Последний снайпер

Пролог

16 мая 2022 года, комбинат «Азовсталь», Донецкая область

«Я выхожу [в плен с территории] со своими хлопцами и вижу: стоит чувак лысый, в такой же форме, как и мы, без скотча (опознавательных знаков в виде скотча. — Прим. ред.). Просто ну не на воротах, а была такая дырка в стене в “Азовстали”. Он там стоит и с кем-то из остававшихся разговаривает. Я как-то подхожу без задней мысли, пью водичку и гляжу: а у него пистолет Ярыгина российский! И я смотрю на него, начинаю прислушиваться к тому, как он говорит, и понимаю, что он русак. И я думаю: так, я сейчас безоружный, а он с оружием, и в такой истории мы впервые (о том, как российские солдаты сдавались в плен, читайте ниже — Прим. ред.).

Раньше было наоборот. И я прямо завтыкал на его пистолет. А он так смотрит на меня: “Братишка, дай воды мне”. Даю ему воды, он пьет, а я смотрю на его пистолет дальше. Он говорит: “Что, интересно? Он маленький такой, Ярыгина”.

Достает из кобуры, передергивает магазин, говорит, возьми посмотри. Я держу этот пистолет Ярыгина в руке, думаю: “Что вообще происходит? Это вообще жизнь или, блядь, какой-то сон?” 

А мы всё этот пистолет разглядываем, какими-то словами перекидываемся, я вижу, что у него автомат в пустынном камуфляже (такой камуфляж не используется на войне в Украине — Прим.ред.). Ну, я человек военный, и мне вся эта история интересна, я интересовался их разными подразделениями — всюду нужно знать врага. И я говорю, а вы с Сирии к нам приехали? Отвечает, что да, были там в прошлом году. Я рассматриваю дальше и вижу, что у него часть снаряжения тоже в песок задута (имеет элементы пустынного камуфляжа — Прим. ред.). Я говорю: “Вы там с ССО (Силы специальных операций) или с ГРУ?” Он отвечает, что с ГРУ. Я, думаю, понял. А мы перед тем просто так наваляли грушникам в Мариуполе…

И тут он говорит: “Знаешь, что я тебе хочу сказать? Это была охуенная пиздячка. Так, как тут, мы еще нигде не воевали!” Говорит, с вами так охуенно было воевать, жаль, что всё закончилось, но нам очень понравилось. “Я 20 лет в армии служу, честно — это был высший пилотаж. Жму руку, удачи, надеюсь, вас скоро поменяют, пока”». 

«Напротив такой же военный, как и я»

Февраль 2022 года, Мариуполь

Февраль мы встретили на базе в Юрьевке (село на берегу Азовского моря под Мариуполем. — Прим. ред.). Нам где-то 15 февраля сказали: «Пацаны, будет война!» Мы как раз месяц проходили подготовку на полигоне, меняли немного тактику действий подразделения. Пока была условно позиционная война — была одна тактика. Мы понимали, что, когда начнется вторжение, нужно будет работать немного по-другому. Мы почитали литературу, подумали и пришли к такой истории, что лучшей тактикой будет делать всё, как финны перед Второй мировой войной, — то, что называется маневренной обороной. Это условно, когда вы делаете какие-то засадные действия на пути противника, а потом отходите.

Мы месяц провели на полигоне, отработали тактику, а потом нам говорят, что точно будет полномасштабка, подумайте, ребята, про свои семьи. А я на тот период перевез свою девушку в Мариуполь, снимал квартиру и просто каждый день ездил домой.

— Что сказали девушке?

— Говорю, всё, маленькая, вот тебе билеты — езжай! У нее мама в Португалии живет. Объяснил, что будет война, сказал, что вернется, когда я скажу. Она сразу: «Не хочу!» Пояснил, что такое «надо». Позвонил родителям, тоже предупредил, съехал с квартиры, отослал все вещи домой. Оставил только снаряжение свое на базе. Ну и всё.

24 февраля я в комнате для релоадинга (reloading — снаряжение нарезных патронов. — Прим. авт.) делаю себе боеприпасы. И честно, тогда я напился энергетиков, три или четыре банки выпил, и я уже в таких мыслях, что всё — со дня на день начнется.

На базе была такая чил-зона, и в ней сидел медик с нашей группы Виталик, он с Львовской области был. Я ему говорю, что уже час ночи, я лягу спать, но если начнется какой кипиш, то ты меня сразу буди.

В четыре утра Виталик приходит и говорит: «Началась война». Пошел я по комнатам будить свою боевую группу, собирать всех. Всё подразделение встало — а у нас уже машины стояли, боекомплект был загружен туда. Рюкзаки со снаряжением уже там были, броню, каски, всё это надели.

Нам всем говорят, что будем двигать в сторону Мариуполя, оборонять Мариуполь. Штаб уже нам дает команду остаться, пока они будут уничтожать документы, всю эту разную историю творить с эвакуацией людей с базы, нужно занять периметр круговой. Ну, мы стали в круговую оборону.

Тогда же такое неслось — какие-то диверсионные группы, ракеты. Я расставил свою группу, и мы несколько часов охраняли базу. Потом поехали в Мариуполь, где собрались все командиры спецподразделений.

И поначалу было понимание использования нас как подразделения для работы в серой зоне или в тылу противника. Пока остальной «Азов» строил оборону вокруг города, мы все ездили в сторону Бердянска, подрывали ночью мосты, чтоб противник медленнее перемещался в сторону Мариуполя. Мы три моста взорвали, в пару перестрелок попали, вышли из них победителями. Опять-таки на другой нашей базе в Урзуфе уже был в тот момент противник. А мы вернулись в Мариуполь.

— Россиян видели живых, брали в плен?

— Брали. Брали уже во время Мариупольской кампании, в самом городе.

— Что они говорили в первые дни?

— Ничего. Типа нас отправили — мы приехали. Есть приказ, мы люди военные, мы вот приехали. Тогда они еще настолько промытыми прям не были — вот этой всей истории про «бандеровцы, нацисты, денацификация, демилитаризация». Но я чувствовал себя военным, и у меня к всему этому отношение не как у мам. Ну, знаете, как мамы с маленькими детками настрадаются от всяких обстрелов в тылу ракетами, «Шахедами», и у них прямо жажда к уничтожению русских — «в плен не брать», твари, всё такое.

У меня как раз есть понимание, что напротив люди, одурманенные пропагандой, и понимание того, что там такой же военный, как и я. Просто он в такой ситуации очутился, что он уже не боец (в плену), он со мной уже не на равных.

У нас была история одна, когда противник высадился на левом берегу (Мариуполь речкой Кальмиус местные делили на две части — левый и правый берег. — Прим. авт.) в девятиэтажках, и у нас была задача штурмовать квартал. И мы там за пять минут двенадцать пленных взяли, просто в одном подъезде их быстро насобирали по этажам. Они даже… Ну, мы одного противника убили прямо перед входом в подъезд, потом начали подниматься, они вроде услышали, и никто даже сопротивления не оказал, они вот так с квартир, от дверей руки показывали, говорят: «Мы сдаемся! У нас тут оружие лежит, мы выходим без оружия, без снаряжения!» Мы поверили, а у них и правда, мы проверили, автоматы чистые, они даже не стреляли ни разу. Их завели туда, они двое суток просидели, в окна посмотрели, как авиация ровняет город, ну и всё — мы больше не хотим, говорят. Всё — они в плену.

Ну и потом в процессе боев за город тоже были танкисты не танкисты — короче, отец и сын из Московской области. Сын радио наслушался, что нужны добровольцы гуманитарные коридоры для выхода гражданских охранять. Ну и приехали они в «ДНР», попали в Новоазовск, там их где-то в военкомате распределили в 9-й полк морской пехоты, который базировался в «ДНР», короче, напротив [нас] годами стоял — Широкино, Саханка, там все эти места. Их полк и бросили на штурм Мариуполя. Сын дурачок 21 год, совсем полоумный, и батя такой же сам. Говорит, что куда я такого сына отпущу, я вот с ним и поехал. Нормально всё вышло у них, они потом вместе с нами с «Азовстали» в плен вместе выходили. Ну, вернее, это они с плена, а мы-то в плен.

