Рецензия · Культура

Язык Зверя

«Фокус» Марии Степановой — серьезное и глубокое размышление о месте русского писателя в мире после 2022 года. Рассказывает Николай Александров

Николай Александров, специально для «Новой газеты Европа»

Обложка книги «Фокус» Марии Степановой

Повесть или небольшой роман «Фокус» — новая проза Марии Степановой. Она выходит в рамках проекта «24» — одновременно в разных городах, странах и издательствах. В России — «Новое издательство», в Израиле — «Бабель. Книги. Тель-Авив», в Швеции — Interbok, в Португалии — Liberty Books Lisbon, в Армении — Common Ground Books & Spirits, в Германии — Babel Books Berlin. 

Автор сборников лирики и эссеистики, писательница стала известна
широкой публике после выхода «романса» «Памяти памяти», отмеченного разными литературными наградами (включая премию «Большая книга» и шорт-лист Международного Букера) и переведенного на другие языки. Впрочем, «Фокус» по стилю, по авторскому позиционированию существенно от «Памяти памяти» отличается. 

Сюжет

Действие происходит летом 2023 года, что важно, поскольку фоновые события вполне реальны и узнаваемы. Главная героиня, писательница М., находится в европейской стране (она не названа, но легко угадывается, равно как и очевидна страна, откуда она приехала). Пребывание ее здесь связано с профессиональной деятельностью и сопровождается многочисленными поездками. Одна из таких и лежит в основе повествования. Но протекает она не так, как обычно: разного рода препятствия и случайности (опоздания поездов, забастовки на железных дорогах) привычное ординарное путешествие делают совершенно иным и подталкивают к серьезным жизненным, экзистенциальным изменениями.

Толстой

«Летом 2023 года трава продолжала расти как ни в чем не бывало: будто так и надо, росла она, трава, словно имела в виду лишний раз показать, что сколько бы ни убивали на поверхности земли, она намеревается упорствовать в своем желании из этой земли высунуться. Ее цвет был, может быть, тусклей, чем обычно, и молочного простодушия первых дней она лишилась почти сразу, но это ей не мешало. Напротив, скудость воды заставляла ее цепляться за почву еще сильней и выстреливать вверх широкими побегами, подсохшими еще до того, как доросли до своего предела». 

Даже не слишком искушенный читатель, прочтя эту первую фразу в повести Степановой, легко увидит ее стилистическое и тематическое созвучие с знаменитым началом «Воскресения» Льва Толстого.

«Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже и в городе. Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не переставали обманывать и мучать себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что́ они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом».

Выжженная трава станет одним из образных лейтмотивов повести, контекст войны («сколько бы ни убивали» вместо толстовского «властвовать друг над другом») — главной темой, основным эмоционально-психологическим стержнем «Фокуса». Сам строй толстовской фразы, его стремление объяснять простыми словами расхожие, привычные понятия, тем самым заставляя иначе на них взглянуть (класть мостовую — «забивать камнями землю»), или по крайней мере оглядка на толстовскую поэтику, толстовский метод, который автор «Фокуса» все время держит в уме, — одной из доминант. 

Отсюда, кстати, и аллегоризм, или прозрачные умолчания: Россия не названа ни разу Россией, Германия — Германией, Украина — Украиной. А русский язык — русским языком. Ну и плюс к тому еще одна важная аллюзия в «Фокусе»: судьба Нехлюдова, главного героя «Воскресения», его решение резко изменить модус своего существования, порвать с привычной жизнью. 

Впрочем, повесть Степановой отличается плотной литературной насыщенностью, пестрит скрытыми и явными намеками на самые разные тексты: от сказки и рыцарского романа до современной прозы. Если к этому прибавить зебальдовскую дотошность в описаниях и приметливый взгляд, раскованное, свободное обращение с языком, то богатство художественной фактуры станет очевидным.

