«Я — иноагент шесть-шесть-семь» 

— Были реальные прототипы персонажей романа?

— Я знаю подобные семьи, старательно строившие толстые стены между своими жизнями и окружающей реальностью. Я уехал еще из СССР, давно, в 1987 году, но периодически приезжал в Россию — до 2018 года. Когда-то я был интеллигентным человеком, а не инвестиционным банкиром, заканчивал филфак МГУ. Один из мои друзей, соученик по филфаку, — специалист по итальянской мемуаристике XVII века. Его замечательная жена — знаток творчества Анни Жирардо, такая достаточно узкая, но очень нужная специализация. Они жили, как множество семей, в своем, отдельном от страны мире: ставили домашние спектакли, делали к ним костюмы, писали тексты — прекрасная аквариумная жизнь. Когда в 2022 году Путин начал войну, они вспомнили, что их сыну почти 17 лет. Они-то, может, в аквариуме еще и доживут, но вот сын через полтора года будет юношей призывного возраста, и кто его знает, что случится. В романе есть фраза: «Война началась в телевизоре. Потом танки скатились с голубого экрана и въехали в наши квартиры. Вместе с войной».

— Но, в принципе, насколько вы в курсе российской действительности, повестки?

— Не могу сказать, что в курсе российской повестки, поскольку я там не живу и как россиянин никогда не жил. Но из-за того, что последние два с половиной года я вовлечен в общественную деятельность (не волею судеб, а волею моих друзей — Григория Чхартишвили, Михаила Барышникова и Сергея Гуриева; как человек, наиболее некомпетентный в этой области, я являюсь управляющим директором британской общественной организации «Настоящая Россия»), то, естественно, познакомился с той стратой российского общества, которая называет себя «релокация». Вот ее я более-менее знаю: после начала войны появилось колоссальное количество организаций, основанных российскими релокантами, занимающихся помощью украинским беженцам как вне Украины, так и внутри нее. Я, безусловно, хуже знаю жизнь внутри России. Но «российские» персонажи моего последнего романа — это, конечно, собирательные образы. А вот из тех, кого герои встречают, уехав из страны, — да, там были реальные прототипы.

— Грузинские выглядят особенно выпукло.

— В Тбилиси я познакомился с двумя парнями из Москвы, медиаменеджерами. Он меня научили термину «барная тусовка». Прожженные ребята, циники: «Знаете, Олег, мы ждали, пока эти старые уроды передохнут, а мы у их сынков перехватим инициативу. Сынки ничего делать не могут, кроме как делить бабло. А мы построим нормальную страну. В это время мы строили бизнес, мы зарабатывали деньги, мы развлекались: бары, клубы, девочки, катание на лыжах зимой, на скутерах летом — всё замечательно. И ждали. И вот дождались. Пока мы гонялись на скутерах, они нас перегнали». В первые месяцы после релокации эти парни каждый день кормили в Тбилиси 6000 украинских беженцев.

— Правильно ли я понимаю, что одна из основных проблем, описанных в книге, — то, что большинство россиян социально индифферентны. И этот нарратив — «я вне политики» — в итоге привел к трагедии, которую мы сейчас переживаем.

— Да, вы совершенно правы. Среди советской интеллигенции (а российская интеллигенция это унаследовала) существовала большая часть людей, которая построила свою отдельную жизнь. Ушла в то, что казалось пропагандистским клише, — внутреннюю эмиграцию: «”Эти” правят. “Они” начали войну в Афганистане. Мы-то понимаем, что это ужасно. Но живем своей жизнью. У нас есть литература, кино. Мы создаем научные открытия», — и тому подобное. Это был огромный пузырь, и обложка «Покаянных дней» только подчеркивает мысль: на ней изображен аквариум, внутри которого находится уютная комната, и всё это пошло трещинами. Что сделала война (и за что в какой-то степени мы должны быть признательны путинскому режиму)? Она разбила этот аквариум. Какие-то люди до сих пор пытаются жить, закрыв глаза: «не всё так однозначно», «ничего особенного не происходит», «всегда это бывает, посмотрите на Америку» — вот их постулаты. Но большинству думающих людей война не оставила выхода. Интеллигенция для меня — я согласен с Александром Исаевичем Солженицыным — это не образованщина. Это люди, которые активно чувствуют свою ответственность за социум, в котором они живут. Уехало более полутора миллионов человек. Из них половина вернулась, потому что Запад совершил колоссальную ошибку, не дав этим людям условия для легализации, работы и так далее.

