«Мир движется туда, откуда я была вынуждена бежать»

— Я хотел бы начать разговор с акции в поддержку Навального. Какая была твоя личная мотивация и контекст этого перформанса в России?

— Когда ты растешь и формируешься как личность, понимаешь, что невозможно скрыть, кем ты являешься. Все трудности, с которыми я столкнулась, когда, будучи подростком, совершила каминг-аут, преследовали меня. Но я никогда не была готова скрывать себя, свои мысли и свою ориентацию. То же самое касается и политической воли, в том числе поддержки Навального. Я не могла остаться в стороне и не отреагировать.

Я каждую неделю ходила на митинги оппозиции, но в какой-то момент поняла, что это не работает для меня, что это не мой путь. Кричать в толпе и держать плакаты оказалось неэффективной формой протеста лично для меня. Стоя среди митингующих, я могла оглянуться и увидеть, что там нет людей, похожих на меня. Я не видела репрезентации моего сообщества, не видела квир-людей. Будучи изначально драг-артисткой, я сложила один плюс один. Ведь культура драг — это политическая форма, это протест, который может сработать. Я придумала образ. Кто я? Я русская, поэтому цвет, в котором я была, — это цвета российского флага. Я на каблуках, чтобы меня было видно издалека, чтобы я возвышалась над всеми. Мое лицо было белым, чтобы ярче передавать эмоции, а тело покрыто скотчем, символизирующим скованность.

— Не могу не спросить: учитывая твой внешний вид и специфику перформансов, ты наверняка понимала, что можешь столкнуться с агрессией.

— Подъезжая к эпицентру событий на Тверскую, мы видели цепи из полиции и ОМОНа, которые не пускали людей на дорогу. Всё дальше происходило очень быстро: как только я пересекла эту линию, я уже оказалась в толпе. Там, уже в толпе, я поняла, почему среди митингующих не было квир-людей, почему не было открытых ЛГБТ-активистов. Я столкнулась с двумя страхами. Первый — быть задержанной и избитой полицией. Второй — это быть отторгнутой и непонятной теми, с кем ты вышла. И в какой-то момент стало ясно, что эти две стороны — полиция и митингующие — могли бы поменяться местами.

— Ты имеешь в виду, что те, кого ты поддерживала, отторгли тебя?

— Идя в образе на митинге, я переживала то же самое, что и всю свою жизнь. Люди оскорбляли меня гомофобными словами, унижали мою внешность, тот образ, который я создала. Некоторые открыто проявляли агрессию и говорили, что я здесь не нужна, что я мешаю протесту. За эти полчаса акции в оппозиционной толпе, которая шла за свободу, я столкнулась с сильной несвободой и гомофобией. Это было странно, ведь образ, который олицетворял меня как символ России: мы все — заложники внутри нее. Скотч символизировал несвободу, которая сковала меня. Это была метафора заложничества, мученичества, что важно для меня как для той, кто родилась в Магадане в семье, пережившей трагедию ГУЛАГа.

После акции я почувствовала злость. Ведь мы все были заодно, это был наш общий протест за свободу политзаключенных и против режима Путина.

— Повлияло ли это отношение к тебе на твою позицию как политической художницы и на твое желание участвовать в этом движении?

— Когда ты понимаешь, что ты уже «здесь», обратного пути нет. Это вопрос твоей внутренней природы: у кого-то она заглушена, у кого-то обострена. Я не могла поступить иначе. Моя задача была очень простой. Пересматривая фотографии с митингов, я не видела на них той энергии, той взрывной силы, которую, например, я сейчас вижу на митингах в Грузии. Это не попытка сравнить или приуменьшить опыт протестов в России. Я хотела добавить энергии, добавить видимости протестам. Идея появления меня как арт-объекта, как драг-королевы, как квир-персоны могла увеличить видимость протеста в мире. Это позволило бы громче говорить об этом событии. И даже то, что меня осуждали, что люди не приняли меня, — это обсуждение не меня как личности, а самих протестов. Все голоса и все ресурсы важны — так я всегда считала.

— Будучи частью российской ЛГБТ-культуры, как ты оцениваешь ситуацию 2000-х, которые тебя сформировали, что тебя окружало?

