Кирилл Серебренников: «Мертвые удобней живых»

…На венке она напишет: «Великому… нет… Любимому… Давайте так: «От боготворящей его жены». Пропустите вдову!!! Практически из гроба донесется: «К чему эта пошлая трагикомедия». Примерно такая же как ее неуместные алое или желтое платья, искусственные кораллы или вот этот демонстративный траур.

История одного из мрачных эпизодов биографии Петра Ильича (Один Байрон) — его брак с Антониной Ивановной Милюковой (Алена Михайлова). Скромной девушке, берущей уроки в консерватории у Лангера, 28, композитору с мировым именем — 37. Она его себе вымолит. На коленках, подстелив тряпочку, рядом с нищими перед церковью.

Чтобы бросаться на шею, охранять, целовать. Быть Лариной Татьяной, верной век до гроба. Телом и душой. Служить и владеть. «Ты в сновиденьях мне являлся»… Да, она поначалу и напоминает ему Татьяну.

Психодрама Кирилла Серебренникова — путешествие по наэлектризованной границе между полюсов, как в «Супружеской жизни», «Расемоне» — меж версий происходящего. Ее беззаветная и безответная любовь к кумиру, которого сотворила, и неоправданное предчувствие счастья. Его выстраданное желание с помощью брака положить конец слухам за спиной, «зажать рты разной презренной твари», попытка переломать себя, «пойти против натуры». Ее настойчивость, экзальтация, восторг и трепет, когда слышишь только то, что хочешь слышать. Его робкая, полная сомнений надежда: вдруг да сложится спокойный дружеский союз. И почти признание: «Никогда не любил ни одной женщины». Как можно не видеть? Ну да, любовь слепа.

Таинство венчания с дрожащими тенями, со всеми возможными дурными приметами: то свеча гаснет, то кольцо на палец не лезет. Сияющие глаза невесты. И тускнеющие в черной меланхолии глаза жениха. Ощущение близкой катастрофы, нервного срыва, вызванного кратким браком…длиной в жизнь, который «ужасная рана». Мешает мечте об идеальном, словно восход солнца, звучании.

Он особенный, немного марсианин. Она слишком нормальная, здешняя, земная, можно дотронуться до дрожащей руки с прожилками, бархотки, нелепого бантика на шляпке.

Это не просто два острых угла зрения. Здесь две правды. И нет желания выбирать правого. Кто-то непременно скажет: копание в белье великого классика, а мне кажется — усилие развеять липкий морок полуправды, увидеть в гении, страдающем, мучимом страстями и сомнениями — человека. Понять драматические обстоятельства глухого отчаяния, апатии и исступленного вдохновения. Жизни. И смерти.

Ну а кроме того, это кино — погружение в закат 19-го века: вуали, корсеты, каменные белые воротнички, хризантемы, янтарные сережки. Консерваторские классы, шумная улица, вычищенная до белизны скромная комната Антонины вся в солнечных квадратах, семейный дом «безупречной сестры» Чайковского Александры в живописном украинском селе Каменка — уроки музыки под детский гомон, первые капли дождя «Осени» из «Времен года», в Каменке же сочиненных. Закрытые дворянские собрания, привычный круг Петра Ильича: внимательный друг издатель Юргенсон, хозяин музыкальной Москвы Николай Григорьевич Рубинштейн (неожиданный Oxxxymiron), виолончелист Брандуков, фотограф Дьяговченко (автор того самого единственного двойного портрета), любимый ученик Иосиф Котек.

Все вместе нерасторжимо и хрупко. И у музыки — своя роль, она привязывает Антонину к Петру Ильичу и категорически разделяет их.

Ощущение искомого цайтгайста — в ностальгии по садам Эдема былого, утраченной красоты России, которую мы навечно потеряли. В мастерской светописи камеры Владислава Опельянца, которая не скачет, плывет в глубину кадра, в глубину времени, сложных характеров. А глаз едва примечает живописные референсы: Пукирев, Журавлев, Прянишников, Максимов, британская живопись от Тернера до Уистлера.

«Жена Чайковского» — сюжет для небольшого рассказа про людей хрестоматийно известных… о которых мы мало что знаем. Историческая точность уживается с деликатностью авторского домысла. А за кинематографическим кружением четко проступает моральный конфликт, который Серебренникову интереснее физического. Верный традициям «тихого кино», он исследует возможность самоидентификации в мире, расчерченном на клеточки принятого и дозволенного. Над выверенными «источниками» диалогами клубится рой зудящих вопросов.

