В процессе подготовки я обращаю внимание, есть ли у человека неконтролируемая ненависть к врагу? В этом случае я не даю ему допуск к оружию. Если нет внутреннего спокойствия, человеком руководят эмоции. Они не должны доминировать. Он что-то натворит, потом придет в себя, а ему с этим жить. Например, мы недавно начали подготовку с очередной группой, и тут пришли новости о зверских расправах российской армии над мирными жителями в Буче. Начали обсуждать. Один человек сказал, что если пытали наших граждан, то мы имеем право также поступать с виновными. Я ответила, что если мы начнем вести себя как россияне в Украине, мы станем такими же. И кто кого тогда победил? Часть добровольцев в процессе подготовки уходят, потому что понимают: военные действия с оружием в руках — это не их путь. Мы считаем это хорошим результатом. Ведь если такой человек окажется на линии фронта, он с большей вероятностью будет убит. Если он внезапно поймет, что не готов стрелять во врага, из-за него могут погибнуть товарищи.

Вопрос контроля эмоций — это и вопрос профессионального отбора людей при поступлении на службу, и вопрос работы бойца над собой, и вопрос реакции бойца как нормального человека на нечеловеческие зверства и военные преступления врага. Возникновение ненависти как реакции на зверства — это нормально. Иногда бойцу просто нужно дать время прочувствовать, пережить эту ненависть, дождаться, чтобы она отошла. А в других случаях нужно помочь разобраться с нею, преодолеть ее, стать сильнее ее — это всегда индивидуально.

Что касается допуска к оружию — я отвечаю за эти вопросы (в рамках моей компетенции, совместно с руководителем учебной части) именно в нашем батальоне.

Я также работаю с гражданскими людьми, пережившими изоляцию. Это плен, оккупация, окружение или жизнь в осажденном городе. Ситуация, когда человек длительное время остается без контакта с дружеской средой, не получает поддержки и лишен связи, когда вынужден выживать сам. В изоляции можно рассчитывать только на себя и свое умение использовать окружающую среду. В стрессовых условиях или под давлением человек мобилизуется и может делать колоссальные вещи. Мы работаем по постизоляционному протоколу. Пострадавшим надо снять изоляционную компрессию. Это специфическое состояние, условно, как у глубоководного водолаза. Когда человек находится в изоляции, особенно если это оккупация, он лишен свободы выбора. Не зря во всех религиозных концепциях сказано, что Бог сотворил человека свободным. Даже если в мирной жизни человек перекладывает ответственность за принятия решения на других, это его выбор. В изоляции выбора нет. Это давит на физическом и подсознательном уровне даже на тех, кто избежал пыток.

Но если «вынырнуть» стремительно, возникает «кессонная болезнь». Специальный протокол помогает пройти этапы постизоляционной декомпрессии постепенно. Если при этом есть профессиональное сопровождение, человек оправится быстрее, риск развития посттравматических расстройств резко снижается.

У побывавших в российской оккупации наблюдается процесс переосознания прошлого. Изменяется отношение к жизни, к войне, к России, к армии, к функции защитника. Идет переустановка системы ценностей. Это чревато ментальной травмой. На самом деле до 24. 02. 2022 многие в Украине русских и россиян не воспринимал как врагов. И вдруг такие люди столкнулись с насилием от «своих». Это переустановка базовых ориентиров «свой-чужой».

Когда начали освобождать Житомирскую и Киевскую область, пошел поток обращений от мирных граждан. Я принимаю человека, помогаю пройти постизоляционную декомпрессию, определяю, есть ли травматизация, помогаю им или перенаправляю к специалистам.

— Что происходит с людьми после пыток?

— Если это военный человек, надо определить, травмирован ли он психологически.

Если да, то ему не рекомендуется идти в боевое подразделение. Это моя ответственность как специалиста — определить, безопасно ли ему продолжать службу. Когда я работала на госслужбе, я была специалистом по работе с такими людьми, в том числе с теми, кто вышел из плена. В 2014 и 2015 годах шли обмены пленными. Украинских военных хватали в ДНР и ЛНР и держали в арт-фонде «Изоляция» в Донецке. Там находилась одна из пыточных.

Сейчас мы тоже работаем с пострадавшими, собираем информацию о пытках.

Немало женщин и девочек погибли в результате жестоких изнасилований. Истекли кровью. Люди проходят мясорубку. Мы тщательно собираем данные. В Украине много профессиональных организаций объединились для этой работы. Зачастую нельзя отделить психологические травмы от физических. Это комплексная травматизация на физическом и психическом уровне. Я считаю не очень этичным с человеческой точки зрения обсуждать индивидуальные последствия пыток. Человек может прочесть и понять, что это о нем, произойдет ретравматизация.

— С чего лучше начинать разговор с такими людьми?

— Поддержка начинается с того, что для данного человека важнее. Для кого-то это безопасность ребёнка. Пока это не улажено, его мать ни о чём другом говорить не может, её ничего не интересует, в каком бы состоянии ни была она сама. Для других это поиск жилья, необходимых вещей и продуктов. Случается, что дом полностью разгромлен, нет ни денег, ни документов. Другим критично получение медицинской помощи. Важна корректность и деликатность. Даже если человек не плачет и на всё спокойно реагирует, это всё равно ключевое. Кто-то плохо начинает переносить одиночество, у кого-то из пострадавших развивается клаустрофобия. Человеческая поддержка и профессиональная помощь важны в равной степени. Также важно понимать разницу. Быть рядом, выслушать и поддерживать, иногда просто помолчать, чтобы человек не был один. Но если ты не специалист по работе с травмой, не психотерапевт и не профессиональный психолог, не стоит пытаться оказывать специализированную помощь. Так как это сфера, где очень болит и очень живое. Моя задача помочь человеку почувствовать себя увереннее, найти ресурс сделать необходимое в сложившейся ситуации. Если я замечаю у человека дополнительную травматизацию, то подбираю специалиста и отправляю к коллегам психотерапевтам. Бывает, что человек серьезно сосредоточен на медицинских процессах и это хорошо. Это ему даёт ресурс.

