Каких-то 40-50 лет назад советская номенклатура и пропаганда надменно посмеивались над одной мыслью о том, что когда-то в мире, не говоря уже о России, появится площади и улицы имени академика Андрея Сахарова. Мысли эти высказывали немногочисленные люди из среды интеллигенции и диссидентов, не побоявшиеся поддерживать Сахарова публично. На протяжении всех 1970-х и половины 80-х одного из величайших правозащитников и мыслителей 20 века целенаправленно травили в советской прессе, преследовали, устраивали провокации, высылали в закрытый город Горький за то, что протестовал против войны в Афганистане, пытались представить его и супругу Елену Боннэр сумасшедшими стариком и старухой… В начале 21 века улицы, площади и скверы имени Сахарова стоят во всем мире, в том числе, в России. Имена всех их, кто травил академика, ничем примечательным больше не запомнились. То есть они так и остались в истории тем, кем были — работниками государственной машины, обслуживающих власть. И что-то подсказывает, что такая же участь ждёт нынешних работников государственной машины, делающих порой невыносимой жизни тех, кто позволил себе мыслить в России иначе, нежели власть. Они сегодня также посмеиваются над мыслью о том, что когда-то в России будут площади и скверы имени политика Бориса Немцова, расстрелянного 7 лет назад рядом с Кремлем (заказчики так и не найдены). А когда площади называют в честь Немцова за рубежом, нынешние государственные функционеры в лице российского МИД называют это «нонсенсом» и «политической возней».

Один из людей, кто в 70-х осмелился выдвинуть уверенность в том, что когда-то в России площади и улицы будут названы именем Сахарова, была Лидия Чуковская. Дочь Корнея Чуковского, самостоятельный талантливый прозаик и публицист, своей прозой пытавшаяся показать весь ужас сталинских репрессий. О них, репрессиях, она знала не понаслышке — в 1937 был расстрелян ее муж, физик-теоретик Матвей Бронштейн.

Чуковская никогда не проходила мимо преследуемых и гонимых. Выступала в поддержку Бродского, Синявского и Даниэля, Гинзбурга, Солженицына и конечно Сахарова. Под впечатлением травли академика в печати и публикации писем трудящихся, а также интеллигенции с осуждением его деятельности (под которыми среди прочих стояли подписи Шостаковича, Быкова, Айтматова) — Чуковская написала повесть «Гнев народа» — о слепоте и послушности общества. Повесть была передана на радио «Голос Америки». В СССР ее бы никто не напечатал.

К январю 1974 года терпение властей лопнуло: Чуковскую исключили из Союза писателей. Формально за нарушение устава: не создавала произведения, «достойные великой эпохи социализма».

«Жалкий либералишка», — так называют академика некоторые члены Союза писателей и смеются Чуковской в лицо. По стилистике, интонации, фразам этот протокол так напоминает выступления современных функционеров от искусства и журналистики (ту же Маргариту Симоньян, руководительницу канала RT), травящих собственных коллег за то, что те позволили себе поддержать Украину и ее народ.

Протокол исключения Лидии Чуковской из Союза Писателей вылился в написанный ею очерк «Процесс исключения». В России свет он увидел только после перестройки — в 1990 году в журнале «Горизонт». «Новая газета. Европа» публикует его с небольшими сокращениями, чтобы просто показать: ничего не меняется.

Лидия Чуковская, «Процесс исключения»

<…> Начиная с последних чисел августа 1973 года и на протяжении первой декады сентября в наших газетах велась систематическая травля Сахарова и Солженицына. Она была давно ожиданной и по набору стереотипов совершенно заурядной. Кого только у нас не травили! Чьи только идеи не выворачивали наизнанку!.. Сахаров и Солженицын взяли на себя труд: самостоятельно осмыслить прошлое и современность, задуматься о будущем, да еще при этом, вместе с друзьями, взвалили себе на плечи защиту незаконно гонимых. Открытую, громкую. Ну как же было их не загрызть? Подвергают они сомнению законность, соответствие Советской Конституции того или другого приговора — стало быть, они антисоветчики. По-иному, чем газета «Правда», предлагают они вести борьбу за мир? стало быть, они жаждут войны… В каждом из них бьется своя, собственная, выработанная жизнью, а не из газеты вычитанная мысль, работает взыскательная, жестокая к себе, непримиримая, ищущая истины совесть — не циркулярная, своя — это подвижничество духовной работы ни в коем случае не может быть прощено. Если к совести присоединяется гениальность, а к гениальности мужество, то слово обретает огромную власть над людьми. Правящая власть не любит, чтобы над людьми являлась еще чья-то — органически возникающая, безмундирная. И до тех пор, пока почему-либо не считает возможным прибегнуть к прямому физическому насилию, — прибегает к отравлению людского сознания ядовитыми газами лжи.

