Умереть за…

В обмен на освобождение 33 заложников, захваченных 7 октября 2023 года радикальной группировкой ХАМАС (это не только живые израильтяне, но и как минимум восемь тел погибших, которые должны быть переданы родственникам для похорон), Израиль выпускает из своих тюрем почти две тысячи палестинских заключенных, обвиняемых в терроризме и пособничестве ему. Из них около 250 — «с кровью на руках», то есть отбывающие наказание за убийства, в том числе неоднократные.

Это не первый раз, когда Израиль выдает десятки и даже сотни людей, которых он признал преступниками, за гораздо меньшее количество своих граждан. Самый известный случай — сделка по освобождению похищенного джихадистами в 2006 году 25-летнего военнослужащего ЦАХАЛа Гилада Шалита. За одного своего солдата Израиль согласился выпустить из тюрем 1027 заключенных. Среди них был идеолог ХАМАС Яхья Синвар, который потом возглавил группировку в секторе Газа, руководил нападением группировки на Израиль 7 октября 2023-го и был убит в 2024 году. Капрал Гилад Шалит после возвращения долго лечился, демобилизовался из армии, женился, и, насколько можно судить, сейчас у него всё неплохо.

Не все согласны с такими неравноценными обменами. В соцсетях распространяется мем: «Если я на улице Нью-Йорка украду двух случайных детей и потребую в обмен за каждого из них выпустить из тюрьмы по 50 серийных убийц — это о'кей или только к евреям такие требования?»

Если для христианина земная жизнь — лишь краткий миг, приуготовление к жизни вечной, а для мусульманина умереть за веру — пропуск в рай с гуриями, то в иудаизме посмертие описывается крайне расплывчато. Да, говорится в писании, после смерти души наши будут жить в загробном царстве, но особых подробностей о нем не приводится. Священный долг иудея — вести праведную жизнь здесь, на Земле, чтобы в любой момент Богу было приятно смотреть на тебя с небес. «Один час жизни в этом мире и совершение добрых дел прекраснее целой жизни в будущем мире», — сказано в Талмуде, а в случае смертельной угрозы иудей имеет право нарушить почти все заповеди и правила, главное — сохранить жизнь.

Арабо-израильская вспышка, при всей ее болезненности, локальна. Но она, помимо массы прочих вещей, высветила еще и фактор, который важен для практически всех современных противостояний: это ценность жизни человека.

Каждый человек бесценен? Это что еще такое?

Идея о том, что человеческая жизнь является базовой ценностью, очень новая, непривычная и шаткая. И абсолютно европейская. Она зародилась — не родилась, а именно зародилась — по историческим меркам недавно: в эпоху Просвещения, когда европейские мыслители поставили познающий разум, а значит, и личность человека, выше коллективных ценностей, скрепленных верой и идеями служения Богу или государю.

Но до появления идеи, что равноценна любая жизнь, прошла еще пара веков. Даже самый просвещенный интеллектуал во Франции XVIII века или в России XIX просто не понял бы, если бы ему вдруг кто-то сказал, что жизнь простолюдина так же важна, как жизнь дворянина, солдата — так же, как генерала, инвалида — так же, как здорового, чужака — так же, как гражданина, женщины — так же, как мужчины, или ребенка — так же, как взрослого.

Последнее, кстати, редкий на сегодня пример «перевертыша» в ценностном плане. Мы, вроде бы сравнявшие всех в правах, всё же делаем исключение для детей. Любой журналист, описывая какую-либо катастрофу, упомянет, были ли среди жертв и пострадавших дети, и если они были, читательское сердце содрогнется заметнее, чем если не было. Любой человек, занимающийся благотворительностью, расскажет, что собрать средства на лечение больного малыша намного проще, чем на лечение взрослого, особенно немолодого, и фондов помощи детям кратно больше, чем взрослым (в России фонд, целенаправленно занимающийся помощью тяжелобольным взрослым без учёта диагноза, всего один). Еще пару сотен лет назад, когда в силу отсталости медицины детская смертность была высока и воспринималась как будничное явление, такой подход был бы мало понятен.

И вот пришла ООН

Но вернемся ко взрослым. Идея не просто жизни как высшей ценности, но и равной ценности любых жизней любых людей — совершенно модернистская. Она легла в основу идеологии модернистского общества и получила свое самое убедительное выражение во Всеобщей декларации прав человека, принятой ООН в 1948 году. Текст начинается словами: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Каждый человек должен обладать всеми правами и всеми свободами, провозглашенными настоящей Декларацией, без какого бы то ни было различия, как то в отношении расы, цвета кожи, пола, языка, религии, политических или иных убеждений, национального или социального происхождения, имущественного, сословного или иного положения». Еще сотню лет назад это было бы вольнодумством неслыханным. Но с тех пор сословные общества сменялись на демократические, пролетариат добился социальных прав, стало неловко гнобить коренных жителей в Африке и Азии, да и вообще иметь колонии, и идеологию равенства оставалось уже только документально закрепить.