Мариупольская кампания такая, формат полномасштабной войны, нас утюжат со всего, еще и с воздуха, и с моря, окружение глубокое — 120 километров до наших ближайших сил. Вы понимаете, что история патовая, но всё равно приказ есть приказ, надеетесь на лучшее и делаете свою работу.

Честно, первые дни, хотя у меня уже был боевой опыт, и, условно говоря, опыт неплохой, в том числе с работой в серой зоне, семь лет на тот период в армии уже служил, офицер уже… Но мне просто стало понятно, что всё, что было до этого, — это не то что тренировка какая-то была, это разминка перед тренировкой. Условно раньше формат работы боевой группы был таким, что ты командир, у тебя кроме медика, сапера, водителя, двух снайперских пар еще и винтовка есть, ты пятый снайпер в группе фактически.

Но формат боевых действий [в Мариуполе] — он такой городской, динамичный, быстрый, с кучей обстрелов, с постоянным перемещением, постоянно где-то появляется противник — у тебя просто нет возможности работать еще и с винтовки при всём при этом. Тебе необходимо заниматься, думать, чтобы все твои пацаны выжили, задачу всем поставить, руководить всей этой работой потом.

И я поначалу со [снайперской] винтовкой походил, а потом понял, что я просто не вывожу эту историю, нужно быть с автоматом и быть мозговым центром, где-то прикрыть, где-то помочь и так далее. Ходил уже только с автоматом. Нормально.

Куча разных ситуаций было, просто на тот момент они мне казались настолько нереальными… Там первые контакты с противником в городе, когда ты до того семь лет лежал на животе, за километр появлялся какой-то пассажир, ты стреляешь — он куда-то в траву падает чего-то, ты его не видишь больше, и забылось. А тут уже прямо так, друг напротив друга. И тут нужно было нормальные яйца иметь и в целом подготовку, и реально благодаря тому, что у нас был наивысший уровень огневой подготовки в полку на тот период — у нас и группы разведки, — мы исключительно на стрелковых боях разрывали русских совсем. Просто если бы можно было убрать компоненту авиации и ударов артиллерии с кораблей, я думаю, мы бы их размотали бы. Ну ладно, не размотали б, но продержались бы намного больше, тут понятно, что если вы в окружении, то вы в окружении. Но я думаю, что вывезли мы бы побольше.

А так за счет того, что просто прилетал к нам КАБ (корректируемая авиационная бомба) и минусовал сразу очень много людей, один раз была история уже на «Азовстали», когда один прилет КАБа — и у нас 50–60 убитых, просто в одном подвале. Это прямо ужас, когда вылетает по столько людей со строя одновременно. И мы вот так тягались с русскими чисто на яйцах, потом я получил ранение.

«Такое я только в книгах читал, у Эрнста Юнгера»

Госпиталь на территории комбината «Азовсталь». Апрель — май 2022 года

Был такой день, когда ко мне подходит командир всей снайперской группы и говорит: «Хочешь отдохнуть?» А я уже такой после месяца нон-стопа. Говорю, что чуточку хотелось бы. Ну, он говорит, давай денечек поспишь, помоешься, постираешься — и завтра снова в бой.

Хорошо, окей, спасибо! Я проснулся, поел, помылся и сижу просто. Мы жили в частном доме начальника УБОП мариупольского. Он как выезжал с города, говорит, мол, пацаны, оставайтесь жить, присмотритесь туда-сюда, а я буду выезжать и тоже присмотрюсь и еще вам по возможности напишу, где там блокпосты, что да как.

Ну вот сижу я в таком хорошем доме на террасе, окна такие высокие, панорамные, солнышко светит, а я просто пью чай. И слышу по радиостанции, что у нас одна группа в окружение попала. А мы в Мариуполе выполняли задачи такой себе пожарной команды. То есть если где начинается капец, мы едем туда, решаем вопросы, возвращаемся назад. То есть такого, чтобы мы были в устоявшейся обороне, такого не было. Мы непрерывно тушили пожары просто вкруговую по всему городу, по периметру.

И вот наша одна группа пошла на прорыв линии, двигалась там колонна с пехотой, и вышло так, что они оказались просто в эпицентре всей этой истории. Получилось, что все были вокруг них, а они в доме и выйти возможности не было, поскольку вокруг противника было слишком много, а их было всего шестеро людей. Я говорю: «Пацаны, собираемся!» — вся моя боевая группа отдыхала со мной. Загрузились мы в две машины, приезжаем, я говорю: всё — оставляем машины тут.

— А где это было?

— Над Мариупольским портом, возле 33-й школы, частный сектор. Двигаемся по улице, она Великая Азовская, кажется. Движемся по улице и слышим звук танка. Подходим к нашим откатившимся передовым позициям, спрашиваю, что там? Говорят, танк, пехота тоже есть, где-то там бегает. И тут мы видим занимательную картинку: «Грады» противника накрывают залпом эту технику и пехоту, свою же. А они как работали? Россияне накрывали квадрат реактивной артиллерией, потом ехал танк и по обе стороны разбирал дома, и следом чистила всё пехота. А тут он тупо накрывает эту их пехоту.

И мы видим, что они там возятся пока с ранеными своими, а танк стоит заведенный, работает нормально, всё с ним хорошо. Я говорю, что, пацаны, берем «Матадор» и NLAW, такие импортные противотанковые средства у нас были, по штуке. Долбим, говорю, танк.

Мы к нему подходим, отстреливаем «Матадор», отстреливаем NLAW. Короче, «Матадор» в ветки попал, а NLAW просто в лобовую броню — и ему ничего. И он начинает ехать, а у нас как бы из противотанковых средств уже всё (смеется). Танк проехал вперед метров, может, 50, перестрелял по домам и откатился назад.

Я говорю, парни, езжайте еще за противотанковыми. И пойдем потом, и ударим по танку, и продвинемся к нашим, подобиваем недобитков, что остались после «Града», и вытянем пацанов.

Парни поехали, я их подождал минут 25, они вернулись. Говорю им, давайте в этот раз я стану первым, а вы с противотанковыми — следом, если я увижу пехоту, скажу, а вы отстреляете в танк — и петляем! Ну хорошо, двигаемся в сторону танка, слышим, как он работает, — там такая улица с поворотом таким легким. И тут он просто дает по газам и вот так просто вкатывается на нас, уже с развернутым стволом. И — бам! Прямо в толпу, но не в человека, а между нами — короче, в забор прилетело. 

Я чувствую та-ко-о-й удар в ногу… А танк сделал выстрел и укатился назад. Я стою сильно контуженный, на одной ноге, не падаю, слышу вроде все кричат, поворачиваюсь и вижу, что несколько пацанов лежат с ранениями, но несерьезными, и я такой думаю, что удар в ногу был, это ж, наверное, ранение? Оно не болело, просто ощущение, что тебе кто-то с ноги так хорошо дал в ногу. Я так опускаю глаза, а у меня из бедра просто вырвало кусок мяса, и он от ноги отлетел. Просто течет кровь из ноги, и висят мышцы…

Я такой думаю: «Как же это не вовремя!» Поворачиваюсь к парням, заодно проверяю, что на ногу я опираться могу, а вот сгибать — нет. И говорю, мол, типы, давайте, подбирайте этих, катимся на улицу назад, оказываем помощь, идем убивать этот танк и пробуем еще раз достать пацанов.

Короче, мне оказали помощь, парни мои убили танк, а та группа сама с окружения вышла. Мы все собрались, провели эвакуацию трехсотых на стабпункт другого батальона…

Это было 2 апреля 2022-го. Мне сделали укол обезболивающего в одно плечо, в другое — антибиотик и говорят: ну, мы с твоей ногой тут ничего не сделаем, нужна эвакуация вертолетом.

Я говорю, что если я уже тут ничего сделать не могу, то давайте, смысла во мне тут нет. Ну всё, мы все раненые записаны на эвакуацию, ждем, мы всё еще на правом берегу, и тут уже случается так, что окружение в окружении происходит, два берега отрезаны один от одного. И мне говорят, что теперь тебя как-то нужно доставлять на «Азовсталь», ночью мы тебя спустим на машине к берегу моря, там за тобой приплывет лодка резиновая моторная и отвезет тебя.

