— Вы сейчас работаете из Киева?

— Сейчас мы в Киеве. В начале войны нужно было уехать из-за невозможности работать из шелтера. Когда были обстрелы, там были проблемы со связью и интернетом. Мы уезжали, чтобы обеспечить безопасность. При этом несколько наших журналистов остались в Киеве для репортерской работы. Сейчас часть редакции тоже работает из разных украинских городов.

— Как вы оценивали ситуацию в начале войны? Были ожидания, как все может развиваться?

— Честно говоря, никаких ожиданий не было. Был страх, очень большой стресс. Я накануне понимала, что что-то будет, учитывая информационное поле, в котором мы жили последние несколько недель и месяцев перед началом войны. К 24 февраля у «Украинской правды» уже был секьюрити-протокол. Был дом, который мы сняли в Карпатах. Мы провели опрос среди журналистов, кто хочет выехать из Киева и кто хочет остаться. Но, тем не менее, до того, как началась война, я никогда не думала, что это будет настолько брутально и одновременно страшно. Ты испытываешь физический страх и ничего с собой не можешь поделать, хотя мне казалось, что я достаточно опытный журналист, который пережил много сложных ситуаций. Уже была оккупация Крыма, я прожила все события, которые происходили на востоке Украины после 2014 года. Я была на связи с военными, когда был Дебальцевский котел, когда подписывались Минские соглашения-2. Была гибель Павла Шеремета, которая тоже меня очень сильно травмировала, но и сделала, как мне казалось, психологически устойчивее в таких ситуациях.

Тем не менее, что когда бомбят Киев, это оказалось реально страшно. Страшно и за близких и родных, и за своих сотрудников, которые решили остаться в Киеве и делать репортажи непосредственно из него.

Но кроме страха было понимание своей миссии, понимания важности «Украинской правды» и нашей работы. В первый день войны нас читали 7 млн человек, сейчас в конце мая где-то 3-4 миллиона ежедневно. Это большая ответственность — не только перед украинскими читателями, но и перед иностранными.

— Кто-то из ваших журналистов ушел на фронт?

— Двое коллег служат в теробороне. Нас война коснулась напрямую и сильно. У нашего журналиста расстреляли отца в Буче. Он стоял во дворе своего дома, зашли российские военные и просто двумя выстрелами убили его. Один из коллег провел 12 дней в Ворзеле (поселок в Киевской области — прим. ред.) без воды, без связи. Мы не знали о его судьбе, и никто из нас не мог связаться с ним. Мы очень переживали, жив ли он вообще. До сих пор большое количество родственников наших журналистов находится на оккупированных территориях. Кто-то с огромными трудностями выезжал с этих территорий.

— Есть люди, которые говорят, что журналисты сейчас занимаются чем-то вторичным. Если есть возможность защищать свою родину с оружием в руках, нужно пойти и сделать это, а не новости писать. Я знаю некоторое количество русских, которые и про себя так говорят — конечно, воевать они хотели бы не за Путина. Что вы думаете о роли журналистов на войне?

— Могу сказать лично про себя. Я суперпацифист, ничего связанного с войной не люблю и всегда больше думала про права человека и тому подобные вещи. Но теперь многие мои друзья-правозащитники пошли воевать. Такие люди, про которых я это никогда, даже в страшном сне не могла себе этого представить. Когда случились Буча и Бородянка и когда я увидела фотографии оттуда, я напоминала себе такого льва, который метался по квартире, ощущая свое бессилие, понимая, что как журналист ты не можешь остановить это. Недели две назад я советовалась с коллегой из Британии: как можно спасти людей на «Азовстали»? К кому обращаться и кто может повлиять на Путина?

Так и есть, наверное. Но мы пытались с коллегами сделать что-то больше, записывали обращения ветеранов войны, просили коллег из западных медиа публиковать интервью с людьми оттуда, писали известным людям с просьбами поддержать. Хотя все это было, наверное, бессмысленно.

Я считаю, что журналистика важна сейчас. Это наш фронт, и наше сражение состоит в том, чтобы рассказывать правду и давать свет. Потому что война — это, безусловно, про темное, про тьму. И вы, и я воспитывались по лекалам советского образования, где война подавалась бутафорски — идут солдаты, советский народ совершает подвиг. Но война — это изнасилования, это голод. Это когда военные ловят голубя и дерутся за этого жареного голубя.