Я считаю академика А. Д. Сахарова человеком, одаренным нравственной гениальностью. Физик, достигший огромного профессионального успеха, один из главных участников в создании водородной бомбы, — он ужаснулся возможным результатам своей удачи и кинулся спасать от них мир. Испытание новой бомбы людям во вред! Дело не в отказе от колоссальных денег и карьеры; нравственная гениальность Сахарова, даже если впоследствии он не создал бы Комитет Прав Человека, проявилась прежде всего вот в этом: одержав профессиональную победу, он понял не только пользу ее, но и вред. Между тем людям искусства и людям науки обычно ничто так плотно не застилает глаза, как профессиональная удача.)

В газетах осени 1973 года подвиг Сахарова был искажен и оболган. Человечнейшего из людей, безусловно достойного премии мира, выставили на позор перед многомиллионным читателем как поборника войны.

Но, признаюсь, не это поразило меня, не это заставило схватиться за перо. Кого только и за кого только у нас не выдавала, в случае нужды, наша пресса!

Осенняя кампания семьдесят третьего года (не тридцать пятого, не тридцать седьмого-тридцать восьмого, не сорок шестого, не шестьдесят восьмого, а семьдесят третьего) против Сахарова и Солженицына поразила меня именами соучастников в преступлении. Колмогоров. Шостакович. Айтматов. Быков.

Ведь это не какая-нибудь шпана, по первому свистку осуждающая кого угодно за что угодно. Это не какая-нибудь нелюдь. Это — людь.

Интеллигенция верит им: ведь «говорит сама наука», «говорит само искусство»! И верит не одна интеллигенция.

Знаменитыми своими именами деятели науки и искусства подтвердили клевету, соучаствовали в газовой атаке, цель которой — отравить сознание нашего народа новой ложью!

И лжесвидетельствуют они не под пыткой, не под угрозой пытки, не под угрозой тюрьмы, ссылки или какого бы то ни было вида насилия, а находясь в полной безопасности, по любезному приглашению телефонного звонка. Вот что поразило меня. Вот почему — чтоб оказать первую помощь отравленным — я написала статью «Гнев народа».

Вот почему я срочно вручила ее американскому корреспонденту: мне необходимо было, чтобы противоядие возможно скорее любыми средствами достигло отравленных…

4 января 1974 года я получила повестку: явиться на заседание Секретариата Московского Отделения Союза Писателей РСФСР. Явиться: 9 января, в 2 часа дня, в комнату № 8.

Я в указанное время явилась. Захватила с собою кроме фломастеров, линз и дощечки листы чистой бумаги для записи; напечатанное большими буквами прощальное выступление; а также список своих работ, сначала принятых издательствами, а потом без объяснений отвергнутых.

…Я вошла. Большая комната в несколько окон. Большой стол. За стол, шумно отодвигая стулья, садятся люди. Некоторые — вдоль стен; их человек 20-25. Сели. И мне, вижу, оставлено место — неподалеку от председателя. (Председательствует поэт С. Наровчатов.)

Наровчатов открыл заседание. Огласил повестку дня. Пункт первый — обсуждение персонального дела Л. Чуковской.

<…> Наровчатов предоставил слово для доклада т. Стрехнину.