Меня ночью спускают туда, перекладывают в эту лодку резиновую, мы плывем по морю, по волнам, и у нас просто в море глохнет мотор, и мы так на этих волнах, я лежу, качаюсь и думаю, блядь… И этот «водитель лодки» говорит, что мотору пришел конец: мы без связи, без весел, без ничего просто в море дрейфуем на волнах. А перед этим противник несколько таких лодок заптурил противотанковыми ракетными комплексами. И я вижу, что водителю этому уже представляется, как мы разлетаемся на куски в этой воде и тонем. Я говорю: «Старый, давай ты там что-то подергаешь, покрутишь-повертишь, может, что-то и выйдет?» Он минут десять позанимался и завел лодку, мы доплыли, и меня перегрузили в машину «Соболь», что-то типа «Газели», и привозят на «Азовсталь» в госпиталь, на «Железяку», как его называли. Он в подвале был, над подвалом было строение в три или четыре этажа еще.

Я посмотрел на этот подвал, и вот до сих пор реально был у меня плен не плен, если спросить, что я в жизни видел самое страшное и ужасное, — это был тот госпиталь. Просто такое я только в кино видел про Первую мировую, может, в еще в книгах читал, у Эрнста Юнгера.

Человек 200–300, как селедочки, один возле другого на одеялах, на матрасах вдоль стен разложены, кто без руки, кто без ноги, кто без лица, кто и без глаз. Кто-то стонет, кто-то умер — короче, просто ужас.

Я вот так иду между этими рядами, смотрю на это всё, опираясь на автомат, а там в центре зала была такая вроде как перевязочная, там стояли такие фанерные стулья тройные с поднимающимися сиденьечками. Сажусь я туда, подходит хирург ко мне, такой прожженный, с сигаретой в зубах: «Что там у тебя? Разматывай!»

А у меня нога бандажом перемотана, я ее размотал, она уже распухла, надулась так — говорю, смотрите. А он: «Слушай сюда, тебя как зовут? Так вот, парень, сейчас будет очень больно!» Я ему говорю, что, может, таблеточку какую дадите? Нет, отвечает, это только для тяжелораненых. Я такой говорю: всё, понял. Одна штанина у меня была срезана, я со второй достал такую шапку флисовую и так вот ее себе в рот засунул и кулаком подпер.

А он берет ножницы и начинает [обрезать] все эти «висюльки», по периметру мышцы уже сухие, оно всё за два дня на стабилизационном пункте уже по краям отмирать начало, где-то загноение легенькое уже пошло… Говорит, всё это прибрать надо, чтоб ногу по яйца не отрезать потом. И я так ору в эту шапку, просто мечтаю о том, как я сейчас хочу потерять сознание, потому как это всё было самым болезненным, что случалось в моей жизни.

Просто от тебя наживую отрезают ножницами куски. А я ору в эту шапку, пытаюсь потерять сознание, но, блядь, не могу просто… На меня все эти ребята, что лежат, уже смотрят, кто может. Думаю, так, Андрей, соберись, как-то ты не очень красиво себя ведешь для офицера, думаю, что буду как-то тише уже орать.

Короче, отрезал он там всё, сделал перевязку, я там по ходу чуть не кончился, сижу такой, а он говорит, что ты смотри, наши перевязки будут капец какие — с болью!

Ну и торможусь я в этом госпитале на четыре недели. И там просто начинается задница. Ну, ты типа лежишь, приносят людей, так вот лежат они возле тебя, ты просыпаешься, их уже в черные пакеты перегружают, потому как они уже умерли, пока ты спал. Все воняет гноем, мочой, грязью, войной — короче, ужас. Хавать нет ничего, вам на двоих дают на день баночку сардин и пластиковые стаканчики, в которых кашки немного и еще попить там воды. И ты на таком стрессе уже не можешь нормально спать, ибо постоянно шум вокруг, постоянно кто-то кричит, стонет, люди вокруг умирают, ты нормально не спишь, не ешь — ничего просто не можешь.

Потом за неделю всё это строение над нами, оно просто нивелировалось, испарилось, превратилось в кучу кирпичей. И прилетает ракета и заваливает нам вход, а мы начинаем гореть в середине. Короче, входа нет, и у нас там пять врачей и три сотни раненых в подвале. Нет воды, мы горим, связь не работает, перебило там что-то, и не докричишься ни до кого.

Эти врачи бегают, собирают мочу в бутылках и гасят этой мочой пожар. Прилетает вторая ракета, разбивает операционную, как раз во время операции. Ну нормально — врачей просто контузило, стены немного посыпались, выкатили этот операционный стол, начали делать операции в зале просто, и ты смотришь, а там хирург пилкой там с ногами прощается, с руками там. Фух, разрезали и в кишках ковыряются что-то, и ты такой просто лежишь и думаешь… е-ебать…

Вторая ракета, она операционную завалила, а третья прилетает и тут попадает в другой край этого строения, убивает несколько раненых, которые там спали в тот момент, и пробивает нам дырку наружу — выход на улицу.

К нам через эту дырку уже забежали, нормально затушили этот пожар — помогли, короче. И тут приходит к нам «Тавр» (Богдан Кротевич, начальник штаба полка «Азов» на момент обороны Мариуполя) и говорит мне: «А чего ты ждешь, ты ходить можешь?»

Я говорю, могу опираться, могу с костылями пойти. Он говорит, давай, может, мы тебя на командный пункт заберем? Я отвечаю, что с радостью, могу головой работать, буду сильно рад, если меня отсюда заберут, я тут уже с ума схожу. А там же такой ужас, а тебе еще снятся сны постоянно, что ты где-то дома, в квартире у себя, весна, цветы цветут — такое в голове выстаивалось! Я говорю: «Забирай меня просто, а то я тут головой протеку, ну честно, думал, еще пару недель — я тут ебнусь просто!» — это ж нереально, я ему говорю, что у меня психика детская, я всего этого не выдержу.

Всё, пошли мы, я на костылях, добрели несколько сот метров до командного пункта, ангарами шли, чтоб нас не видно было с дронов. Дошли до командного пункта, мне выделили кровать.

А у нас в «Азове» есть такая традиция, что, когда становишься на офицерскую должность, то стараются тебя научить тому, что умеют высшие офицеры управления, — постепенно, понемногу тебя интегрируют в высшее командование бригады. И за годы до вторжения полномасштабного, когда я уже был офицером, меня привлекали на командно-штабные учения в качестве офицера разведки. Как бы снайперское подразделение у нас было, и 90% моей работы всё же была разведка, было понимание, как это всё работает.

И вот когда пришло время, мне говорят, что давай ты с разведчика сядешь на оперативную? Я говорю: «Сяду!» И вот я две недели посидел на оперативном управлении, и нам говорят, что всё, нужно выходить. Будет плен. Другого выхода нет.

И у меня про этот плен начинают прокручиваться самые страшные картинки. Ну, я офицер, я командовал снайперами, я с «Азова» — это просто бинго! Собрал всё! И я такой думаю: «У-у-у-у!» — а мне пацаны такие, да ладно, говорят, всё будет нормально. А я раненый и, если и хотел бы выйти из Мариуполя, далеко б я не прошел.

На тот период у нас была снайперская группа, и в ней было 40 людей. За весь этот период, за всю Мариупольскую кампанию, за всю эту пиздячку у нас погибло шестеро. Это был наилучший результат — лучший из худших, так скажем. Очень мало людей погибло, очень профессионально работали, старались.

И тут 8 мая. Я спал после ночной смены, и меня будят и говорят, что в магазин прилетела какая-то бомба. И там все «двухсотые», говорят.

В смысле все «двухсотые»!? У меня там все 34 человека из моего подразделения были. Говорят, ну типа прилетело, там пожар, и они не выходят на связь. Я думаю, ого… и тут они выходят на связь. Говорят, что в том бункере жили где-то 80 человек. Кроме моего подразделения, там еще другие жили. И выходит хлопец из нашего подразделения и говорит, что — перечисляет позывные — из 34 наших погибло 20… У нас осталось 14, мы все раненые, кого там камнями побило, кто-то обгорел, кто-то еще как-то пострадал. Твоя психика уже на фоне того, что ты пережил, видел, не воспринимает это никак абсолютно. Я просто так думаю: «Ого!» — и начинаю обзванивать всех. Мы же все дружили, все семьи на выходных вместе отдыхали, шашлычки жарили, за границу в Европу в отпуска ездили. И вот я звоню всем и говорю про сочувствие мое и то, что твой муж, или парень, или сын… Это, конечно, самые важные разговоры в моей жизни были.