Война — это, когда ты хочешь сделать интервью жертвы сексуального насилия. Но понимаешь, что не можешь описать эту историю, потому что… Ну, просто не можешь, потому что человек не готов. А тебя эта изнасилованная девочка просит, чтобы ты достала ей лекарство для аборта, потому что их поставки шли из России, и теперь прекратились, а в Польше это запрещено. И нужно искать эти лекарства где-то в Германии, а в Германии бюрократия.

— Единственная фраза, напоминающая здесь о нормальной человеческой жизни — вот эта последняя, про бюрократию в Германии. Хотя бы у них ничего не поменялось.

— Мне сейчас коллеги из Латвии задавали вопросы о том, как в нынешних условиях сохранять стандарты профессии. Но мне кажется, наша профессия просто про правду и про человеческую жизнь, про важность жизни человека. Когда ты общаешься с людьми о том, как убивали и насиловали гражданских, — это ад.

— Кажется, что все это, к сожалению, надолго. Если даже будет какое то перемирие, это будет повторением пройденного в 2014 году.

— Если наши территории останутся оккупированы, будет замещение населения на российское, что мы наблюдали в Крыму, будет преследование несогласных, будет продолжение геноцида. То, что происходило в Буче и Бородянке, другим словом назвать нельзя. Эти события широко освещаются в медиа. Меньше говорят о депортациях, о фильтрационных лагерях, но это тоже тьма, это то, что очень сложно представить себе в XXI веке. Я смотрю на свою историю: я крымская татарка, семья которой была выслана в Узбекистан в 1944 году.

Что говорить про детей, которых вывезли без родителей? Как у них сложится жизнь, что они будут рассказывать? У войны гораздо больше диапазон жертв, чем нам кажется. Если убили тысячу гражданских, то на самом деле это уже как минимум десять тысяч людей — их родственники, знакомые, дети, которые остались без родителей.

— Один наш автор сходил в негосударственную правозащитную организацию, которая помогают украинцам, депортированным в Россию, и подробно поговорил там примерно с пятнадцатью украинскими женщинами. Большинство из них утверждали, что добровольно остаются в России, потому что там у них родственники, язык понятный и в армию никого с паспортом Украины не призовут. Мы не смогли этот текст опубликовать, потому что не нашли решения, как это сделать корректно с этической точки зрения. Насколько свободно говорят эти люди? Насколько они понимают, что перед ними не российский чиновник и не государственная пропаганда, а независимый журналист?

— Это все равно, что проводить социологический опрос о настроениях в Крыму уже после оккупации. У меня есть родственники в Крыму, но ни с одним из них я практически я не общаюсь и не выхожу на связь, потому что понимаю, что это опасно для них.

— Мне показалось, что украинские власти как-то потеплели сейчас к крымско-татарской теме. Хотя, наверное, и похолодания не было.

— Не было похолодания. Но мне кажется, что украинцы стали больше понимать трагедии крымско-татарского народа. Моя близкая подруга сказала: «Каждый раз, когда ты начинала плакать о Крыме, я думала, что у тебя какой-то ПТСР и вообще психологические сложности. А сейчас я сама плачу, потому что не могу вернуться в Киев». У нее четырехлетняя дочь. Она говорит, что сейчас понимает, что вы тогда пережили, и что пережили люди из Крыма, Донецкой области и Луганской области. Потому что, только оказавшись в оккупации или зоне активных боевых действий, понимаешь, каково это.

— Вы вернулись в Киев в марте?

— Я приезжала в марте в Киев, но окончательно вернулась в город в начале апреля. Под Ирпенем убили моего одногруппника, с которым я вместе училась в Гарварде, а также документалиста Брента Рено, парня моей сестры. Он снимал там фильм про беженцев. Нужно было поддержать сестру, и я поехала на похороны в Арканзас, а потом вернулась. Районы рядом с Киевом в этот момент уже освободили.

— Как город изменился за это время? Я видел две фотографии одной станции метро, сделанные 25 февраля и 25 мая. На первой бомбоубежище, на второй обычные для мегаполиса спешащие пассажиры.