Мария Степанова. Фото: соцсети

Зверь и звери

Ведущая бессмысленную и войну с соседним государством не названная по имени страна, откуда приехала М., — царство Зверя или Зверь как таковой. И эта категория не животного и даже не политического или социального порядка, а онтологического. Как будто Зверь сошел драконом со средневековых гравюр, при этом утратив свою пусть и ужасную, но дышащую древностью привлекательность, стал обыденной аллегорией зверства с какой-то приземленной заурядностью. Его даже трудно разглядеть как субьект, он аморфен и всеобъемлющ, а потому и сама М., родившаяся в чреве Зверя, ощущает его и внутри себя, в самом своем существе:

«сама я была, получается, частью зверя, пусть и проглоченной по случайности или выросшей по ошибке»; 

«она все еще была убеждена, что дело было именно в звере, а люди просто слишком долго пробыли в воздухе, отравленном его дыханием, и постепенно ему уподобились, или, проще говоря, озверели»; 

«в конце концов, думала она, несмотря на годы, проведенные в брезгливой ненависти к зверю, она жила с ним сколько себя помнила, то ли в одной клетке, то ли у него в брюхе, как Иона во чреве китовом, и почти не знала времени, когда зверя бы не было рядом. Не могло ли это означать, что она была его порождением, его уменьшенной копией — одной из миллионов тех, кто на вид грустен и нежен, но только и ждет минуты, чтобы выпустить когти и зубы и сожрать того, кто не ответил тебе взаимностью?»

Звериность в животном мире не чудовищна (а в романе читатель встретит лебедей, лис, собак), напротив, в животных проступает как раз человеческое. Как в мечтах М., в сослагательных мыслях о собаке («если бы у меня была»), осязаемая изобразительная точность которых заставляет подумать, что собака, не воображаемая, а вполне реальная, у нее таки имелась. Более того, и сама героиня в своих переживаниях порой уподобляется собаке — ее «за ошейник тянет судьба».

Зверь — смысловой центр романа. Раньше ему М. как-то (пусть негромко, вполголоса) противостояла и отчасти мирилась с его неизбежностью. Но все изменила война, убийства и льющаяся кровь. М. чувствует только стыд и растерянность, как будто разом оказались выбиты все опоры, все то, на чем строилась и держалась ее жизнь, «самостояние», пушкинскими словами говоря. Существование в комфортной и отстраненной Европе (точнее, там, где Зверь не властен, если придерживаться условной изобразительности Степановой) лишь усиливает это чувство. Радость, волнение от созерцания красот природы и «созданий искусств и вдохновенья», музеи и галереи, пиршество культуры, та пища, которая раньше и составляла суть роста, развития, самореализации, теперь кажутся неуместными:

«Получается, радость как таковая была теперь под запретом, ее простое вещество замутилось и стало илистым и кровавым. Сколько М. ни говорила себе, что именно радость зверь пытается уничтожить в ее стране так же, как в соседних, и, значит, следует ее культивировать ему назло, применять эту максиму на практике у нее пока не получалось». 

Но главное, что и оправдаться, и сказать об этом невозможно, потому что поражена сама суть, душа языка:

«с языком, который был гораздо старше зверя, все было сложней — но и он вдруг покрылся подозрительной слизью, бугрился гноящимися наростами, в нем появились слова располога, мочканули и мирняк, он как будто одичал и не узнавал своих домашних. М. и самой не хотелось бы сейчас к нему прикасаться, она выжидала»; 

«стоило начать шарить в уме в поиске хоть каких-нибудь слов, М. чувствовала, что во рту у нее полуживая еще мышь, и выплюнуть ее никак не удавалось — она шевелилась, зажатая между зубами, и надо было то ли сжать челюсти, с хрустом перекусив ее пополам, то ли так и жить дальше с мышью во рту, ни о чем другом не думая».

Язык

Для филолога, писателя, поэта язык — это и инструмент, и способ особых переживаний. Хотя бы потому, что искусство позволяет обнаружить в языке живую, пульсирующую энергию, его магические возможности. Поэтому, кстати, слово в художественном тексте (как в заговоре) подразумевает особую ответственность. Писатель расплачивается за слова, и платить приходится собственной душой, собственной судьбой.