И пришли хлопцы, кто мог ходить, ко мне, описали, как всё это случилось, я такой: всё, понял. Говорю, хлопцы, ну всё — будем выходить в плен. Они такие — в смысле? Давай договоримся с командованием, выйдем через окружение, мы же сможем! Ну, мы реально, честно, я 90% даю, что мы бы вышли оттуда, не всем составом, но нашим подразделением и разведкой вышли, но я говорю: «Парни, мы, может, и выйдем, но даже у нас в подразделении сколько раненых, неходячих? Вы что предлагаете, всех их оставить тут?»

Приняли единогласное решение, что прорываться из окружения никто не будет, что вместе уже будем и до конца. Ну и всё, 15 или 16 мая, только начинается выход [в плен], и такой первый диссонанс в моей голове: я встретил того чувака с пистолетом Ярыгина. 

Потом я иду дальше. Что происходит? Такая там асфальтированная дорога, потом подъем на мост, нам там вещи проверили, обшмонали, говорят: всё, садитесь в автобусы. Садимся, и заходят два дагестанца. Смотрят на нас так и говорят: «Всё! Одно движение — а-гонь на па-ра-жение!» Говорят: «Опустились вниз, смотрим под ноги!» Мы опускаем головы, но видим, что у него автомат снят с предохранителя и палец он держит на спусковом крючке. Он выходит с автобуса и тут же стреляет случайно своим под ноги. Мы с пацанами смеемся. Думаю: «Кто это вообще!? Что это за...? Кто это, блядь, такие?»

Заходят они в автобус, и мы начинаем движение в сторону Оленовки. Они ходят вдоль автобуса, что-то там рассматривают у нас: «Ты откуда? Ты кто? Что у тебя есть в карманах?» У кого-то нашли деньги, у кого-то еще что-то нашлось. Позабирали все деньги, сняли со всех часы, и мы едем…

Приехали под Оленовку уже ночью, и нам говорят, что всё — ночуем пока тут, в автобусах, утром будем заезжать. Мы просыпаемся утром, я просыпаюсь, потому что очень хочу в туалет, — смотрю вдоль прохода, а они оба просто спят. Автоматы у вас, а вы просто оба спите!? Я подхожу к ним и думаю, что ж делать? Как его разбудить, чтоб он, блядь, чего лишнего не подумал? Так аккуратненько беру его за плечо, они понемногу просыпаются… Говорю, мне в туалет нужно. Говорит, в туалет? И нажимает кнопку, чтоб двери открылись. Я выхожу сам в поле. Захожу обратно. Они такие: что, кушать хотите? Нам, говорят, немного неудобно, что мы у вас все деньги позабирали…

У них еще была машина сопровождения, ехали за нами, «бобики» какие-то. И вот они их в село в магазин отправили, и они за наши гривны купили там каких-то пирожков, бананов, какого-то йогурта и привезли всё это. Мы с парнями в первый раз нормально поели за энный промежуток времени.

— Сколько вас было?

— Это еще не барак, в автобусе нас 50 человек было. Тут они говорят: «Курить хотите?» У них был, оказывается, блок сигарет. Они раздали всё это, мы с ними курим, и тут начинается такой соцопрос: у кого что осталось, с кем можно на сигареты что-то наменять? Там кто-то турникет отдал, чтоб кровь останавливать, за пачку сигарет, кто-то — еще что. Спрашивают, а какая у вас зарплата? И мы уже стоим, курим и разговариваем о причинах войны. Они такие — мы, вообще-то, с Дагестана и немного понимаем ситуацию. Поэтому как-то так: мы сами в Бердянске сейчас, еще не воевали и уже не очень-то и хотим. Отвечаю, надеюсь, не придется вам.

Тут пора заезжать в колонию в Оленовке, и прощаются они уже с нами, как с братиками: «Давай после войны там шашлыки, Дагестан…» — такой диссонанс, короче.

«Вы наши мальчики, мы вас ждем!»

Оленовка, Донецкая область. Исправительная колония № 120. Лето 2022 года

Ну и всё — мы заезжаем на территории Оленовки, нас осмотрели, отобрали еще какую-то часть вещей и расселили по баракам. Я встретился с хлопцами, которых давно не видел, из моего подразделения, пообнимались, заселились своим подразделением в одну комнатку. И потом всё — четыре месяца допросы, ФСБ.

— Они понимали, кто вы?

— Это очень интересная история, расскажу. 3057-я воинская часть раньше была в Донецке. Как началась АТО, она перебралась в Мариуполь, и многие военные и гражданские сотрудники в ней — это были донецкие люди. И одна женщина из отдела кадров решила в 2016 году поехать навестить родителей в Донецке. И так хорошо поехала, что ее приняли на блокпосте и забрали эфэсбэшники. Завербовали ее на условиях, типа мы не трогаем твоих родных, а ты нам скидываешь информацию. Она с 2016 по 2019 годы скидывала ФСБ личные дела «азовцев». В 2019-м ее приняла уже контрразведка СБУ и закрыли, по-моему, на восемь лет за государственную измену.

И вот мы попадаем в плен, и ФСБ знает о нас всё. У них фотографии наших ксив, должности, закрепленное за каждым оружие, бумаги про то, куда и на какие выезды мы ездили, что мы там делали. И ты понимаешь, что пространства для маневра никакого просто нет.

Убивал россиян? Убивал россиян. Ах ты пидор! Ну, это война…

Я так понял, что диалог у нас нормально сложился, потому что в Оленовке они нас не трогали — ни эфэсбэшники, ни ГРУ-шники, никто нас не трогал. У меня на всю Оленовку был один удар этой черной палкой резиновой, потому что из-за ранения слишком медленно шел.

В остальном я понял, что с ними можно на хиханьках-хаханьках пройти, что-то недоговорить. Ну, в целом — убивал. Ну конечно, убивал, это ж война — и проходит. Потом случился этот барак, где подорвали пацанов.

— Отдельно стоящий барак, куда отдельно набирали?

— Да, да… Просто подошли к каждому бараку и назвали фамилии и отселили их в отдельный барак в стороне. Потом ночью я слышу выходы реактивной артиллерии, просто очень близко выходы «Града». И прямо между выходами я слышу три взрыва — бах, бах, бах.. И понимаю, что мы далеко не первая армия мира, тем более в то время, чтобы так быстро давать ответку. Прямо через пять секунд — так просто не бывает. И я такой думаю: что происходит? Слышу какие-то крики, где-то кто-то бежит, кто-то кричит: «Стрелять буду!» — что-то такое несется…

Утром около шести утра выхожу на улицу, и в воздухе, именно в воздухе стойкий запах шашлыка, и я понимаю, что тут нам никто шашлык обычно не жарит. Я так высовываю голову, а тот барак был виден, если голову в забор высунуть. Я смотрю, а там просто крыша разбита, и он сам был просто весь черный. А у меня там двое парней из подразделения было.

— Вы понимали, по какому принципу в тот барак людей отбирали?

— Рандомно, вообще никакого принципа не было. Я понимаю, что у меня там два кента, один очень близкий, самый ближний из тех, кто живой остался. Я думаю, хоть бы он живой был! А информации никакой. И тут приходит информация, что там «двухсотые». То ли 55, то ли 54 человека там погибло. И сказали нам позывные тех, кто погиб. Часть получили ранения, и их повезли в Донецк, в 15-ю больницу.

Какой-то период они находились там, а когда вернулись, я прямо удивился. Я думал, что из «ДНР» уже все желающие вернуться домой выехали и не так много там ждут Украину. А мне рассказывают про медичек, которые пацанов прямо обхаживали, из дома варенье приносили, какие-то носки, трусы, книжки: «Вы наши мальчики, мы вас ждем!»

Всех возвращают в Оленовку и опять подходят к баракам и называют большое количество людей, преимущественно офицеров, — где-то сотню с лишним человек забирают и увозят. Я такой думаю, что я же тоже офицер, почему меня не забрали? Это был один из первых обменов азовцев, в сентябре 2022 года. Перед тем тяжелораненых, ампутантов поменяли. Я был очень рад, что процесс запустился этот. Уже появилась какая-то надежда.

— Какое звание у тебя было тогда уже?

— На тот момент я уже был старшим лейтенантом.