— Вы имеете в виду те 1,6 млн человек, которые в первые годы проехали через Грузию, о чем вам рассказали в МВД Грузии?

— Да. Это был апрель 2023 года, и они приводили цифры в 1 млн 672 тыс. человек — тех, кто зарегистрировался. За скобками остались Киргизия, Казахстан, Армения, Евросоюз, куда тоже многие уехали. Года полтора назад я сказал: «Новая эмиграция». [Политолог] Кирилл Рогов меня поправил: «Нет-нет, Олег, вы ошибаетесь. Мы не эмигранты, мы — релоканты». Эта релокация существует, она крайне разбросана, потому что все уезжали, куда были возможности. Многие вернулись. Мне в Тбилиси люди из Free Russia рассказывали о том, как они уговаривали уезжавших обратно не возвращаться: «Будет новая мобилизация». — «Ну, если будет новая мобилизация, мы снова приедем к вам, пересидим»…

Да, я считаю, что ответственность за то, что произошло, лежит не только на поддерживающих Путина. 

«За три месяца нам пожертвовали 1,5 млн долларов»

— С одной стороны, башня из слоновой кости — традиционный метод ухода интеллигенции от действительности. С другой — довольно сложно быть активистом, когда у тебя гантель в заднице.

— Сложно. Но есть люди, которые, если они не могут выйти на площадь, могут, по крайней мере, сказать себе: «Я в этом не буду участвовать. Не буду поддерживать это, живя здесь». Я ни в коем случае не осуждаю никого из тех, кто остался. У каждого свои обстоятельства. В России живет колоссальное количество прекрасных, замечательных людей, патриотов своей страны, а не Z-патриотов. Я многих из них знаю. Что меня поразило — это способность гражданского общества к самоорганизации. Как мгновенно образовалось огромное количество волонтерских проектов как из уехавших, так и внутри страны! Я не буду называть тех людей, что внутри, но они делали и делают поразительную работу. Они помогали украинцам вернуться обратно на родину из оккупированного Донбасса через Россию. Существовало мощное движение, которое называлось «Украинцы в России по дороге в Европу».

— Как появилась «Настоящая Россия»?

— 26 февраля 2022 года мне позвонил Григорий Шалвович [Чхартишвили], и мы с ним долго говорили. Потом всё это обсуждали с другими основателями организации. Тогда был колоссальный поток мигрантов, выехало почти 7 млн человек. Что мы можем делать? Собрать денег. И передать тем, кто знает, что делать. Есть Disasters Emergency Committee — Комитет по чрезвычайным ситуациям, это самая большая британская благотворительная организация, она является «зонтиком» для Красного Креста, Save the Children и так далее. Все деньги мы сначала собирали для них: кинули клич, выпустили обращение, назвали себя патетически — «Настоящая Россия». Случился невероятный отклик: за три месяца нам пожертвовали 1,5 млн долларов, которые полностью пошли в Disasters Emergency Committee. Параллельно мы познакомились с колоссальным количеством инициатив: в Германии — Rubikus, в Грузии — «Волонтеры Тбилиси», и так далее. И решили избрать другую стратегию: вместо того чтобы переводить деньги бегемоту, огромной Disasters Emergency Committee, будем помогать маленьким организациям. Они пишут нам заявки на грант, мы их рассматриваем и, если одобряем, собираем средства и выделяем грант. Мы отдаем 100% того, что собираем.

Например, был большой грант на германскую Herzengut. Это организация немецких и израильских врачей, которые едут в Украину, в район передовой, shift — вахтовым методом: приезжают на две недели, оперируют, лечат — уезжают, следующие. Им нужны были передвижные клиники, мы им дали деньги, поскольку гражданское население в зонах боевых действий практически лишено медицинской помощи.

Выделили грант в том числе Protez Foundation — это американско-украинская ассоциация, ребята, которые собирали деньги на протезирование гражданских лиц, детей, которые подрывались на минах и теряли конечности.

