Поток и разграбление 

Сразу надо сказать, что у нас в России наблюдается давняя и яркая связь политики и конфискации. Яркость ее — в полной непредсказуемости: вот только что мы жили в сегодняшнем дне, а тут раз — и, оказывается, день-то на дворе совсем другой, и правила игры уже поменялись, из более-менее современных превратились в средневековые. Власть, долго предоставленная сама себе, бесконтрольная, вульгарно самодержавная, любит погружаться в прошлое. Этому есть объяснение.

Власть не может не любить архаику, она удобна. Архаика имеет дело с массовыми инстинктами, в частности со склонностью к коллективным расправам. В условиях глубокого социального неравенства масса всегда готова приветствовать чье-либо поражение в имущественных правах. Если в старину это наказание сопутствовало публичной смертной казни, удовольствие было двойным: во-первых, толпа получала зрелище, во-вторых, удовлетворение от того, что конфискация имущества оставляла в нищенском положении семью казненного. А если речь шла о казни государственного преступника, а таковым в русском средневековье был, как правило, человек из господствующего класса, то возникало чувство: вот оно, торжество справедливости. 

Понятие преступления, угрожающего государственному строю, у нас появляется в конце XV века в Судебнике Ивана III, деда Ивана Грозного. Называлось такое преступление «лихим делом». А «лихим человеком» мог быть признан любой, даже ничего не совершивший, но потенциально способный совершить противоправные действия. Также вводится понятие «ведомо лихие люди» — лица, совершившие деяние умышленно.

Антигосударственные преступления под разными названиями сводятся к провокации нестабильности, измене, шпионажу, попытке заговора или мятежа с привлечением народа и убийством представителя господствующего класса. Наказание — смерть и конфискация.

Конфискации при старом режиме: от эпохи Ивана Грозного до периода реформ

Иван Грозный в своем Судебнике не внес принципиальных изменений в список политических преступлений и наказаний за них. Правда, Судебник был принят до опричнины, до массового смертоубийства в Великом Новгороде, то есть в «вегетарианский» период правления Ивана IV. А дальше было не до писаных законов, пошел полный произвол, садизм, разврат, дикая подозрительность, пытки и казни людей ближнего и дальнего круга и просто реки пролитой крови.

Потом при Алексее Михайловиче, отце Петра Первого, появилось Соборное уложение, а в нем — ряд новшеств в разделе политических преступлений. Возник этот правовой документ после Смутного времени, после самозванцев, претендующих на престол, соответственно, в нем уже были статьи о преступлении против личности царя и членов его семьи, о приготовлении к вооруженному мятежу и о недонесении органам власти о противогосударственном умысле.

В связи с особой опасностью государственных преступлений ответственность за них, помимо виновного, несли также члены его семьи (жена, дети, родители и даже дальние родственники). Конфискация тоже предусматривалась, но с некоторыми нюансами, кое-что семья иногда могла сохранить.

Кстати, когда картина была выставлена, а это 1887 год, в официальных рецензиях Сурикова обвиняли в «пропаганде раскола посредством кисти художника». Но тогда обвинения в пропаганде антигосударственного старообрядчества не имели последствий для художника и не помешали приобретению картины в Третьяковскую галерею с последующей ее демонстрацией.

Петру I тоже нравилась конфискация: деньги от нее с поправкой на воровство шли государству. Пётр при его активности в деньгах остро нуждался. 

Екатерина II распорядилась по-другому и в числе гарантированных дворянству прав запретила конфискацию даже в случае «осуждения по важнейшему преступлению», то есть государственному, политическому преступлению: имущество отходило наследникам.

Прочитав «Путешествие из Петербурга в Москву», императрица пришла в ярость, Радищев был арестован, обвинен в подстрекательстве к бунту, приговорен к смертной казни, но помилован и сослан на десять лет в острог. Екатерина полагала, что Радищев разделяет идеи Французской революции, что было просто «злобой дня». При этом конфискации имущества не последовало. 

В ссылке Радищев написал юридическую статью, в которой, помимо прочего, высказался о соотношении конфискации и права частной собственности, а после ссылки вернулся в свое имение.

Александр I распространил освобождение от конфискации на купеческое и мещанское сословия. Конфискация не коснулась и декабристов, хотя в деле присутствовали такие отягчающие обстоятельства, как умысел на цареубийство и соучастие в разговорах о цареубийстве.