«Роби собі ліжечко, лягай відпочивати»

Российская Федерация, Таганрог. СИЗО-2. Осень 2022 — весна 2023 года

Хлопцы, которые попали в обмен, смогли нам передать, что их загрузили в КАМАЗы, везли через Донецк, приехали в Таганрог, там — на аэродром, загрузили в самолеты, и они полетели в Москву, там из Лефортово забрали еще людей и полетели с ними в Беларусь, там пересадили в автобусы и приехали в Украину! Я такой: ага, маршрут запомнили!

Проходит неделя, к нам подходят, называют фамилии, выводят, шмонают, связывают скотчем, загружают в КАМАЗы, мы едем. А у меня была шапка на голове, замотанная скотчем, и я так поднимаю эту шапку, гляжу — мы по Донецку едем. Ну ладно, опускаю шапку.

Через час, может, больше поднимаю шапку, потому что появилось ощущение, что мы всё время поворачиваем и переезжаем каких-то лежачих полицейских, ну, похоже на границу, и я вижу, что действительно въезжаем на территорию России. Думаю: о, нормально, еще раз потом поднимаю — Таганрог, нормально! Заезжаем куда-то, останавливаемся. Я приподнимаю шапку и вижу, что мы тупо на территории какой-то тюрьмы: вышки стоят, собаки лают — на аэропорт это не очень похоже и на обмен тоже.

Но я еще думал, что вот нас, может, всех вместе соберут, а потом уже самолет, и всё — надежда еще жила. И тут к нам подходят россияне и говорят, ну что, «азовцы», ваших командиров поменяли, а вы тут сгниете! Нас завозят в какой-то гараж и, как котов каких-то связанных, вытаскивают, и падаем мы полтора метра высоты из кузова на землю. Выпадаем мы связанными, нас начинают бить этими черными палками, отсортировывают, кто с татуировками, кто без. Кто с татуировками, поясняет что-то, у меня тогда тату еще не было…

— Как твоя нога тогда была?

— Я уже ходил нормально, но не бегал. Ходить мог. И ставят нас к стенке и рассказывают, как мы должны ходить, передвигаться. Потом заводят меня в комнату, кладут на землю и начинают задавать вопросы — типа звание, должность.

«Старший лейтенант, командир первой боевой группы, снайперской группы специального назначения…»

Они начинают просто звать всех, кто там был, а я лежу лицом в землю со связанными руками за спиной. Надо мной: «Смотри, “Азовец”, спецназовец, да еще офицер!» — а я уже похудел к тому времени в плену, такой не очень похожий ни на спецназовца, ни на кого.

Меня там избили крепко первый раз. Я думаю, о, нормально, хорошо познакомились! Потом тебя поднимают, закидают в другую комнату, и там какой-то тип стрижет тебя налысо, потом закидают к следующему, и ты обмываешься, потом сдаешь всё, что было на тебе, и получаешь вещи тюремные: одеяло, алюминиевую кружку, шлепанцы, вафельное полотенце… Ты с этим всем стоишь и думаешь: блядь, куда я попал?

Забили меня так крепко, и я так, скажем прямо, чувствую себя не очень, стою так лицом в стену, а он подходит сбоку ко мне и говорит: «Парень!»

Я поворачиваюсь к нему чуть боком, вижу обычного человека, лет 40.

Он: «Сколько тебе лет, парень?» Я говорю: 26. Он говорит: «Ты ранен? Стоять тебе удобно? Ты голодный?» Я говорю: да. Ну, говорит, сейчас тебе хлеб принесу с чаем. Принес мне полбуханки хлеба и чаю. Я стою, посербываю этот чай — с одеждой, шлепанцами, хлебом… и он тут говорит: «Всё, погнали в камеру!»

Подходим к камере, открываются двери, а там тюрьма из двух частей состоит, одна такая «царская» — высокие потолки, большие окна, решетки. Возле меня два спецназовца, один тут коридор охраняет, второй меня вел, хлеб давал. И один говорит: «Ну, наклоняйся!»

Я говорю как? Слышу в ответ: «Буковкою “Г”!» Я нагибаюсь и получаю удар ногой сзади и в эту камеру залетаю и разматываюсь по полу. Смотрю сразу на 360 градусов и вижу одного человека. Понимаю, что это семья из Оленовки. Ну всё, значит, нормально, хоть не к зекам российским.

Я всё же встаю с этого пола, открывается глазок в дверях. Он смотрит на меня — что ты там, нормально? Я говорю, да. Он говорит: «Как тебя зовут?» И он начинает говорить на украинском.

Говорит: «Слухай, роби собі ліжечко, лягай відпочивати». Думал, ну ладно, это Кубань, здесь украинцев много. И там и этнических, и не этнических. Ну, типа, ничего удивительного, что здесь знают украинский язык.

Я лег, накрылся одеялом, смотрю в потолок и думаю: а сколько я в этом месте проведу и какой это будет капец? А я перед полномасштабкою фильм про Стуса смотрел, он называется «Заборонений» (Василий Стус — украинский поэт, политзаключенный, погибший в советской тюрьме в 1985 году. — Прим. ред.). Я так впечатлился этим фильмом и думаю, что вот я сейчас проживаю то, что проживал Стус. Я где-то далеко от дома, в каком-то Таганроге, блядь. Всё, что я знал про Таганрог, — это тип из «Нашей Раши» в белой майке, который на телевизор кричит.

— Он из Екатеринбурга.

— Может, и из Екатеринбурга, хрен с ним. Ложимся мы в камере спать, в шесть часов просыпаемся — застилаем постели, в восемь проверка утренняя: «Выбегайте из камеры!» Мы выбегаем, становимся к стене на осмотр, и нас просто всех крепко бьют. Мне разбили голову, сломали вот тут сзади ребра.

Били шокерами, палками этими черными, руками — у них были такие перчатки с костяшками пластиковыми. Если честно, я там особо не разбирался, чем именно мне досталось. Я просто лежу на полу, и тут команда — заползайте в камеры без рук! Руки то у нас за спиной, плечиками так заползаю в эту камеру, лежу в пыли и понимаю, что я просто выдохнуть не могу. Я лежу и думаю, что если так будет каждый день, то я долго не протяну. Тут нам дали завтрак, мы позавтракали — очень мало по сравнению с Оленовкой, в три раза меньше порция. Я был в шоке.

— А чем кормили в Оленовке?

— И там каша, и там, просто порция больше была. Тут в камеру стучат и называют мою фамилию — на выход! Хоп, нагнули меня и ведут, спускаемся тупо в подвал этой тюрьмы, идем там, как в фильме ужасов: свет мерцающий, один провод по земле тянется, и у тебя тупо после вчерашнего один глаз приоткрытый только. Заводят меня в комнату такую небольшую, может, два на три, и я вижу три пары ног. Три человека стоят в черных туфлях, черных брюках, белых рубашках. Не нужно было быть специалистом, чтобы понять, что это люди ФСБ, скорее всего. Потому как так красиво одеваться на работу могут там только они.

Меня согнутого подводят к столику, и на столе лежит, короче, хирургическая пила, скальпели, штуки, какими зубы рвут, и такой розовый фаллос — здоровый, блядь. Один мне говорит: «Открой глаза и внимательно изучи предметы!» Я говорю, уже открыл — вижу, что еще и на полу стоит здоровый такой, как от КАМАЗа, аккумулятор с клеммами.

Он говорит: «Ну смотри, сейчас с тобой будем разговаривать. И относительно того, как пойдет диалог, подумаем, что использовать, а что — нет.

Я такой: так, ладно, «Скромный», собрался, собрался и думай! Смотрю по сторонам, а в принципе вся комната чистая, все эти штуки лежат, как в музее, и типы в туфлях, белых рубашках. Думаю, что всё это как элемент запугивания, слишком по-музейному выглядит, но сейчас посмотрим — как диалог пойдет.

Ну, мне говорят, присаживайся, рассказывай о военных преступлениях — убийства гражданских, пытки военнопленных, мародерство. Я говорю: «Ничего такого не было». А он мне: «Ты отвечай, не пизди! А то начну зубы вырывать просто один за другим!» — и начинается игра в плохого-доброго полицейского. Один возле меня сидит, один напротив стоит, у меня голова опущена, лиц не вижу, но понимаю, что происходит. Тот, что напротив, уже взял в руки эту штуку, чтоб зубы вырывать, в руки, говорит: «Давай открывай рот — я один зубик вырву, чтобы ты разговорчивей был!» Другой говорит, что подожди, не видишь — нормальный хлопец сидит.