Несколько месяцев назад дали грант на строительство жилья для людей, бежавших из зоны затопления на Каховской ГЭС. Их перевезли во Львовскую область, но там надо где-то жить.

— Вы это делаете потому, что чувствуете персональную ответственность за эту войну? Или почему?

— Я не чувствую никакой личной ответственности. У меня есть эссе, которое так и называется — «Не-принадлежность». Я не россиянин. Я никогда не был россиянином. Вряд ли уже стану россиянином. Не был, не состоял, не участвовал. Но эти люди в беде. Мне свойственно помогать тем, кто в беде, — так меня воспитали. До этого я занимался помощью больным детям в России (и не в России тоже), сейчас трачу очень много времени и сил на помощь в Израиле. Это не имеет никакого отношения к «Настоящей России», это моя личная деятельность.

Честно говоря, у меня самого нет ответа на этот вопрос. Как и на многие вопросы. Я начал делать — и делаю.

«В тюрьме мне было не сложно»

— Многие активисты в России сейчас сидят. У вас такой опыт тоже был, вас в 1982 году арестовали за самиздат по статье «Антисоветская агитация и пропаганда». Сложно ли вам было в Лефортово, потом на лесоповале в Томской области?

— В тюрьме мне было не сложно, поскольку я был крайне молод, крайне легкомыслен. Для меня это было актом юношеского тщеславия: Александр Исаевич, Александр Гинзбург — и я там же, в присных, в тех же камерах! Я был очень книжный мальчик, который жил внутри литературы и всё время сравнивал происходящее вокруг со своим литературным опытом: так вот как шмонают! Ровно так, как и описано! Одновременно был и героем фильма о самом себе, и его же зрителем. Благодаря этому буферу между мной и реальностью опыт оказался не настолько травматичным, как для других людей, более зрелых и ответственных. Терять мне было нечего, я ни за кого не отвечал, кроме себя.

— Было что-то, чего вам особенно не хватало?

— Все эти годы, тюрьмы и ссылки я был занят практическими вещами. На одной из пересылок потерял теплую шапку. Когда привезли на лесоповал, понял, что сейчас это то, что нужно мне больше всего. Привели в большой барак и выделили шапку: декабрь, минус 43ºС, а у меня на голове — вязаная шапочка из Москвы, которая никак не подходила к климату Томской области.

— Практически сразу же после освобождения вас выслали, в 1987 году вы приземлились в Вене.

— Мой эмиграционный опыт был, наверное, менее болезненным, чем у людей сегодня. Мы в то время уезжали навсегда, наш самолет летел в один конец. В отличие от нынешних релокантов, у нас никогда не было мысли вернуться: уехал и уехал. Вместо того чтобы всё время смотреть назад, нужно было жить новую жизнь. Я вообще никогда не думал о российской действительности до буквально совсем недавнего времени, пока меня не вовлекли в общественную работу. Думал: «Ну да, есть такая страна, которая имеет отношение к той стране, где я родился и прожил меньше половины своей жизни». Но она мне была абсолютно чужой. Каждый раз, приезжая в Россию, я оказывался за границей, где почему-то говорят по-русски. В то время как жизнь в Америке, в Великобритании была для меня единственная реальная. 

— Это защитный механизм?

— Все пишущие люди — больные люди, мы же в определенной степени все страдаем шизофренией, всё рассматриваем как сюжет, как деталь. Вот я сейчас с вами разговариваю и думаю, куда потом вставлю этот образ, какие-то словечки подслушиваю...

— Вы записываете куда-нибудь? На манжеты?

— Это нескромное сравнение с Эйнштейном, и всё же. Один журналист спросил его: «Профессор, а у вас есть записные книжки?» — «Зачем?» — «Ну как, если вам в голову приходит хорошая идея, вы же должны ее записать». — «Что вы! Мне так редко приходят в голову хорошие идеи». Нет, я всё запоминаю. А потом, когда сажусь писать, это вытаскивается само откуда-то, я его соединяю с чем-то другим, что тоже лежит в памяти.

— Ваши дети на каком языке говорят?

— Мои четверо детей говорят по-английски.

— Вас это задевает, расстраивает?