Стрехнин поднялся и, стоя, сообщил, что 14 декабря 1973 года Бюро Детской секции единогласно постановило ходатайствовать перед Секретариатом об исключении из Союза Писателей Лидии Чуковской — ввиду ее недостойного поведения. Что статья «Гнев народа» напечатана за границей в русской белогвардейской газете рядом с Галичем (я не поняла, рядом ли со стихами Галича или с его интервью; газеты не видела); что статья моя широко передавалась по иностранному радио на Советский Союз. «Ввиду того, что все присутствующие хорошо с ней знакомы, — сказал Стрехнин, — обсуждать ее по существу нет необходимости».

«Вернемся к прошлому», — предложил Стрехнин и занялся перечислением моих проступков.

1966 — поддержка Синявского и Даниэля.

1967 — письмо Шолохову, передававшееся «на Советский Союз» по иностранному радио.

1968 — статья, направленная в «Литературную газету», — ответ на статью против Солженицына.

1968 — поддержка Гинзбурга, Галанскова и других. Секретариат Союза Писателей вынес тогда Чуковской выговор.

1969 — телеграмма в Президиум Союза Писателей с протестом против исключения Солженицына.

За границей Чуковская опубликовала две повести: «Опустелый дом» («Софья Петровна». — Л. Ч.) и «Спуск под воду» (автобиографическая повесть — воспоминания про расстрелянного мужа — Ред.).

<…>

Слово взял Н. Грибачев: С горечью думаешь о том, что Лидия Чуковская носит фамилию Корнея Чуковского…

Я: Невозможно слушать, что вы говорите…

С. Наровчатов: Прошу не перебивать. Вам будет предоставлено слово.

Н. Грибачев: Благодаря усилиям правительства Советского Союза мир пришел к разрядке международной напряженности. В связи с этим обостряется классовая борьба, а с нею растет антисоветчина. В этих условиях все антисоветское, что поступает отсюда, щедро оплачивается на Западе золотом и славой. И вы дали себя втянуть в эту грязь? Вы думаете, что Би-би-си удастся свернуть наш народ с его пути? Ошибаетесь. Вы просто-напросто презренный поставщик материалов для антисоветской пропаганды. Чуковскую необходимо исключить, и пусть «Литературная газета» позаботится о широких читательских массах. И другие газеты. Ее нужно выставить на позор перед народом.

А. Барто (грудным голосом): Разделяю горечь детских писателей… Чем объяснить, как может человек дойти до такой антисоветчины, до такой злобы? Мне хочется спросить у вас: почему вы такая злая! Откуда в вас столько злости? Я вчера прочитала «Гнев народа» — впечатление удручающее. Злость, злость, злость. Мне очень тяжело говорить. За вашими плечами мне видится тень, дорогая для меня и для всех нас, — тень вашего отца…

Хор (общий одобрительный гул): Корней Иванович! да… уважаем… любим… основоположник… классик… имя окружено почетом… высокая оценка… высокие награды… любимец советского народа…

А. Барто: Мы любим и помним Корнея Ивановича. Он учил людей добру. Он своими сказками и всей своей личностью звал к добру. У меня сохранились четыре письма от него… и все четыре такие добрые.

Я: Представьте себе, какая странность: у меня тоже сохранились двести девяносто четыре письма от него — и все такие добрые — и даже до последнего дня.

Опомнитесь, Лидия Корнеевна, подобрейте!

Я: Корней Чуковский был человек не злопамятный, это правда. Но мне, чтобы знать, как он относился к поэзии Агнии Барто, не требуются его четыре любезные письма. И вы, когда было приказано вести борьбу против народных стихов, помогали вытаптывать сказку, всякую сказку, в том числе и сказку Чуковского. Тем не менее Корней Иванович способен был к объективности, ценил некоторые ваши стихотворные удачи, особенно ваше умение выступать перед детьми с эстрады, владеть школьной аудиторией. И бывал благодарен вам, когда вы выступали в построенной им детской библиотеке или на его ежегодных праздниках — «Кострах».