Я говорю: «Ну смотрите: по пленным. Мы выходили в плен и с собой брали русских, которых набрали в ходе кампании. Так часть русских пленных погибла, но они погибли от ваших авиаударов вместе с нашими хлопцами. Потому что мы жили все вместе. Вы можете с теми, кто выжили, пообщаться, и они вам расскажут, как к ним относились, пытали их или нет, били или нет. Они тупо жили в таких же равно условиях, что и мы. Просто жили в отдельной комнате, мы их запирали — и всё. А так мы даже ели с ними за одним столом»

Они такие: понятно, а мародерство? А что, говорю, мародерство? Это Мариуполь, люди думали о военном. Гражданские — понятно, там мародерство было. А военные думали о том, как выжить. Как выжить, блядь, как спасти свою жизнь, и куда ты это награбленное денешь, в плен понесешь?

У меня в Мариуполе есть квартира, там куча вещей осталась, которые я домой не отослал. Я их не мог забрать — зачем мне еще и чужое? Проскочили, короче.

Дальше: убийства гражданских? У меня, говорю, группа просто на 90% состояла из местных. 70% — мариупольские хлопцы, остальные из сел вокруг. И пару людей у меня было — один со Львова, другой с Бердянска. Кого им убивать, кого стрелять — соседей своих, друзей, может, родителей? Кого?

Выдергивайте хоть кого с тех, кто выжил, кто со мною здесь. Спросите, что мы вообще делали. Мы загружали пикап тушенкой, водой и ездили по их родителям по подвалам, по районам, чтоб там хоть дети не отъезжали от голода. И просто вот так пикапами отдавали еду по подвалам, где родители, где родичи бойцов, а вы говорите — убийство гражданских. Понятно, говорят. А людей со свастикой видел? Я говорю: где? У вас в подразделении были? Я говорю, нет. Вы поищите, но я говорю, что нет.

Говорят, хорошо — давай следующего. Ну и всё, потом они придумывали разные аттракционы. Раз в три недели тебя выводили на пытки, по-разному оно было. И к потолку тебя подвешивали в наручниках, как боксерскую грушу, и били или шокером просто, или «тапиком» (советский полевой телефонный аппарат с ручной подачей тока ТА-57). Когда током бьют — это круче всего. И всё время просто три вещи звучат: убийства военнопленных, мародерство, убийства гражданских, убийства военнопленных…

Их задача сломать человека, поддержать в своей стране эту линию пропаганды, сделать классный сюжет, чтоб посмотрели россияне и подумали — о, какие «азовцы» по-настоящему страшные люди! Реально нужно просто идти и чистить от этой нечисти Украину, и так дальше. Эти люди из ФСБ даже напрямую нам говорили: ну, вы поймите, это наша работа, просто сознайтесь в чем-нибудь, и всё для тебя лично закончится. Мы повесим на тебя что-то полегче, и поедешь на тюрьму, там проще. Кто слабее, тот что-то на себя брал, выходил, судили его, и ехал потом куда-то. Кто мог держаться, держался. Я продержался семь месяцев, и меня поменяли.

— Всё это время был в Таганроге?

— Четыре месяца перед тем в Оленовке, потом в Таганроге — семь. Короче, без недели или двух год в плену у меня получился.

— Ты вернулся домой старшим лейтенантом?

— Нет, вернулся я капитаном уже — год же прошел целый. Год — это новое звание.

Как всё начиналось: курс молодого бойца

Киев — Урзуф, Донецкая область, база «Азова». 2015 год

— Тогда курс молодого бойца (КМБ) проходил в Киеве на заводе АТЭК. Нас сначала отбирали, мы были в отеле «Козацький» в центре Киева, потом месяц на заводе, — с обычной улыбкой говорит Андрей. — Для меня, в принципе, физически это не было прямо таким — тяжко-тяжко! Но скажу вам, что так, как меня испытывали на том КМБ, меня никогда в жизни не испытывали. В плане моральной и физической закалки тот курс был прямо о-о-очень хороший! Мне там понравилось просто с первых дней. У нас в то время были иностранные инструкторы — и французы были, и грузины были… Но мне в первую очередь понравилось то, что нас учили не так, как…

Вот были у меня друзья, которые служили в ВСУ, которые учились в военных академиях, и я с ними параллельно общался в то время и понимал, что те знания, что давали мне, они намного современнее, глубже и для того формата боевых действий, что уже шли у нас на тот период, они были более подходящими.

Я окончил КМБ, получил значок «Азов Спартанец» — мы там сдавали такой экзамен на него в конце. Там нужно было пробежать десять километров, потом нужно было надеть такой рюкзак с песком, он 70 кг весил, а я на тот период вес имел 60 кг где-то. Я надел этот рюкзак, и ровно ты с ним уже стоять не можешь, потому что ты такой буквой «Г» уже согнут. И в таком виде после «десятки» бега ты должен еще пройти 2,5 километра, потом ты приходишь до такой полосы препятствий — такая по натовским стандартам была сделана очень грамотная полоса препятствий — и ты там этот мешок протаскиваешь, имитируя эвакуацию раненого.

Следом у нас было такое четырехэтажное строение на территории, и ты там встегуешься в альпинистскую систему, выходишь из окна, спускаешься по стене — это штурмовой альпинизм. И после три раунда спарринга — тогда были борьба, бокс — сначала в рукавицах, потом без. Сначала с инструктором, бокс с инструктором, потом два раунда борьба с инструктором и потом раунд уже между собой. И лучшим, тем, кто укладывался во время, кого отмечали инструкторы, им давали значок «Азов Спартанец».

У владельцев значка была возможность выбрать себе подразделение. Я сказал, что хочу быть штурмовиком или разведчиком. Мне ответили, что разведчиков хватает, но вот сейчас формируют новую роту — пойдешь туда.

Мне там говорят: «Будешь пулеметчиком!» — ну, значит, буду, хорошо. И я где-то пять месяцев пробыл в этом подразделении. Я пришел летом 2015 года, как раз тогда «Азов» вывели из Широкино. И я такой думаю: вот я попал!

Мы сидим на базе, просто там тренируемся, занимаемся — это тогда еще в Урзуфе было (курортное село на берегу Азовского моря, где на бывшей даче Януковича (пансионат «Чайка») в 2014 году обустроили базу «Азова». — Прим. авт.). Тренируемся, занимаемся, и я начинаю ловить такую легенькую депрессию на теме, что пришел на войну, а не воюю. И понемногу начинаю у знакомых выяснять, куда там можно перевестись, думал над этим.

У меня было несколько друзей в третьем полку спецназа, сейчас это третий центр ССО — думаю, пойду, наверное, туда. Тут приходит мой взводный, а мы с ним общались достаточно близко, и говорит что-то типа: «Не горячись, формируется снайперская группа специального назначения, может быть, попробуешь туда?» А снайпинг для меня был такой историей, на которую я всегда смотрел открыв рот. Хочу, говорю, конечно!

Подготовка у нас была на полигоне, был там такой у нас между Урзуфом и Бердянском, и мы на этот полигон заехали на 45 дней, зимой заехали на 45 дней, и там эти 45 дней нас учили основе снайперского дела.

— Я там был как-то на вашем полигоне, видел там домики у моря и кровати без постельного белья и матрасов, на которых спали в личных спальных мешках…

— Ну, на тот период, когда мы там были, и этих домиков еще не было, там мы стелили просто палатки брезентовые. Это уже потом мы разрослись до полка, и начали появляться домики нормальные, инфраструктура полигонная, столовая, кабинеты, классы.

— А как отапливались эти палатки?

— Просто буржуйка стояла в середине. Ну, это был ужас. Мы ставили эти брезентовые палатки, зима, земля промерзала. А эти армейские палатки, они же старые, еще советские, их нужно окапывать по периметру, чтобы этот брезент ветром не раздувало.

И вот на протяжении 45 дней с этой буржуйкой мы работали на полигоне, и условно было такое правило, что если ты на протяжении недели хорошо себя показал, у тебя нормальные, успешные зачеты по стрельбе, по теоретическим знаниям, то у тебя появлялась возможность помыться.