— Да. Расстраивает даже не это, поскольку английский для меня практически родной язык. Расстраивает полная потеря культурных ассоциаций. Мы с женой, к сожалению, не смогли привить им никакого интереса ни к русскому языку, ни к русской культуре, ни к русской литературе, ни к России как таковой.

— Но вы пытались?

— Мы думали, что это произойдет само собой: семья гуманитарной интеллигенции (тоже советское клише), литературные традиции, моя бабушка — писательница, мой дедушка — писатель, папа — писатель, 80% разговоров о литературе и так далее. Дома мы с женой говорим только по-русски, мы с ними всегда говорили только по-русски, иногда соскальзывая на английский. Ничего из этого абсолютно не возымело никакого действия. Они, в принципе, знают, что есть страна Россия, что был Советский Союз, что родители оттуда и почему-то — вероятно, это болезнь — интересуются российскими проблемами. А папа даже (наверное, совсем больной) пишет по-русски, безумие какое-то.

Они родились не в России, выросли не на сказках про Иванушку-дурачка, а на «Сказках матушки Гусыни». Это наш полный родительский провал. Мы пытались что-то с этим делать. Когда жили во Франции, наняли учительницу русского языка и литературы, интеллигентнейшую даму из петербургского университета, филолога. Она их заставляла учить стихи по-русски.

Приехала наша подруга, прекрасная переводчица с французского Маша Зонина. Сказала: «Что ты их мучаешь? Идите сюда! Даня (это младший сын), что вы сейчас учите?» — «Мы учим “Зима, крестьянин, торжествуя”». — «Что такое зима?» — Они хором: «Winter». — «Ок. Крестьянин?» — Смотрят друг на друга. И потом старший сын, Артем, неуверенно: «Christian?» — «Ну что, дальше пойдем? Спросить их, что такое “на дровнях”?» После этого всё закончилось, мы поняли, что это абсолютно бесполезно.

К слову, они читали мои книги: у меня переведено два романа на английский.

— Нескромный вопрос: тот факт, что вы живете то в Лондоне, то в Швейцарии (а прежде — во Франции) — это всё капиталы, которые вы заработали еще на Уолл-стрит? Или вы до сих пор инвестируете?

— Не нескромный, совершенно нормальный вопрос. Да, конечно: поскольку я не работаю ни для кого, просто продолжаю инвестировать, использовать те активы, которые у меня есть. Как делают все люди, у которых есть какие-то активы. Деньги сами по себе не могут лежать, их нужно вкладывать. Поскольку я много лет проработал инвестиционным банкиром, у меня есть представление о том, как это делать. И сейчас я это делаю для своей семьи.

— Вы, ваши дети и ваши внуки — у вас есть внуки?

— У меня внучка и внук, и на подходе третий, в ноябре.

— Можно сказать, что вплоть до внуков ваша семья уже обеспечена?

— Я очень надеюсь, что да.

«Огромное количество откровенно ненужных эротических сцен»

— Как вы пишете? Ручкой по бумаге?

— Нет, к сожалению, я давно уже всё печатаю.

— Почему «к сожалению»?

— В рукописях что-то есть, хотя это медленно и править потом неудобно.

— Должен быть какой-то набор условий для письма?

— Набор условий очень простой — это дисциплина. Я рано просыпаюсь, всегда до шести утра, независимо от того, пишу или нет. Работаю только с утра. Сажусь за стол, знаю, что у меня намечен поэпизодный план. Мне надо написать не меньше четырех страниц чистого текста после правки. Пишу, сразу правлю, и пока у меня не будет этих четырех страниц, я не уйду.

— А после того, как это выходит из печати, вы не думаете: «Эх, вот тут бы переделать!»?

— Думаю: не то слово, можно было бы поточнее. Главное для меня — это ритмика параграфа. Некоторые писатели, мои друзья, не согласны. Как сказал один очень известный автор: «Олег, у вас уходит очень много времени на редактуру, а не на креатуру». И он, наверное, прав, потому что пишет легко, быстро, а я — тяжело. Для меня это труд. Я сажусь и переживаю момент борьбы с текстом. Есть люди — я им завидую — из них льется. 