Женщинам здесь не место? Все ли дозволено гению? Где пролегают границы свободы, не там ли, где начинаются чужие травмы и обиды?

— Сценарий ты писал, пока сидел под домашним арестом, но ведь этой идее много лет. Помню, ты начинал проект с Юрием Арабовым. И вот совершенно другая история.

— Знаешь, для себя я воспринимаю эту работу как приближение к вселенной Чайковского. Вот если есть вселенная Марвел, то почему не быть и «вселенной Чайковского», где разные события и разные персонажи заслуживают самостоятельных картин.

— А почему именно Чайковский?

— Объяснить этого не могу, ну вот просто знаю, что мне это нужно делать, и всё.

— Кроме всего прочего, ты «посягнул» еще на одну нашу святыню, потому что в России Пушкин — первый поэт, Чайковский — первый композитор. Имена, так сказать, государственного значения.

— Почему ты говоришь «посягнул»? Напротив, наконец-то мы пытаемся рассказать про Петра Ильича что-нибудь человеческое. Ведь все, что про него общеизвестно — по большей части либо ложь, либо сплетение домыслов и славословий. Здесь же не надо быть исследователем, потому что написаны книги — достаточно подробные. Есть фундаментальный труд, двухтомник Александра Познанского, профессора Йельского университета, который восстановил по дням повседневную жизнь Петра Ильича. Есть книга Соколова про его жену Антонину Милюкову, которая издана давным-давно. Это очень важные и точные книги. То есть, понять природу его музыки, его видения, ментальности, из этих работ вполне возможно.

— Но принято из биографий «солнц» русской поэзии и музыки вымарывать факты, события, облеплять их клише, превращая в монументы.

— Это же старые традиции. Со времен Модеста Чайковского:

Дальше в дело строительства светлого образа включилась советская власть. «Помог» и столетний юбилей Петра Ильича. Толстоведу и хранителю Ясной Поляны Владимиру Жданову было поручено подготовить издание «Писем к родным» к юбилею. В том издании были допущены некоторые вольности, которые позволяли публике понять, что Петр Ильич все-таки живой человек. Случился дикий скандал, тираж уничтожили, сохранившиеся экземпляры спрятали в спецхран, несчастного Жданова подвергли остракизму.

Уже после войны появилось следующее издание, немного поменяли название — и вымарали уже всё. Такие традиции. Государство присваивает себе не только имя творца, но и его биографию. Всё должно быть идеальным, державным, работать на идеологию. То же и со МХАТом случилось в 30-е: Станиславский и Немирович-Данченко понимали, что театр умирает, хотели его закрыть, но им не дали — его экспроприировало государство, и этот уже мертвый театр оживал лишь на мгновенья с приходом Ефремова или Табакова.

Или вот Вера Мухина ставит памятник Чайковскому возле консерватории: там какой-то пастушок играет на свирели. Государственная комиссия в ужасе: «Какой пастушок? Вы что, с ума все посходили?! Убрать пастушка!» Все должно быть залито бетоном, пантеон советских святых должен состоять только из чугунных заготовок. Ничего живого!

— Любят у нас мертвые легенды, они безответны, стоит вспомнить гигантский всенациональный юбилей смерти Пушкина.

— Мертвые удобней живых. Слишком много государственных соображений и указаний насчет того, что следует считать национальным гением, что хорошо русской культуре, а что нехорошо. Государству виднее — еще с николаевских времен так.

— Получается, что Чайковскому не повезло дважды. На родине его бронзовят и уплощают, в западных версиях он предстает чаще страдающим суицидальным невротиком.

— Вот я сейчас был на концерте в Концертгебау, амстердамском концертном зале, в котором играет лучший в мире оркестр. На балконе — имена композиторов, признанных величайшими гениями мировой цивилизации. Среди русских — Чайковский, Рубинштейн и Стравинский. Петр Ильич входит в пантеон святых мирового музыкального Олимпа. Более того, у него всегда был успех на Западе, его там обожали, он открывал Карнеги-холл, а в России прием был мягко говоря «разным» до самых последних лет его жизни. Журналисты, даже из друзей, писали, мол, не бог весть что за музыка: то ли дело Глинка — подлинный национальный композитор, а это все какое-то западничество. Ему не могли простить успех на Западе.

— Сегодня все то же. А вот еще распространенная точка зрения: к чему нам знать о личных, даже интимных проблемах, травмах художника. Я пришел слушать музыку, не надо портить мне впечатления.