— Город травмирован. Я чувствую, что городу тоже больно. Город не вернулся и не сможет вернуться… Какая-то жизнь, конечно, уже есть, потому что жизнь всегда побеждает. В начале войны я спрашивала своего коллегу Мишу Кригеля, как нам все это пережить. Он говорил, что ждет, когда зацветут каштаны и начнется весна. Это странное ощущение: все начиналось в феврале, а мы знаем, что февраль ужасное время года для нашего континента. Февраль — самое темное время перед наступлением весны. Потом все расцвело и Киев как бы уже освобожден. Появляется иллюзия, что все заканчивается… Не то, чтобы заканчивается, но в Киеве хоть немножко можно дышать. Постоянно эти тревоги воздушные, но, тем не менее, ты можешь что-то делать. До нас ведь долетала артиллерия, когда российские войска стояли рядом.

Ощущение весны, с одной стороны, а с другой — видишь эти блокпосты, которые до сих пор не разобраны. Город живет в комендантском режиме, на улицах много военных. В войне всегда есть два две грани, два параллельных вселенных, когда утром хоронишь кого-то из знакомых, а вечером видишь людей, которые идут на коктейли, к примеру, в киевские рестораны. Да, рестораны в Киеве открылись.

— Можете вспомнить историю, которая дает вам надежду?

— Такой сложный вопрос. На самом деле, таких историй очень много. Мне сейчас очень радостно, когда дети рождаются у моих друзей. У моего друга за два дня до войны родился ребенок, было сложное кесарево сечение у жены, и они выезжали из Киева. На второй день ее даже не выписали из больницы, а просто забрали почти что с операционного стола и повезли. Они ехали до границы двое суток. Там огромные огромные очереди, а еще у них нет украинского гражданства. И мой друг звонит: «Мы не выстоим эту очередь на границе, у нее уже швы расходятся, это смертельно опасно». Я позвонила мэру Львова Садовому, хотя и не люблю телефонное право, и их выпустили без очереди с какой-то группой японских журналистов. И может быть, это ей спасло жизнь. Когда рождаются дети — это надежда.

— Нас читают в основном в России люди, раздавленные одиночеством, страхом и цензурой. Что вы могли бы нашим читателям посоветовать прочитать из последних публикаций «Украинской правды»?

— Я бы посоветовала посмотреть наш документальный фильм «Оккупант», который сделан из видеороликов, которые нашли в телефоне молодого российского офицера, взятого в плен.

— Я смотрел этот фильм. К вам не было вопросов о том, насколько этично использовать материалы, связанные с военнопленными?

— Были, конечно, вопросы. Но мы считаем, что общественное значение в данном случае гораздо больше. Кроме того, мы не показывали его находящимся в плену и не нарушали таким образом положения Женевской конвенции.

— Журнал Time включил вас в список ста самых влиятельных людей 2022 года. Что это для вас значит?

— Судя по списку тех украинцев, кто в нем представлен, Time и весь мир поняли про Украину несколько важных вещей. Они оценили нашу демократию: Владимир Зеленский — шестой избранный президент страны, и если в начале его президентства к нему могли относиться не слишком серьезно, то сейчас этот человек — олицетворение храбрости. Второй момент — это признание армии.

У меня уже несколько моих личных друзей погибло, защищая страну. В том числе и журналистов, которые пошли в армию. А третий момент признания со стороны мира — это наша свобода слова. Олицетворение свободы слова в нашей стране — это «Украинская правда», которая была создана 22 года назад. Наш первый главный редактор Георгий Гонгадзе был убит, был убит наш журналист Павел Шеремет. Гибель Гонгадзе была большой трагедией, но эта трагедия привела к тому, что в нашей стране появилась свобода слова. И я думаю, что без этого не было бы и первого Майдана, и Украина без Кучмы, и, возможно, и нынешней Украины.

— Вы, наверное, видели весь остальной список влиятельных людей. Кто в этом списке важен для вас лично, с кем из них вы хотели поговорить?

— В моей категории «Новатор» есть один человек, с которым я хочу познакомиться лично — это режиссер Тайко Вайтити. Мне очень нравится, что он делает, в частности его фильм «Кролик Джоджо».