Но вот что примечательно: вы, Агния Львовна, всю жизнь платили ему за добро злом. Ваша подпись украшает собою письмо против народных сказок и против сказок Корнея Чуковского, напечатанное в «Литературной газете» в 1930 году. Там много подписей, и среди других — ваша. В 1944 году против Корнея Чуковского выступила уже не «Литературная газета», а «Правда»: в «Правде» обозвали военную сказку Чуковского «несуразным шарлатанским бредом». Он был немедленно вызван в Союз. Для защиты? Нет. Союз никогда не защищает своих членов, — для расправы. (Не в этой ли самой комнате с ним и чинили расправу тогда?) В «Правде» говорилось, между прочим, что Корней Чуковский сознательно опошляет задачи воспитания детей в духе социалистического патриотизма… То же повторялось и на Президиуме. Когда Корней Иванович вернулся домой, я спросила: кто был ниже всех? Он ответил: «Барто».

А. Барто (пожимая плечами): Я не понимаю… Что же, по-вашему, Корнея Ивановича и покритиковать нельзя? Покритиковали одну сказку — что ж тут такого…

Хор: Одну сказку… Уж и покритиковать нельзя…

(Слушая этот общий ханжеский гул, я вспоминала: мельком не по порядку, на выбор: статью Н. Крупской против «Крокодила», статью К. Свердловой под заглавием «О «Чуковщине». «Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу», — писала К. Свердлова; из года в год бесконечные нападки на «Мойдодыра», «Крокодила» и в особенности на «Муху-Цокотуху»… Борцы за свободную критику!.. Вспомнили бы резолюцию общего собрания родителей — не каких-нибудь там заурядных пап и мам, а кремлевских, собравшихся в детском саду при Кремле: «Мы призываем к борьбе с чуковщиной»… Призыв этот был, разумеется, услышан и подхвачен).

Я: То, что было напечатано и что так горячо поддержал Президиум Союза Писателей и с особым усердием Барто, — критикой никак не назовешь.

А. Барто: Я не понимаю, Лидия Корнеевна,

подобрейте! Мне тяжело думать, что на светлую память о Корнее Ивановиче, учившем нас доброте, ложится ваша тень.

Лесючевский: То, что здесь происходит, — чудовищно. Сахаров и Солженицын — для Чуковской всего лишь повод. Она ненавидит советский народ. Народ для нее быдло.

(Я слышу, как он громко перелистывает бумаги — под его пальцами щелкают листы. Догадываюсь: это корчится моя статья “Гнев народа”).

Лесючевский: Что здесь написано?.. Народ у нас, оказывается, управляется кнопками: нажмите кнопку, и он исполнит приказ. Власть управляет народом с помощью кнопок. (Листы щелкают все громче. Из груди оратора вырываются вопли, стоны.) Перед нами открытая антисоветчина. Мы должны дать ей отпор… Статья Чуковской оканчивается прямым призывом к бунту… Она угрожает нам: народ взбунтуется и сметет нас. И мы еще это обсуждаем… Чудовищно…

(Листки шуршат и щелкают. Лица Лесючевского из своей дали я не вижу, но вижу, что он хватается рукой за грудь.)

<…> Хор: Николай Васильевич! Коля! Ты не волнуйся… Не стоит она того… Вспомни: у тебя больное сердце… был инфаркт… надо щадить себя… тебе вредно волноваться… Да и о чем? Ведь это все фантастика… Выдумки… Бред…

(Видя, как они хлопочут, утешая Лесючевского, я испытываю желание предложить ему антиспазматические лекарства, которыми набиты мои карманы. Но не отваживаюсь.)

Голоса: Николай Васильевич! Дружище! Не волнуйся! Вспомни, дорогой, ведь мы страна победителей! Мы взяли Берлин! И ты расстраиваешься! Из-за чего? Из-за какой-то несчастной статейки. Ее антисоветская позиция ясна. И не только ее. Кое-кто сочувствует. Но, мы и в сочувствующих вглядимся.

Я: Не расстраивайтесь, Николай Васильевич, в моей статье никакого призыва к бунту нет. Вся моя статья призыв не к бунту, а к прекращению злостной умышленной дезинформации читателей. Вся моя статья написана в предостережение насилию!

Катаев: Я хочу поставить один вопрос: о порядочности. Вот уже года два она вступила в борьбу с Советским Союзом и с Союзом Писателей. Почему она сама не вышла из Союза? Этого требует элементарная порядочность, которая ей, как видно, несвойственна.

Я: Никакой борьбы против своей родины я не веду и никогда не вела. А отчислить меня — не от Союза Писателей, а от интеллигенции, опозорившей себя травлей Сахарова и Солженицына, — я попросила сама. В той же статье «Гнев народа».