Жены, дети наследовали имения. Малоимущим женам декабристов, которые ввиду ссылки мужа теряли кормильца, назначалась государственная пенсия. 

На рубеже XIX–XX веков полная конфискация уже считалась и теоретически, и практически несостоятельной, готовились документы по ликвидации этой меры наказания. Более того, в отношении ссыльных, в том числе политических и административно высланных под гласный надзор полиции, у государства были большие экономические планы: власть хотела, чтобы как можно больше людей осело в малонаселенной Сибири. Поэтому ссыльным выдавались пособия, денежные займы, земля, разрешалось наниматься на работу. Кто хотел заниматься земледелием, получал по 15 десятин (а десятина — это почти гектар) на человека — расчет был на то, что люди привезут семьи. Причем так дело выглядело в период политической реакции после революции 1905 года.

Кстати, в тот момент, когда Ленин был в Шушенском, имение его матери еще сохранялось, семья продаст его через год после ссылки.

То есть, если оглянуться назад, тенденция с конфискацией в России в целом положительная.

Но когда Ленин окажется у власти, выяснится, что никто в русском самодержавном прошлом не любил конфискацию так, как большевики. Иван Грозный обзавидовался бы гигантскому масштабу произвола. 

Ленин как теоретик и практик конфискаций

Главный фокус происшедшего заключался в моментальности обвала из современности в средневековье. Никто из живших тогда не мог предположить вероятность такого резкого ухода целой страны от нормальности. Творившееся ежедневно и буднично было так невероятно, что не находило определения. Хотя именно средневековый русский язык мог предложить адекватное название происходящему — «поток и разграбление». Причем это юридический термин. Так в первом древнейшем своде законов Киевской Руси, в Русской правде, называлось наказание с конфискацией. В соответствии с ним осужденный подлежал высылке (поток) за пределы территории проживания, его семья попадала в рабство, а имущество отдавалось на разграбление. Правда, в XI веке это было наказание по суду и за три самых тяжелых на тот момент, кстати имущественных, преступления, а в XX веке — без суда или с тем, что выдавали за суд.

Ленин решал две задачи. Во-первых, реализовать собственные чисто теоретические и идеологические планы быстрого построения коммунизма, то есть провести эксперимент, раз выпал такой шанс. Во-вторых, удержать власть, которая досталась неожиданно. Для этого надо было распространить ее на всю страну. По ленинскому плану это означало развязать гражданскую войну и выиграть ее. 

На конфискацию была сделана главная ставка.

Итак, что конфисковывали, а точнее сказать, отбирали. Начнем с момента самого Октябрьского переворота.

На стадии вооруженного восстания Ленина интересовали банки — их надо было захватить. По ленинскому плану вооруженного переворота необходимо было взять правительственные здания, вокзалы, телеграф. И банки. В этом элемент новаторства. Ленин говорил: «Вот Парижская коммуна не взяла банки — и чем это обернулось? Обернулось это поражением Парижской коммуны. А мы избежали этой ошибки».

Банки с ходу национализировали, включая частные банковские ячейки. Главная задача состояла в том, чтобы вступить в обладание деньгами. И она была выполнена.

Ленин справедливо считал банки «нервом всей капиталистической жизни». Соответственно, полагал он, их национализация позволит положить на лопатки всю старую буржуазную экономическую систему. Это удалось. Проведя национализацию банков, слив всё отовсюду в один народный банк, сломали сложную разветвленную систему финансирования экономики.

Национализировали предприятия, то есть конфисковали и крупный, и мелкий бизнес. Хозяев бизнеса кого посадили, кого убили, многие покинули страну. Их предприятия перестали работать, их продукция исчезла. Рухнул весь товарооборот. Наступил паралич экономики.

Промышленность, которая нужна была большевикам, умирала у них на глазах. Резко обострились социальные проблемы. Большевики при национализации банков обещали, что мелкие вкладчики не пострадают, их накопления не пропадут. Но в возникшем хаосе резко вверх пошла инфляция и съела накопления рабочих. Тем самым большевики по ходу дела фактически осуществили конфискацию накоплений рабочих. Что касается зарплат, то теперь платили мало и редко. На зарплату рабочего можно было прожить три дня. Кроме того, конфискация предприятий у прежних собственников сопровождалась потерей наиболее квалифицированных рабочих, выросших в период российского экономического подъема начала века: они не привыкли работать даром и первыми покинули заводы. Но отсутствием денег дело не ограничилось. Города остались без еды, потому что большевики запретили свободную торговлю. 