Сегодня по максимуму включились специалисты, которое понимают в этих процессах. Есть организация “Ла страда”. Специалисты оказывают помощь жертвам домашнего и сексуального насилия. Они умеют деликатно поддерживать пострадавших, в том числе дистанционно. Сейчас все общество переживает сложный период, и каждому пострадавшему не надо объяснять нам, что произошло. Окружающие понимают без слов. Работает стремление людей максимально сохранить друг друга.

Это либо развернутое интервью, либо проговаривание предыстории, а потом документирование. У пострадавших есть запрос на справедливость. Люди понимают, что если преступление в их отношении них задокументировано, то возможен суд над виновными. Пострадавшие нуждаются в безопасности и в надежде.

— Где собирают информацию о преступлениях в отношении мирных граждан?

— Этим занимается отдельный департамент в Офисе Генерального прокурора Украины. Очень многие из тех, кто мародёрствовал, убивал и насиловал людей, уже найдены, их идентифицировали через соцсети. Есть несколько чат-ботов в телеграме, куда люди могут написать. Это огромная работа и тысячи человеко-часов. Она займёт годы. Не все готовы говорить сразу. Новые свидетели найдутся позже. Параллельно документированием военных преступлений занимаются общественные организации. Например, Украинская Хельсинская группа и ряд правозащитных структур. Налажен процесс взаимодействия между общественностью и генпрокуратурой.

* * *

— Не всегда в результате испытаний случается травма. Сейчас на войне наши солдаты в роли защитников. Это воспринимается ими как святая обязанность. С точки зрения психологических архетипов в комплектации любого мужчины функция защитника — одна из основ. Ее реализация — абсолютно естественный процесс. Человек идет защищать свою страну. Он готов испытывать повышенные нагрузки. Когда защищаешь свою территорию, высок уровень принятия происходящего как нормы. Ты делаешь правое дело. А если ты воюешь на территории другого государства, начинаются нюансы. Я общаюсь с теми, кто принимал участие в войне в Афганистане. У многих из них типичная травма оккупанта.

Защищать свое — семью, детей, Родину — это естественно, это правильно, это необходимо, это долг и обязанность. В случае внешней агрессии возникает естественное желание и потребность защитить свою страну. Когда же военнослужащего отправляют на войну за рубеж, при этом он солдат срочной службы, а не профессиональный военный, и при этом он еще и в процессе пребывания в чужой стране начинает понимать, что цели войны на самом деле могут быть не теми, которые декларировались официально — нормальному человеку очень тяжело осознать и воспринять такую ситуацию. Понимание реальной ситуации может разрушить целостность его восприятия мира или его восприятия себя самого. А именно нарушение целостности (или угроза такого нарушения) и есть травма.

— Как вы сами себя чувствуете?

— Сейчас у нас глубокое внутреннее спокойствие. Мы понимаем, что нашу страну надо защищать. Ничего более. Те, кто защищали Украину в 2014-15 году, во время конфликта на Донбассе, ждали большой войны. Огромное количество граждан Украины за это время освоили военные специальности, научились пользоваться оружием. Покупали его, каждые выходные ездили на стрельбища, тренировались. Иногда ко мне приходят ребята и говорят, что их не берут ни в территориальную оборону, ни в армию, так как нет военного билета. Они всегда «петляли» от армии. А сейчас поняли, что зря. И это не для красного словца. Только сейчас многие осознали, что такое враг. Я сама выучила военную составляющую моей специальности после 2014 года. Освоила оружие. Но бОльшая часть населения не хотела верить в войну, они ждали мира. Особенно те, кто был воспитан ещё во времена Советского Союза. Я тоже заканчивала советскую школу. «Миру — мир» и «Лишь бы не было войны». В большинстве украинцы не имели ничего против России. Не мешают жить, и ладно. И вдруг в этих людей полетели русские снаряды, дома разрушили русские бомбы. Женщин, детей, стариков убивают и насилуют российские солдаты. И они чувствуют ненависть и агрессию к врагу. То, что Россия уже сделала, никогда не заживёт.

Как можно говорить о личной встрече с Путиным? Всё что сделали с Украиной, это делалось с его санкции руками его армии. Убивали, насиловали и мародерствовали. Первыми стали известны зверства в Буче. Но были еще Бородянка, Макаров, Черниговская область, Сумская область. Все побывали под оккупацией. Эти зверства нужны для устрашения. Идея такая: вы нас будете бояться и пойдете на наши условия на переговорах. С психологической точки зрения это напоминает созависимые отношения в семье, где есть абьюзер. Но получили обратный эффект: хренушки вам! Власть должна понимать, что украинский народ больше не будет в созависимых отношениях с Россией.

Между войной и мирной жизнью есть очень чёткая грань. Война — это всегда другая реальность. Много разрушений, много грязи, не только физической, не только гари.

Это стало очевидно. А предыдущие восемь лет у нас были то мирные договорённости, то мы должны были выполнять «формулу Штайнмайера» (Формула Штайнмайера — механизм поэтапной реализации ряда положений второго Минского соглашения, касающихся предоставления отдельным районам Донецкой и Луганской областей Украины особого порядка местного самоуправления и проведения на этих территориях местных выборов — прим. ред.), то российскую трактовку Минских соглашений (Минские соглашения заключила Трехсторонняя контактная группа по урегулированию ситуации в Донбассе. В нее вошли представители Украины, России и ОБСЕ — прим. ред.).