Кто-то: А вы, прежде чем передать свою статью за границу, предлагали ее какой-нибудь редакции здесь?

Я: Здесь? Где даже проредактированная мною рукопись моего отца не была принята к печати потому, что под статьей стояла пометка: «Подготовила к печати Лидия Чуковская»? Здесь, где не было напечатано ни одно мое «открытое письмо»? В журнале «Семья и школа» мои воспоминания о Корнее Ивановиче оборваны были на полуслове за то, что они — мои. После передачи по иностранному радио статьи «Гнев народа» те же воспоминания вышвырнули из детгизовского сборника. Без всяких объяснений. Для чего же, кому и что я буду предлагать? Для новых издевательств?

С. Наровчатов (предоставляет слово мне).

Я: Через несколько минут вы единогласно исключите меня из Союза. Это горько, потому что в Союзе Писателей много людей талантливых, честных и чистых. И это лестно, если вспомнить, что к разряду исключенных принадлежали в свое время Зощенко и Ахматова, что исключенным умер Пастернак, что недавно вы исключили Солженицына, Галича и Максимова. Я не равняю себя с такими великанами, как Ахматова или Солженицын, но горжусь тем, что вы вынуждены применить ко мне ту же меру, что и к ним.

Сегодня вы приговариваете меня к высшей для писателя мере наказания — несуществованию в литературе. Начали вы разлучать меня с читателями, то есть не переиздавать мои старые и не печатать новые книги, уже давно. Сделать любого писателя вовсе не существующим и даже никогда не существовавшим вполне в вашей власти. Пресса в ваших руках — в руках Президиумов, Секретариатов и Правлений.

Всегда, совершая подобные акты, вы забывали и забываете и сейчас, что в ваших руках только настоящее и отчасти прошедшее. Существует еще одна инстанция, ведающая прошлым и будущим: история литературы. Вспомните: ваши предшественники травили годами и не печатали десятилетиями Михаила Булгакова, а теперь вы похваляетесь им на весь мир. Вспомните годы, когда был пущен в ход вами или вам подобными бранный термин «чуковщина»…

Несмотря на все чинимые вами помехи, на тридцать седьмой-тридцать восьмой год и на предыдущие, на сорок шестой, на сорок восьмой, на сорок девятый — пятьдесят первый, на пятьдесят восьмой, шестьдесят шестой, на шестьдесят восьмой и шестьдесят девятый, русская литература жива и будет жить.

Чем будут заниматься исключенные? Писать книги. Ведь даже заключенные писали и пишут книги. Что будете делать вы? Писать резолюции.

Сахаровым наша страна и каждый из нас должен гордиться. Он первый заговорил о спасении Человечества не войною, а единением народов; первый сочетал глобальные заботы с заботами о судьбе каждого отдельного Человека.

Тут поднялся такой неистовый крик, что я уронила бумаги на пол. Нагнулась, чтобы подобрать, и уронила очки. Собрала бумаги в охапку, но разбирать, где какая страница, уже не могла.

…Рев стоял страшный, и силы мои, и время мое истекли, и вместо всех заготовленных выписок о неизбежной победе слова я проговорила напоследок:

— С легкостью могу предсказать вам, что в столице нашей общей родины, Москве, неизбежны: площадь имени Александра Солженицына и проспект имени академика Сахарова.

Молчание.

Кто-то: И переулок имени Максимова (писателя-диссидента — Ред.).

Громкий хохот.

Кто-то: Все это мы завтра утром услышим по Би-би-си…

Кто-то: Зачем завтра утром? Сегодня вечером.

Я: А почему вы так боитесь Би-би-си? Мы — страна победителей.

Молчание.

С. Наровчатов: Приступим к голосованию, товарищи! Есть предложение: исключить с широким освещением в печати. Других предложений нет? Голосуем.

(Все, кого я вижу, голосуют, сгибая правую руку в локте и чуть приподнимая вверх — словно прикладывая к козырьку.)

С. Наровчатов: Принято единогласно. (Впервые повернув ко мне голову): Вы — свободны!”.