— Могу предположить, что вы работаете последовательно над каждой вещью, а не над несколькими сразу.

— Я работаю еле-еле над одной вещью, пишу долго, мучительно.

— Так бросьте это всё.

— Да, вот, может, бросить? Думаю над этим.

Если посмотреть интервалы, с которыми изданы книги, первый сборник рассказов вышел в 2000 году, сейчас 2024-й, за это время опубликовано семь книг. Можно понять, что я не очень плодотворен.

— Но «Покаянные дни» наверняка были созданы достаточно быстро.

— Я начал активно писать в июне 2022 года, и спустя год они уже были опубликованы.

— Книга сначала вышла в электронной и аудиоверсии, а сейчас — в печатной?

— Именно так. Ее в любом из вариантов можно купить на сайте babook.org, буду очень благодарен.

— Роскомнадзор заблокировал российский линк сайта на основании претензий к вашему роману «Суринам», в котором описаны «незаконные способы рыбной ловли» — такое ведь было обвинение?

— Григорий Шалвович прислал мне сообщение: «А знаете ли вы, Олег, что всё началось с суда Хакасии?» У меня же нет никаких соцсетей…

— Почему?

— А зачем? Не вижу в них смысла.

Так вот. Суд Хакасии обратился в Роскомнадзор с заявлением, что роман «Суринам», который был неоднократно издан в России, пропагандирует незаконные методы рыбной ловли. Мы долго думали, какие именно. Первый издатель романа журналист Сергей Пархоменко полез в текст и нашел эпизод, в котором ортодоксальный еврей Кассовский, попав в джунгли, остается без еды. И он снимает с себя талит — это такая ритуальная одежда ортодоксальных евреев, покрывало, — и пытается им ловить рыбу, как неводом. Больше нет абсолютно ничего. Я понял, что Роскомнадзор прав: нехорошо использовать ритуальное одеяние для ловли рыбы, даже если это рыба в суринамских реках.

— Что до аудиоверсии, каково это — читать свою книгу вслух?

— Я свою часть начитал довольно быстро. Но три четверти текста написано от имени героини романа Аси Найденовой, от первого лица. Должен сразу сказать: по словам моего друга детства, там есть «огромное количество откровенно ненужных эротических сцен». И было бы странно, если бы я, не будучи женщиной (по крайней мере в этот период своего существования), вдруг стал всё это начитывать от первого лица.

Мы начали прослушивать актрис, живущих в Берлине, в Лондоне, давали им куски текста. Они замечательные, прекрасные актрисы, но всё было не то. А потом я вдруг вспомнил, что уже 29 лет женат на женщине, окончившей Щукинское училище. И подумал: «А чего я, собственно? Жена под боком, платить ей особенно не надо…» (Смеется.) Известно, что Мандельштам после выхода «Четок» пришел к Гумилеву и сказал: «Коля, Аня — какая потрясающая поэтесса!» — «Да, Анечка и готовит неплохо».

Я спросил Лену: «А ты не хочешь попробовать?» Она долго отнекивалась, потом согласилась. С ходу, легко прочитала, и я понял, откуда эта легкость: она меня знает, знает все акценты, которые я пытаюсь донести в тексте.

— Вы даете себе потом время выдохнуть? Или сразу погружаетесь в новые идеи, замыслы?

— Я не профессиональный писатель. Как замечательно сказал Григорий Шалвович Чхартишвили: «Олег, вы gentleman writer». Знаете, есть gentleman farmer? Это такой класс людей в Британии, которые делают вид, что занимаются фермерством. Я не писатель. Пишу, когда хочу что-то сказать. «Покаянные дни» мне было необходимо написать, было необходимо записать этот срез времени, эту эпоху по горячим следам.

Какие-то идеи всегда есть в голове, но решить, что же я буду писать, займет не менее трех-четырех месяцев. А потом еще месяца два-три понадобится, чтобы усадить себя за стол. И года два, чтобы написать. Как говорил Владимир Владимирович (не тот, другой, Набоков), когда его спрашивали, что он собирается написать: «Я уже заточил карандаш». Он же писал карандашом. Я пока еще не заточил карандаш, но я его уже купил.