— Я думал пошутить на тему мытья в качестве поощрения, а тут вы…

— Не-не-не… Тебе давали возможность помыться, но как это было? Тебя или везли в Урзуф, а назад — пешком. Или туда пешком, а назад — везут. То есть ты имел выбор, как тебе будет лучше. А там где-то 18 километров, степь, зима…

Ну, мы по-разному делали. Когда туда ехали, а обратно пешком, когда наоборот. И периодично, раз в неделю где-то мы так ходили, ездили — просто помыться.

45 дней таких прошли, и пришло время распределения в середине подразделения по боевым группам. Тоже такая же история: сидят командиры групп в комнате, управление подразделением, ты заходишь, и все они смотрят твои результаты. И каждый командир группы высказывает свое желание или нет взять тебя к себе. И задает каждый разные тебе вопросы и слушает твои ответы.

Меня в боевую группу взяли. Но, например, если ты прошел весь этот период подготовки, но, например, зарекомендовал себя как неплохой стрелок, но в коллектив не вливаешься, чем-то не нравишься, или они считают, что у тебя, так скажем, снайперского мало, то тебя не берут, и кого-то с нашей группы не забрали. Ну и всё, начался период обучения на базе.

«Зачем тебе та Польша, езжай сюда!»

Зона АТО, Донецкая область. 2016–2019 годы

Весной 2016 года начали договариваться для нас о боевых выездах. Это тоже было смешно, потому что тогда «Азов» определенный период времени не пускали на фронт, и мы решили сами поехать и договориться «вчерную», просто чтобы воевать.

Мы поехали в одну бригаду морской пехоты, договорились с ними про то, что будем в их полосе ответственности работать. Но на их условиях: в их форме, в ВСУ-ушной, пиксельной, с их шевронами. Свои шевроны мы при этом сдавали, чтобы если какая проверка, то мы морская пехота! Это было очень смешно: мы заезжали на гражданских жигулях, мы их заправляли на свои деньги, вписывали в багажник винтовки, одевались в смешную форму и шевроны морской пехоты и прибывали на их позиции. Несколько месяцев мы так поездили, и потом уже у командования получилось договориться. Была тогда такая организация, или я не знаю, как ее лучше назвать: ССО КДБ — Силы специальных операций контрдиверсионная борьба.

Так это называлось, и нас начали привлекать до контрдиверсионных, антиснайперских действий: если на фронте появлялись какие-то снайперские группы противника, нам наносились какие-то потери, то мы ехали туда и делали контрснайпинг, как умели.

В таком формате поработали какое-то время, и нас заметили как подразделение и пригласили… Тогда была такая организация от Национальной гвардии, она называлась «Днистер» (от названия реки Днестр). В нее входили все специальные подразделения Нацгвардии Украины. И тогда мы уже начали ездить просто по всей линии фронта — там Авдеевка, Пески, окрестности Донецкого аэропорта, Докучаевск, Марьинка.

Мы вот так ездили по всей линии фронта, нас заметили, начали приглашать на разные курсы, соревнования, потому как раньше как-то побаивались «Азов» куда-то звать. Мы начали получать оружие более новое, более продвинутое. Начали мы расти, одним словом.

Ты вот заходишь в подразделение снайпером второй категории. Это значит, что у тебя полуавтоматическое оружие, ты из него можешь работать на средней дистанции — от нуля до 600–700 метров, насколько тебе твое оружие и твой навык позволяет. В таком формате я поработал год-полтора, мне говорят: ну всё, нормально — давай на курсы, будешь снайпером первой категории. Первая категория — это значит, винтовка у тебя уже однозарядная, то есть ты раз выстрелил, перезаряжаешься, и второй раз стреляешь. Но это уже возможность работать на дистанции километр двести, километр пятьсот.

Я поехал, научился, всё у меня выходило, дали мне винтовку — поработал я снайпером первой категории. Мне говорят: ну, блин, это у тебя получается, давай будешь снайпером-инструктором.

В то время в Национальной гвардии было плохо с боеприпасами для снайперского оружия, часть патронов нам покупал «Азов». Потом мы пришли к тому, что покупают нам мало патронов.

— Много вы их на выход брали?

— По-разному, честно говоря. Особенно в период позиционной войны — несколько магазинов, ты же не будешь там стрелять вечно, сделал два-три выстрела — и всё, сматываем удочки. И тех боеприпасов, для подготовки особенно, было откровенно мало. Ну, у тебя условно было 50 патронов на месяц. Для снайпинга это критично мало, потому что мы вышли на уровень, когда мы за неделю 50 патронов стреляли.

И мы пришли к тому, что нужно учиться релоадингу, это когда ты сам себе боеприпас собираешь. Мы нашли людей, которые нам помогли с покупкой оборудования всего. Прошли курсы. Потом приехали к нам инструкторы, мы с ними еще раз прошли курсы и уже начали собирать боеприпасы для своего оружия. И это прямо очень щепетильный процесс, поскольку ты понимаешь, что просто от начала создаешь этот припас, у тебя тренировка, ты с ним едешь на полигон и всем этим понемногу проникаешься. Это трудно словами объяснить, этим просто нужно гореть, чтоб понимать.

Вот я стал тогда на позицию снайпера-инструктора, у меня за спиной уже снайпер второй категории, первой, я могу какие-то знания передавать, регулярно оружием заниматься, какие-то легкие ремонтные работы выполнять, и мне говорят: «У тебя всё хорошо выходит, не хочешь быть командиром отделения?»

Я говорю: ну давайте! Оказалось, что нужно ехать учиться на сержанта в Золочев. В Золочеве учебный центр был Национальной гвардии в Львовской области, но он был очень паршивым на тот момент. И там открывался курс «Специалисты разведки, командир отделения разведки».

После обучения я вернулся на фронт в звании сержанта. Как раз выезд наш всем полком на Светлодарскую дугу случился, мы там на протяжении восьми месяцев выполняли боевые задачи, нам дали определенный участок фронта в зоне ответственности 30-й механизированной бригады. Мы там по снайпингу сначала поработали на своем участке, а когда у нас стало тихо и скучно, когда противник перестал просто голову из окопов поднимать, мы поехали уже непосредственно в зону 30-й бригады.

А там степи очень широкие, было где развернуться, но вот бойцы ВСУ не очень горели желанием, чтоб мы с их позиций работали. У нас там на этом фоне было много конфликтов — это было как раз уже время становления (президента Владимира) Зеленского с историей о перемирии, про выплаты за «не стрелять» … И началась история: «Зачем? Вы кого-то подстрелите, нам деньги не придут!» Я снова думаю: куда я попал, это капец!

— Была всегда какая-то ревность к «Азову»?

— Это совсем не про ревность. Это большая история про то, что на то конкретное время за счет всех этих историй с перемирием нормальные квалифицированные мотивированные люди, которые хотели что-то делать, как-то воевать, посмотрели на всё это и поняли, что ничего им делать не дадут. Тогда в армии дошло до того, что в опорных пунктах появились листочки с переписью: сколько на позиции гранат, патронов — и не дай боже один патрон или граната полетит на ту сторону! Тогда всё.

И мотивированные люди начали уходить, а на их место приходили заробитчане, обычные такие типы, которые просто охраняли окоп.

И я «миллион тысяч раз» сталкивался с ситуациями, когда приходит на позицию чувак, там рядом какая-нибудь труба высокая стоит, он подвешивает на нее повербанк с модемом, и он всю «смену» в телефоне в игру какую-то играет, домой звонит, рассказывает друзьям, как классно охранять окоп за 30 тысяч гривен: «Зачем тебе та Польша, езжай сюда!»

И у нас на фоне того, что кто-то пришел за деньгами, а кто-то хочет делать дело, были конфликты разного рода.

Мы в итоге стали на этом фоне просто уходить на межпозиционный простор, между нашими окопами и позициями противника, и начали работать из серой зоны. Как выяснилось, это было очень эффективно, потому как за счет устоявшегося фронта позиции врага были солидно оборудованы и по отношению к нашим окопам они закрыты максимально. А мы уходили куда-то в сторону, и нам открывался фланг, и мы видели, как они там ходят, бродят, по телефончику говорят, писают, дрова рубают — вот так они приблизительно все и помирали.