— Я начинала свою карьеру в петербургских гей-клубах «Центральная станция» и «Голубая устрица». Сначала я была хостессой, встречала людей на входе, а потом начала сама выступать на сцене. Меня привлекала возможность быть на сцене, использовать макияж и носить разные костюмы. В то время я надеялась, что гей-сообщество станет для меня тем миром, который заменит семью, — семьей, которую ты можешь выбрать сама.

Параллельно с этой работой я изучала историю борьбы за права квир-людей в США, стоунволлские бунты, судьбу Харви Милка. У меня были убеждения, что мы поддерживаем друг друга, несмотря на всё. Эти клубы, казалось, предназначены для таких людей, как я. Но на деле я получила не меньше ударов. 

Я ссорилась с каждой драг-королевой, которая работала в Москве и Петербурге, потому что не понимала их, а они не понимали меня. Со временем я перестала выступать в гей-клубах, да и меня просто перестали туда пускать: я оказалась в черном списке.

— Что тогда стало толчком, чтобы выйти за пределы этой формы и зайти на поле политического акционизма?

— Когда начался COVID, я уехала в Магадан на несколько месяцев. Именно тогда произошло несколько событий, которые сильно повлияли на меня. На здание американского посольства повесили ЛГБТ-флаг. Параллельно начала разгораться новая волна анти-ЛГБТ-риторики на телевидении и в интернете. Телеведущие топтали радужный флаг, не стесняясь использовать такие слова, как «пидарасы». Тогда же начала формироваться идея, что все квир-люди — западные агенты. Это была новая стадия создания врага, и этим врагом стали мы. Но я родилась здесь, в Магадане, и они не знают, кто я. Каким образом я могу быть агентом? Я кричала: «Бабушка посмотри на это, всё вранье, это обман. Они говорят, что я враг». Ей было тяжело и страшно это слышать. Она пыталась меня защитить, спрятать.

Эта ситуация повлияла на меня деструктивно. Я не понимала, где я, кто я. Я чувствовала, что распадаюсь на части. Мне удалось собраться, приняв свою небинарность. Я отказалась от категорий «он» и «она». Всё это казалось условностью, навязанной обществом, — то, что считалось догмой, что должен делать мужчина, а что должна делать женщина, — это всего лишь фантазия других людей. В моем случае — фантазия моих бабушки и дедушки, которые меня вырастили. Я сбрила волосы, брови, начала красить свое лицо в белый, и началась моя новая творческая эра. Потом я вернулась в Петербург, где меня окружали люди старше меня — Агния Галданова, режиссерка фильма, моя драг-сестра Ванесса Вайпер и другие. Они смотрели шире, чем я, и в каком-то смысле открыли мне глаза.

Я бы не осознала этого, если бы оставалась в гей-клубах, работала с 12 ночи до 5 утра и отсыпалась сутками. Тогда я начала свои публичные акции, мне захотелось увидеть реакцию и почувствовать ее. Именно тогда и сформировался мой образ. Некоторые называют меня больной, мой образ болезненным, но это лишь отражение того места, где я жила, и того опыта, который я пережила. Это место больно, а не я.

— В США и Европе драг-сообщество политически очень активно, это проявляется и в культуре, и в законодательных инициативах, политических движениях. Ты чувствовала запрос на политический дискурс внутри сообщества в России?

— Для большинства драг-королев эта тема была табу. Рядом с такими персонажами, как Заза Наполи или Эвелина Гранд (две наиболее известные и мейнстримовые драг-артистки России, участвовавшие в том числе и в телевизионных проектах. — Прим. авт.), говорить о политике было просто запрещено. Их задача заключалась в том, чтобы быть «вне политики». Российские драг-королевы не могли и не хотели реагировать через свое творчество на события, происходящие в стране. Они записывали песни, ставили номера в клубах. Все просто хотели зарабатывать деньги и выживать. Они поняли жестокость этого мира и повторяли как мантру: «Просто найди способ заработать деньги и выжить».