— Я и не считаю, что это важно, можно и не знать. Но наше право, если захотеть — узнать. Действительно, можно слушать только музыку, ничего не ведая о ее авторе. Но если я хочу знать правду, а не официальную пропагандистскую бредовую версию, я имею право ее знать. То, о чем мы сейчас говорим, всего лишь еще одна история про отсутствие свободы выбора.

— Твоя история Чайковского раскрывается с точки зрения Антонины Милюковой. Контрапунктом существуют две темы: ее «горе от любви», а с другой стороны, тема взаимоотношений обывателя, сотворившего себе кумира, публики — и гения. И отношения эти запутаны и трагичны.

— Абсолютно верно. Это история в том числе и про взаимоотношения публики и кумира. Публика в какой-то момент его боготворит, а через секунду низвергает с Олимпа, превращает в тлен — тоже очень русская история. Смотри, еще пару недель назад Римас Владимирович Туминас был полубогом, главным русским режиссером, безусловным авторитетом. Что-то он там не то сказал про войну пранкерам…Пранкерам! И вот он уже низвергнут, предан остракизму, отовсюду вычеркнут, лишен званий, премий и наград. И так со всеми нами…

— Любовь-ненависть. Но еще и страсть унизить вчерашнего любимца.

— Это тоже вопрос свободы. Рабы сначала гнут спину, потом сжигают усадьбу.

— Демонстрация ресентимента? Есть обиженные актеры, отвергнутые авторы, зрители, которые хотят «попроще». Образ Милюковой в грандиозном исполнении Алены Михайловой вышел столь противоречивым, неожиданно развивающимся, что тоже выпадает из привычных лекал. Она у вас не пошлая истеричка. Скорее поклонница, фанатично преданная идее служить, гению, любить его, присвоить его. Она же в самом деле, училась в консерватории у Лангера, рассказывают, играла неплохо.

— Честно говоря, мы тут немного преувеличили. Реальная Антонина Ивановна, судя по ее мемуарам, письмам, была не такой как бы «Роми Шнайдер» — как Алена Михайлова, не была столь изысканно-утонченно-сложной, какой мы ее сделали. Но ведь история рассказывается через нее. И не про нее говорят — она сама говорит. А мы сами не считаем же себя дурными, глупыми, мы считаем себя правыми, красивыми. Это самооправдание. Реальная Антонина Ивановна была попроще.

— Мы говорим с тобой о драматических отношениях публики и таланта. Известно, что Чайковский страдал от слухов, сплетен, которые его преследовали. Есть версия, что жениться его вынудило желание прекратить эти сплетни за спиной.

— Он открыто писал в письмах к братьям о том, что необходимо остановить безобразные разговоры. Он на это рассчитывал. На самом деле, все тексты в фильме — документальные. Я намеренно, переработав огромное количество материала, старался использовать только подлинные тексты. Все есть в их письмах. Они чуть-чуть отредактированы, чтобы не было сложного языка XIX века, но речь персонажей полностью сохранена.

— Ты заявлен на Каннском фестивале как российский режиссер, ты продолжаешь считать себя российским режиссером?

— Мой основной и главный язык — русский, потому — конечно, я русский режиссер.

— Продвинутая часть публики говорила: «Серебренников должен снять свой фильм с конкурса». Стоял такой вопрос перед тобой или нет?

Я уже не говорю про обязательства перед продюсерами, инвесторами, фестивалем. Фильм снят до всех трагических событий. Александра Ильинична Чайковская, сестра композитора, принимала у себя Антонину Милюкову в Каменке, как раз в имении недалеко от Киева, в Киевской губернии. В фильме есть эта сцена. И ведь не Петр Ильич бомбит сегодня украинские города, так ведь?

— А как ты вообще относишься к кэнселингу русской культуры сегодня?

— Знаешь, я ни к какому кэнселингу хорошо не отношусь. Все это отвратительно — стирать людей с фотографий, составлять «черные списки», запрещать фильмы и спектакли. Культуру нельзя останавливать, надо останавливать пропаганду. Культура всегда — антипропаганда. Она работает со смыслами, она работает со сложностями, а пропаганда — упрощает жизнь и смыслы, делая все отвратительно примитивным.

— Сегодня последние ростки живого, независимого кино, музыки, живописи уничтожаются с двух сторон. К примеру, молодые режиссеры-документалисты, снимающие оппозиционные истории, прикрыты крышкой авторитарной власти в России — и запрещены к показу западными киносмотрами.