«Без языка» называется небольшой лирический цикл Марии Степановой, недавно опубликованный в журнале «Воздух». Открывается он стихотворением не просто созвучным, а в унисон звучащим с общим строем «Фокуса» и уж во всяком случае выражающим одну из настойчивых мелодий романа:

Благословляю вас широкие леса

Равнины горы

И ты двуострая береговая полоса

И ты сестрица узкогорлая лиса

И ты язык что с интервалом в полчаса

Вылизываешь ятрия позора

Его не съесть, волна его не смочит

И волга в дно не перевоплотит

Кто чёт кто кочет

Какое блять безумие бормочет

Каких еще кариатид

Винить пока не обесточат

Родной язык главной героини «Фокуса» как будто зажат в иноязычии, между чужих наречий, боится выказать, обнаружить себя. То есть так героиня переживает внутри себя, предпочитая говорить на нейтральном английском (понятно, что в повествовании язык остается русским). И в этом главный ужас и главное поражение. Потому что без языка невозможно быть писателем.

Лошади и коровы пасутся на траве рядом с выгоревшим кустарником. Фото: Dan Peled / EPA-EFE

Эскапизм

Один из способов избавиться от стыда и позора, от навязанной, но и в душе одновременно ощущаемой ответственности, — бегство. В случае М. это бегство от самой себя, от себя прежней, от себя писательницы, от всего, что раньше составляло смысл и содержание жизни. Это изменение самоидентификации, изменение имени (не М. теперь, но А.). Речь идет не просто об эскапизме, спасении, но попытке нового рождения. Для этого нужен поступок, подобный тому, что совершает Нехлюдов в «Воскресении» или Лев Толстой в жизни. Дорожные неурядицы заставляют героиню вести себя не как обычно, словно вопреки себе. Она ощущает в себе силы и дерзновение поступать так, как раньше боялась даже подумать. И вроде бы М. решается кардинально изменить свою судьбу, вроде бы соглашается на бегство, бросив все, все знаки, все атрибуты, все вещные свидетельства прежней жизни. Но…

Таро

В финале романа в тексте появляются две карты таро: Сила и Шут (Дурак), единственные в колоде карты, «где человек делит жизнь с животным и находится с ним настолько накоротке, что между ними происходит, так сказать, общение». На первой изображена дева со львом. На второй — беспечно шагающий (во многих колодах прямо в пропасть) человек с узелком и посохом в руке. А рядом с ним — собака: 

«Она привскочила на задние лапы, цепляясь передними ему за штаны, и непонятно, что собирается сделать — укусить или приласкаться. Но обойтись без нее, видно, нельзя, и, куда бы мы ни направлялись, собачка всегда рядом, составляя с нами едину плоть, неделимую пару, и не всегда понятно, в ком следует узнать себя, когда ты смотришь на дурака: в том, кто шагает себе неведомо куда, ни о чем не заботясь и ни в чем не нуждаясь, или в той, что бежит следом и цепляется за него из последних сил». 

Сила в простом значении символизирует сгусток энергии, готовность к свершению. А Шут — «неприятная» (как она определяется в тексте Степановой) карта. И действительно, гораздо приятней следующий старший аркан — Маг («полноценный фокусник»). Шут требует безоглядной веры, и всякое сомнение оборачивается падением, поражением, издевкой, дурацким смехом. За шутом нужно либо слепо следовать, либо нет. На картинке в колоде Папюса собака, как будто желая спасти дурака, шагающего в бездну, тянет его за посох обратно. Поэтому и правда стоит понять, с кем себя ассоциировать — с собакой или шутом.

Житель села, возвращающийся после вынужденной эвакуации. Фото: Oleg Petrasyuk / EPA-EFE

В «Фокусе» собака (может быть, как раз та, о которой мечтала М.) победила. Караван ушел, бегство не состоялось, и скорее всего именно оно — цирковой аттракцион, фокус, мечта, гораздо менее реальная, нежели мечта о собаке. 

Символична и финальная фраза:

«0.
Возможно, караван все же подождал их за углом». 

Цифровое обозначение Шута — 0. И хочется сказать — нет, не подождал. С дураком такие шутки не пройдут.