Я хочу поделиться двумя яркими историями. Они отлично описывают, как «режим», или «система» (называй, как хочешь), смотрит на ситуацию гораздо шире, чем ты, и как люди поддаются влиянию этой системы. После акции Навального я пришла в гримерку к девочкам в клуб «Три обезьяны». Одна из них спросила меня: «Сколько ты взяла за выход на митинг?» Я не поняла ее вопроса и переспросила, почему она решила, что я взяла деньги. Она рассказала мне, что сама взяла деньги от людей, которые утверждали, что представляют сторону Навального. Они заплатили ей, чтобы она вышла в мейкапе и дала интервью на камеру. Конечно, они не были связаны с Навальным, а интервью позже вышло на одном из федеральных каналов, где это было выставлено как «Навального поддерживают фрики». Система называет нас фриками, западными агентами, моральными уродами, но когда ей нужно, она готова нас использовать в своих целях.

Другой случай произошел через пару дней с другой моей драг-подругой, с которой мы гуляли по ночной Москве. Она посмотрела мне в глаза и спросила: «Скажи, ты это сделала ради беженства в Европе?» Я была шокирована, ведь мы говорили на одном языке, разделяли одни идеалы. Но жизнь сложнее, чем кажется, каждый ведет свой путь индивидуально и рассказывает свою историю по-своему.

— Ты в нашем разговоре упомянула Магадан — твой родной город. Чем он является для тебя?

— Это брутализм, «Маска скорби», Колыма, история моей семьи, Охотское море, у которого я плакала бесчисленное количество раз и которое уносило мою боль. Моя прабабушка была сосланной из Латвии. Позже, когда с нее сняли обвинения и появилась возможность вернуться в Ригу, она отказалась и навсегда осталась там. Я же вернулась туда уже с камерой — вместе с Агнией, когда мы снимали «Квиндом».

Сейчас, вспоминая эту поездку, я понимаю, насколько благодарна ей за нее. Возвращаться туда было больно, но возвращаться туда уже новой мной — Дженной Марвин — было страшно. В то же время я внутренне понимала, что это правильно, что я смогу преодолеть этот страх. В образе мы отправились по тем местам, где я выросла. Там я впервые столкнулась с тем, что позже пережила на митинге Навального, — с опытом отторжения. Но, несмотря на это, были и другие моменты, не вошедшие в фильм, но важные лично для меня. Мы встретили компанию подростков, которые сами искали возможность увидеть меня и поговорить. Они спрашивали не о том, как я выгляжу, а о том, кто я, как я себя воспринимаю. Одна девочка лет 14 сказала, что накануне сняла сторис со мной во время моего перформанса в магазине. Родители увидели это, избили ее и запретили выходить из дома. Но она всё равно пришла, чтобы поговорить со мной и задать вопросы, которые ее волновали. Меня потрясли ее смелость, ее желание спрашивать, ее попытка сохранить себя.

— Ваш фильм имеет феноменальный успех, у него множество показов по всему миру. Когда ты общалась со зрителями после сеанса, поняли ли они кино так, как вы планировали это?

— Мне было тяжело и странно смотреть этот фильм вместе с людьми в зале. Это не история с хэппи-эндом, он не создан для воодушевления или поднятия настроения. Это фильм о тяжелом опыте.

На показе в Сеуле в 2023 году один отзыв особенно запомнился мне. Во время обсуждения поднял руку мужчина лет шестидесяти. Он рассказал, что фильм глубоко его тронул, что на протяжении всего сеанса он почти не дышал. Он узнал себя в моем дедушке. Осознал, что является отрицательным персонажем… или, если можно так сказать, падшим ангелом. Ведь родители не всегда виноваты — они не всегда знают, что сказать, не всегда могут подобрать правильные слова и действия. Он был потрясен и сказал, что хочет вернуться домой и позвонить своему внуку, с которым давно разорвал связь из-за гомофобии.

— А как встречали этот фильм ЛГБТ-зрители?

— Как ты и сказал, у нас было множество показов. Были крупные фестивали, где фильм ценили как произведение искусства, были премьеры с вип-гостями. Но также было много квир-фестивалей. В Севилье, на одном из таких показов, мне вручили награду за поддержку сообщества. Это был удивительный момент: двенадцать драг-королев, которых я никогда раньше не встречала, подарили мне единорога, обмотанного скотчем. Я не понимала испанский, но чувствовала их искренность.