— Совершенно несправедливо. Иногда фестивальная судьба подобных работ, снятых без поддержки государства, рассказывающих правду — единственное, что у них есть, в отсутствии свободы, в отсутствии проката.

Есть какие-то институции в Европе, которые отменяют и Чайковского только потому, что он русский. Считаю, что отношение к людям только по национальному принципу, а не по их делам, недопустимо — в этой точке мировой истории мы уже были, разве не так? Кстати, ни одна серьезная культурная институция, с которой я общаюсь или работаю здесь, в Европе, такого не делает. Наоборот, они все время повторяют: мы ясно разделяем людей культуры, которые говорят правду о происходящем в Украине и тех, кто эту войну ведет или оправдывает.

— 13 лет назад вышел ваш с Даниилом Борисовичем Дондуреем знаменитый текст «В поисках сложного человеке». Вот мы об этом же примерно и говорим, размышляя о картине «Жена Чайковского». В том тексте вы предрекли многие вещи. И мы воочию видим, что нереализованная концепция развития личности действительно привела к растущему в обществе антигуманизму.

— Мы говорили: давайте растить «сложных людей» — гуманитариев, ученых, давайте создадим какие-то оазисы жизни. Но сейчас нужны «шарашки», а не оазисы, нужны не «сложные люди», а солдаты, приставы, надзиратели, то есть мускулы, силовые элементы. И зачем этой структуре, которая сейчас является российским государством, сложные люди? Их надо вымарать, как слишком откровенные строки в письмах Чайковского.

— Вы как раз тогда и писали, что востребован несложный человек, «человек, живущий с включенным теликом». 13 лет назад сказано.

— Ну да, вот мы и видим результат большой работы. Реализовалось все описанное Стругацкими в саге «Обитаемый остров»: облучатели, которые приводят людей в состояние невроза, психоза, и они способны существовать лишь в риторике тотального насилия.

— Есть еще одна любопытная тема в фильме. Разумеется, Милюкова не была суфражисткой, но у тебя она пытается отстаивать, известно же, в Российской империи женщина вписана в паспорт мужа.

— Она отстаивает себя как личность. Ее мотивация остаться женой Чайковского имеет не только материальную составляющую, которая, вероятно, была у реальной Милюковой. Мне хотелось, чтобы это была и какая-то метафизическая цель. Она хочет остаться женой Чайковского, быть частью великого имени, частью этой легенды, частью этого «солнца». Не желает ощущать себя козявкой, «раздавленной мухой» или мотыльком, который обжигает крылья, а хочет быть причастной к этому свечению и величию.

— Но в этом драматичном и безвыходном конфликте не оказывается ли Петр Ильич на стороне патриархальных взглядов: взял жену …изъял жену?

— У нас в фильме Чайковский — человек, увлеченный своей музыкой, собой как проводником этой музыки. Так и было, он интересовался лишь тем, что помогает выполнить ему назначенное. А люди, которые ему мешали, приводили в неистовство или в депрессию, были отринуты. Среди этого «отринутого» оказалась и Антонина Милюкова, которая не поняла, как надо с ним себя вести. Это связано еще, конечно, и с какими-то интимными вопросами, но прежде всего с непониманием обстоятельств жизни человека, который ежедневно совершает духовное служение своему долгу, предназначению. Находится в закаливающем напряжении. Может быть, не нужна была ему эта женщина или вообще не нужна была женщина, или, может быть, ему была нужна только Надежда Филаретовна фон Мекк, которую он держал на расстоянии, они никогда не виделись, но написали четыре тома писем.

— Ну да, а «бумажной любовью» назвали как раз их связь с Милюковой.

— Так бывает. Встретились не подходящие друг другу люди, а обстоятельства таковы, что разойтись они уже не могли. Жизнь Антонины оказалась разрушенной. Но все это еще и про опасность, которую для «обычных» людей представляют из себя творческие люди.

— При этом Милюкова у вас стопроцентная женщина. Как она произносит: «Мой Петя».

— Она хотела его себе «присвоить». А Петр Ильич был слишком сложным человеком. Когда читаешь его письма, его настоящую биографию — предстает невероятно богатая человеческая личность. По тому, какими сторонами он поворачивается к миру, к жизни, к искусству. Необъятная личность, которую я и называю «вселенной». Поэтому оболванивать его и превращать в памятник возле консерватории, который смотрит куда-то вдаль и подслушивает у народа «Во поле березонька стояла», — это, по меньшей мере, странно, ну и, в общем-то, подло.