И так мы в каком-то смысле проработали всю Светлодарскую дугу, нас отметили за это и начали дальше интегрировать, приглашать на разные интересные мероприятия сначала в формате обучения, а потом и выполнения обязанностей. Мы продолжили всю эту историю с «Днестром», ездили с другими группами спецназа по всей линии фронта работать по снайпингу, контрснайпингу, туда-сюда — и в какой-то момент мне говорят, а не хочешь ли ты быть офицером?

— Это уже при президенте Зеленском?

— Да, конец 2019-го. Я говорю: «Ну давайте, что нужно?» — нужно было еще один контракт на пять лет. Я подписал контракт на пять лет, и нужно было поехать в Харьковскую Академию Национальной гвардии сдать что-то типа знания воинских уставов, физической подготовки, может, еще что-то… Но так вышло, что нам поставили на тот период боевую задачу в районе Авдеевки, и мне потом позвонили и сообщили, что уже ехать никуда не надо: автоматом всё поставили.

Так мне присвоили первое офицерское звание — младшего лейтенанта. У нас потом как раз немного изменилась штатная структура подразделения, нас признали как спецподразделение, которое еще и снайперская группа. На тот момент полк «Азов» был подразделением оперативного подчинения, но внутри у него были снайперская группа специального назначения и группа разведки специального назначения, две группы с таким статусом на весь полк.

Ну, нас таких суммарно было до 100 людей. И у нас было всё на более высоком уровне в формате зачетов по огневой подготовке, физической подготовке, мы были больше обучены, мы больше на разные курсы ездили, учения, соревнования. И, соответственно, на боевые мы чаще ездили — когда вся пехота сидела на базе, то мы делали свою работу по всему фронту. Поэтому штатная структура изменилась, и командиры групп уже должны были быть офицерами.

Мне вот и присвоили звание, и штат группы расширился тоже. Раньше у нас как было? Группа — это были медик, сапер, пулеметчик и снайперская пара. А потом расширилось всё до медик, сапер, пулеметчик, две снайперские пары, командир группы и водитель.

Немножко нас больше стало, и уже в таком формате мы ездили на боевые выходы по линии «Днестра», ну и во всю эту историю с полномасштабной мы в таком виде и вошли в Мариуполе.

«Хоть я их и понимаю, зло всё равно держу»

Франция — Торецк, наши дни

[После обмена из российского плена в 2023 году] я заехал на месяц в госпиталь МВД, прокапался. Психологи пришли, спрашивают, нужна ли тебе психологическая помощь. А я нормально себя чувствовал, всё, что было в Мариуполе, я уже переварил, всё, что было в плену, я понимал, что и как происходит. 

Но хоть я их и понимаю, зло на них всё равно держу. Женщина эта психолог говорит, что всё так, в общем и целом у тебя всё нормально.

А потом, через неделю где-то в этом госпитале, стали приезжать родители или жены пацанов, которые погибли из нашего подразделения. И говорят: «Зачем ты нас обманул?»

А я такой: «В каком смысле обманул?» Слышу: «Мой муж живой!»

Откуда ты это взяла? Она ходила к гадалке, она нагадала. Я сижу такой, понимаю слова, что мне говорят, а сказать мне нечего. Ну что я реально скажу? Я видел, как он погиб, он у меня на руках умирал.

Говорю ей, если гадалка сказала или кто другой — окей, хорошо, я тебя переубеждать не буду.

И я потом с этим к психологу пошел. Спрашивал, что мне говорить этим мамам, этим женам? Это ж пиздец! Они носят по десять тысяч гривен, чтобы их покормили какими-то надеждами. А когда всех поменяют, всех вернут с плена, а их любимые, сыновья, мужья так и не вернутся? Это же ужас, что с людьми будет.

«Мой тебе совет — не пытайся их переубедить!» — вот что сказала психолог. А мне просто по-людски их жалко, потому что я понимаю, что ими манипулируют, спекулируют на горе, и это настолько объемные масштабы набирает, что у меня такая ненависть ко всем этим [шарлатанам], что, честно, я бы их, как ведьм в средневековье, на кострах бы сжигал!

— Что ты делал после больницы?

— После больницы мне дали месяц медицинского отпуска, и я поехал во Францию. Начитался в плену книжек — «Три мушкетера», «Сын Портоса», прочитал «Триумфальную арку» Ремарка, и так это всё меня вдохновило. Понял, что хочу во Францию на пару недель.

И — назад домой! Там я поехал на месяц в санаторий в Трускавец, меня посмотрели врачи, сделали все обследования. У меня есть последствия ранения — при взрывных движениях ногой… Например, если с места нужно стартовать, побежать, то нога иногда словно в пустоту проваливается. И ту часть бедра я тактильно не чувствую, иногда импульсы от головы туда проблемно доходят.

Говорили, что нужна еще реабилитация, но я сказал, что не хочу. Меня поменяли в мае 2023 года, это уже был конец августа, и я сказал, что уже пора обратно. Позвонил своему командованию, попросил содействия, чтоб ВЛК (военно-врачебная комиссия в Украине. — Прим. авт.) была правильной, быстрой, без лишнего геморроя. Собрал подписи — написали мне, что «жив, здоров, нормально, годен»! Мне говорят: езжай получи амуницию. А мне ничего не надо, я уже всё себе купил, карабин взял, пистолет наградной мне дали…

— Какой пистолет?

— Глок-19.

— А карабин?

— Израильская фирма IWI, калибр 223 под патрон Ремингтон, 12,5 дюймов ствол. Нормально, хороший. Я такой себе и хотел. И всё снаряжение уже было: что-то подарили, с чем-то помогли, что-то сам купил. Ну и мне говорят: иди куда хочешь. Хочешь в снайперскую группу вернуться, но только в командование? Я говорю, нет.

Я честно скажу из уважения к такой истории, что сейчас та снайперская группа, которая есть в «Азове», в ней служит всего один человек, который служил в старой снайперской группе. Это парень из Мариуполя. Он воевал в Мариуполе, и ему дали очередь в живот. Он дополз до наших позиций, его на вертолете эвакуировали. Он полечился, операций несколько перенес, получил инвалидность, но вернулся в снайперскую группу.

Понимаете, это такое подразделение, где командование всегда в авторитете, потому что командиры всегда с личным составом на задачах в серой зоне, везде. Я трезво оцениваю свои физические возможности, свою ногу. И я сказал, что не смогу просто сидеть в тылу и говорить пацанам, куда идти. С другой стороны, если я пойду, я их очень боюсь подвести. Я не хотел бы кого-то подставить вместо себя, такого не прощу себе никогда.

Какие еще варианты есть? Мне говорят, что можешь пойти в секцию разведки, а это как раз условно то, чем я занимался на командно-штабных учениях, был в секции разведки бригады. Говорят мне в итоге: будешь офицером разведки, будешь заниматься всякими интересными делами. Конечно, это хорошо, интересно тем более, что у меня было желание расти вверх, развиваться, что-то новое для себя узнавать…

А снайпинг, я так скажу, он сейчас другой. Сейчас чаще короткие дистанции, всё динамично — что в городе, что в лесу. Снайперы же что делают? Неделями лежишь на брюхе, ждешь, пока кто-то откуда-то вылезет. Теперь с фронта линия обороны максимально закрыта. Но сейчас можно к дрону подвесить гранату, полететь, кинуть на голову — и всё!

И не надо вот этого всего! Подготовка специалиста качественного, снайпера, требует много времени и очень много денег. Проще купить «мавик» за 60 тысяч гривен, гранаты снизу подцепить, человека ко всему этому за сутки подготовить, научить летать — и всё, он завтра готов убивать.

Немножко поменялся весь этот порядок на войне.

Я бы хотел развиваться дальше в направлении разведки, плюс планирую дальше служить.

— Какая война сейчас в Торецке?

— Такое, маленькими группами просачиваются к нам в глубину. Погодные условия сейчас позволяют: то снегопад, то дожди, погода поганючая, дроны не летают или туман задает рамки — ничего не видно. [Противники] просачиваются в глубину обороны, а потом возитесь с ними. Дистанционное минирование пошло — просто прилетает дрон, минирует дорогу, вы едете на машине и подрываетесь. Еще к вам ротацию везут, эвакуация идет своим ходом, подвоз всего — ну и всё: ни вывезти нормальных людей, ни поменять. Часть позиций на обеспечении с воздуха, чисто большим дроном ночью прилетели, кинули им боекомплект, покушать, попить, батареи для радиостанции — воюем дальше!