Эти фестивали — то самое безопасное пространство, где не важно, кто ты по статусу, где нет красных дорожек, но есть твое сообщество. Где ты чувствуешь себя как дома и можешь быть собой. То, что я любила больше всего, — это моменты после сеансов. Когда всё уже закончилось, ко мне подходили люди и рассказывали свои истории, делились личным опытом. Я слушала их долгие монологи. Именно ради этого мы сделали этот фильм. Это не история про меня — это история про квир-людей и их право говорить, быть услышанными. Они делились своей болью, рассказывали о сложных отношениях с родителями — о том, что мне самой было знакомо и откликалось внутри.

Да, я сделала каминг-аут в 14 лет. Я пошла против системы, открылась перед семьей — и это имело последствия, о которых я не жалею. Но с возрастом я поняла: всегда есть путь просто разорвать все связи и уйти, но, если есть шанс сохранить контакт, им стоит воспользоваться. Конечно, если родители не хотят причинить тебе вред или отправить в психушку.

— Вершиной успеха вашего фильма стало попадание в шорт-лист Оскара. Как проходила его промо-кампания в США?

— Попадание в шорт-лист «Оскара» открыло возможность оказаться в финальной номинации. Конечно, это был огромный успех и большая возможность для всей команды — для режиссерки Агнии, для продюсера фильма Игоря Мякотина. Мы все понимали, что такой шанс нельзя упускать, и отправились в США. Это требовало огромного объема работы. Мы встречались с людьми совершенно другого уровня — с теми, кто воспринимает кино как метод, кто влюблен в документалистику. Среди них были обладатели «Оскаров», признанные кинематографисты, кураторы, критики. Все они поддерживали нас и помогали продвигать фильм.

Маша Гессен написали про нас в The New York Times. В культовом нью-йоркском ресторане Russian Tea Room был устроен гала-ужин для оскаровских выборщиков. Меня удивило внимание этих людей. Ведь я не Надя Толоконникова из Pussy Riot, чьи акции имели последствия на законодательном уровне. Я не Настя Креслина из IC3PEAK, которая пела своим леденящим голосом для десятков тысяч людей, собравшихся на проспекте Сахарова 10 августа 2019 года. Я просто я. Мне было интересно слушать, как они воспринимают фильм, какую видят в нем задачу именно с точки зрения кинематографа. Я видела, с какой страстью они защищали наш фильм, как боролись за него. Нам помогало много людей.

— При всем внимании западных СМИ и кинематографистов не казалось ли тебе странным отсутствие большого интереса со стороны российских оппозиционных медиа и деятелей культуры? Например, до сих пор ни один крупный кинокритик не написал развернутую рецензию.

— Мне кажется, здесь важно говорить о другом — о том, почему вопросы прав ЛГБТК+-людей в принципе не находятся в повестке российской оппозиции. Ведь в России уже сформировано общественное мнение, которое объявило нас преступниками, террористами, людьми вне закона. Это дает обывателю не только моральное оправдание, но и прямое право причинять нам вред. Я бы очень хотела, чтобы все те, кто называет себя оппозицией, кто считает себя голосом свободной России, не прекращали говорить о правах ЛГБТК+-сообщества, и особенно транслюдей. Но если внимательно слушать эти «оппозиционные» голоса, становится очевидно, что они не выступают в защиту таких, как я. Важно, чтобы нас защищали не только квир-активисты, художники и представители сообщества. Важно, чтобы к нам присоединились те, за кого и мы выходили. Но сейчас создается ощущение, что концепция «свободной России» и наши личные свободы — это разные вещи. Нам нужно говорить о происходящем в России, потому что Европа движется в том же направлении, и пока мало кто это осознает. Мир движется туда, откуда я была вынуждена бежать.

Я бы лишь отметила, что, несмотря на то что в этом мире сам факт твоего существования ставится под сомнение, борьба — это единственное, что остается. Главное — не потерять себя в этой борьбе, помнить, кто ты и откуда.