«Во время мятежа Пригожина никто не лег поперек танков»

— Вы, как и Набоков, обосновались в том числе и в Швейцарии, в Люцерне.

— У меня есть книга «Случайные жизни», Григорий Шалвович заставил написать автобиографию. Он звонил раз в два дня и спрашивал: «Ну и сколько вы написали за эти два дня?» — «12 чистовых страниц». — «Вы что, по слогам, что ли, пишете?» Мои жизни очень случайные. Так же случайно я попал в Люцерн. И случайно решил там обосноваться.

Четыре года назад мне предстояла операция. Мы выяснили, что лучшие врачи в этой области находятся как раз в Люцерне, в знаменитой клинике St. Anna Hirslanden. Прилетели поздно вечером, остановились в гранд-отеле National, темно, легли спать. Утром я вышел на балкон номера, увидел невероятную красоту и пошел будить жену, которая встает не так рано, как я. Она сначала капризничала: «Зачем вставать, не хочу». — «Нет-нет, ты пойди». Мы сели на балконе и три часа смотрели на это не отрываясь. Потом Лена повернулась ко мне и сказала: «Знаешь, я хочу здесь остаться».

Мы думали проводить в Люцерне две, ну четыре недели в году, ну полтора месяца от силы. А живем больше полугода. В Лондоне теперь проводим меньше времени, чем в Люцерне, а британская столица последние лет 15 была основной точкой притяжения.

— Фамилия Чхартишвили регулярно возникает в этой беседе. Насколько Григорий Шалвович вам близок, ценен?

— Григорий Шалвович назвал Фандорина, своего героя, «достойный муж». Вот и сам он, и его жена Эрика Эрнестовна — для меня символы человеческого достоинства. Я сверяю себя с ними: они эталон того, как люди себя ведут, что они стараются делать, как они это достоинство несут в себе и проецируют на мир.

— Тот факт, что вы получили статус иноагента, не будучи российским гражданином, — это особая заслуга?

— Это вопрос к Роскомнадзору. Конечно же, я иноагент! Не могу быть никем другим, поскольку я иностранец. Очень горжусь тем, что получил статус иноагента в один день с Дмитрием Андреевичем Муратовым: он — под номером 665, а я — под номером 667. Так что я — иноагент шесть-шесть-семь.

А по сути — какая разница? Я давно уже перестал признавать легитимность этого режима, поэтому, что бы они ни объявляли и ни делали, мне совершенно всё равно.

— Побудьте немножко футурологом. Что ждет Россию, Украину, мир в ближайшие год-два-три? Если, конечно, мы все не взорвемся к чертовой бабушке…

— Трудно сказать. Crystall ball у меня нет, и я не думаю, что у кого-то есть. Нет никаких предпосылок к падению режима, кроме биологических, поскольку он всё-таки очень персоналистский. 300-летняя Российская империя упала за три дня. Советский Союз закончился достаточно безболезненно и быстро. Я не большой любитель Нассима Талеба, но в последнее время всё чаще думаю, что «черным лебедем» для крушения режима может стать что угодно. (Бывший трейдер, а сейчас американский эссеист Нассим Талеб так называет редкие непрогнозируемые события со значительными последствиями. — Прим. ред.)

Это мог быть мятеж Пригожина. Была надежда на бунт элит, на то, что им станет не комфортабельно во время войны. Но часть элит покинула страну и обосновалась в других местах, где их еще принимают, — скажем, в Арабских Эмиратах. А кто-то приспособился и воспринял это как новую возможность для того, чтобы встроиться в систему. 

То же самое было с Советским Союзом. Тоталитарные режимы газообразны: они занимают собой всё пространство, потому что не знают пределов своей компетенции. Их тотальность оборачивается тоталитарностью. Они воспринимают любую несанкционированную инициативу как политический вызов. Не остается места ни для чего независимого. И в конце концов это отталкивает население. В Советском Союзе вытесняли все самые безобидные инициативы: тюрьмы были забиты несчастными кришнаитами, преподавателями йоги и так далее. И в итоге осталось очень мало людей, которые были лояльны к советскому режиму. Никто не пришел его защищать. Путинский режим, выбрав путь тоталитаризма, занимается тем же самым — самоуничтожением. Это бункерное мышление.