1948 год — три года после окончания Второй мировой войны. Человечество, по крайней мере его европейская и североамериканская части, провозгласило, что намерено жить мирно, а страны должны сотрудничать и решать свои разногласия цивилизованным путем, а не военным, а то иначе сами видите, что получается. Для этого была создана ООН как единая платформа для обсуждения любых неурядиц.

То, что работает это так себе, стало понятно уже тогда. Воевать продолжали и продолжают. Тому есть множество причин, но вопрос ценности жизни (а война — это неизбежное истребление жизней военнослужащих и мирного населения) является гораздо более глубоким, чем, например, экономическая выгода или территориальные претензии.

Что вытекает из этой ценности?

На идее человеческой жизни как высшей ценности можно построить много хорошего. Из нее, в частности, вытекают общедоступная медицина, гарантии социальной помощи для всех, кто попал в сложное положение, и права человека, равные для каждого. Она отлично подходит для социального государства. Прекрасно для мирного времени, «конца истории» по Фукуяме. Однако она совершенно не подходит для развязанной кем бы то ни было войны: ни для агрессии, ни для обороны. Потому что там на сцену выходит ровно противоположная идея: кровавая идея героизма. Самопожертвования ради чего-то, что ценнее жизни.

Почему-то мы устроены так, что она для нас крайне привлекательна. Нельзя сказать, заложен ли такой радикальный альтруизм в нас природой или воспитан с детства культом героев. Но точно можно сказать, что баланс предпочтения жизни и предпочтения героической гибели в разных культурах разный и может быть измерен социологами. В романе «Вот я» Джонатана Сафрана Фоера один из героев, еврей, говоря о противостоянии израильтян и палестинцев (извините, что я опять об этом), утверждает: «Разница в том, что мы [израильтяне] любим жареную курочку на ужин, а они [палестинцы] любят смерть». Фоер пишет о своих героях иронично, а этот персонаж олицетворяет радикально правый подход, дальше по ходу диалога он вовсе отказывает арабам в признании их как народа, но нам здесь интересно даже безотносительно израильтян и арабов отношение к жизни и смерти как культурная особенность, свойственная тем или иным обществам, — по крайней мере, на данный момент их существования. Потому что в мире действительно есть места, где детей балуют и желают им долгой жизни и чтобы мама ещё понянчила внуков, а есть, где в детском саду одевают в военную форму и рассказывают, как классно умереть за родину на поле боя или стать шахидом. К сожалению, образцом подобного в последние три года стала и Россия.

«Смело мы в бой пойдем и как один умрем»

России не привыкать. 

Мне, как выросшей в позднем СССР, хорошо знакома эта риторика, возведенная уже в светское почитание. Культ пионеров-героев, прививавшийся школьникам в средних классах, — Зина Портнова, Лёня Голиков, молодогвардейцы; все желательно чтобы умерли, по возможности после изуверских пыток, а не вернулись с задания живыми, здоровыми и с успехом. Александр Матросов, грудью закрывший амбразуру с вражеским пулеметом, стал именем нарицательным, а солдат, который просто уничтожил гранатой пулемет и остался жив, такой чести не удостаивался. «Положить жизнь» всегда ценилось выше, чем выжить и продолжать делать свою работу. Альтернатива была разве что в анекдотах про инородцев: «Изя, вы родину любите? — Люблю! — Умрете за нее? — А кто же тогда будет любить родину?»

Когда мы сейчас смотрим на российско-украинскую войну, мы, помимо прочего, наблюдаем и конфликт этих двух идеологий. Украинское командование все-таки старается не тратить зря своих военных. Получается не очень, потери с обеих сторон огромные, но всё же только с российской стороны мы слышим (в том числе и от так называемых «военкоров», то есть просто очевидцев с доступом в телеграм) о «мясных штурмах», когда командиры бросают десятки и сотни плохо вооруженных солдат в атаку на смерть, — и что это часто используемая тактика. Понятно, что здесь есть и прагматические соображения: людской ресурс у Украины меньше российского, его надо беречь. 

Сама идея при этом практически не определена, не считать же ею какую-то абстрактную «демилитаризацию и денацификацию», которые вообще никто не понимает что означают, или необходимость поднять российский триколор над очередной крошечной Авдеевкой или Марьинкой, которую никто на карте не найдет.

То есть в Украине у нас, помимо политического, еще и философский практически конфликт: мирного строительства и самоопределения народа — и какого-то невнятного величия, ради которого не жалко пожертвовать жизнью (своей или чужой) в промышленных количествах. «Наши мальчики» гибнут не за квадратные метры, не за неведомый какой-нибудь Бахмут, а за то, что их жизни не важны и приготовлены к утилизации, потому что так положено. Это мало чем отличается от тех же палестинских подростков, которые с юности готовятся стать «мучениками» вместо того, чтобы спокойно возделывать свою землю. Тут, к сожалению, конфликт не только политиков с их интересами, но и мировоззрений. Одним важнее жизни стать героями, другим — нет.