У них была прекрасная четкая идея организации жизни. Всё конфисковано, всё в руках государства. Всё городское население выполняет трудовую повинность, получает еду в соответствии с классовым статусом. Власть определяет, кому и сколько есть и есть ли вообще. Рабочие работают, производят продукцию, которую государство потом по своему усмотрению дает крестьянам в обмен на хлеб. Этот хлеб государство делит и раздает рабочим. Те поедят, пойдут работать, и так всё будет вертеться без всяких денег, всё хозяйство — на чисто натуральном расчете. А большевики решают, кому дать сапоги и чулки, кому гвозди, кому карандаши. 

Конечно, если посмотреть со стороны, закрадывается вопрос: а что, конфискация всей страны необходима для того, чтобы всё распределяли большевики? Ответ — да. 

Поэтому и свободную торговлю запретили.

Значит, чтобы накормить рабочих в городах, большевики пойдут на новый вариант конфискации под названием «продразверстка», а попросту — силовое изъятие зерна у крестьян. Хотя крестьяне в прямом смысле, хоть убей, не понимают, почему они не могут свободно продавать хлеб, а остальные — его свободно покупать. А они, крестьяне, в свою очередь, покупали бы себе по собственному усмотрению то, что им нужно. Хоть ситец, хоть пилы, хоть тракторы, хоть леденцы на палочке. А сейчас ни крестьянам, ни городским никакой жизни, и деньги советские ничего не стоят. Без денег теперь приходится торговать: за два фунта пшена один фунт мыла можно получить, за три фунта соли отдай 30 фунтов овса, один пуд гвоздей подковных — 27 пудов 7 фунтов зерна, одна коса — три пуда зерна.

Но у большевиков в отношении крестьян своя логика.

Вы требовали земли — мы дали вам землю, но плодами вашего труда на этой земле будем распоряжаться мы, а не вы. Вы рассчитывали на другое, на торговлю, на расширение производства, на прибыль — это ваши проблемы, мы вам этого не обещали. У нас на ваше зерно свои планы. Нам надо хоть как-то прокормить армию и города, иначе мы потеряем власть. Поэтому мы силой возьмем у вас всё, что нам требуется.

Это была особенная конфискация: требовали отдать зерна больше, чем имелось в наличии. Отбирали вообще любые продукты, на личное потребление ничего не оставляли. Пороли, раздевали и оставляли на морозе. Это было обычным делом. Ленин призывал к ведению «террористической войны» против крестьян, удерживающих хлеб. С его точки зрения, естественно: не будет хлеба для городов и армии — всё, сметут большевиков.

Хлеб был важнее золота. Конфискованное золото большевики элементарно разбазарили. В начале Гражданской войны они захватили половину золотой казны. Тратить начали практически сразу. 

В 1918 году для успеха в Гражданской войне большевикам требовалось выйти из мировой войны, то есть заключить сепаратный мир с Германией. Они сторговались с немцами, отдав им значительные территории. Но не только территории. Брестский сепаратный мир имел экономическую составляющую. Большевики обязались передать Германии 245 тонн золота. Успели отдать только 93 с половиной тонны. Отправили бы всё, но мировая война кончилась, и Брестский мир утратил силу. В результате получилось, что большевики ради удержания власти приплатили из казны Германии, а Германия через месяц проиграла мировую войну, и российское золото ушло победителям — Франции и Англии.

Кроме того, у большевиков была договоренность с Германией: для подстраховки другую часть конфискованного золота отправить в швейцарские банки на счета, которые будут доступны только высшему руководству Германии. Средства перевели, но счета открыли на руководителей Советской России. В частности, на имя главы ВЧК Дзержинского — 85 млн швейцарских франков, на Ленина — 75 млн.

Плюс у них было то, что они взяли в коммерческих банках, особенно в центрах золотодобычи. Был конфискован и переплавлен запас российских государственных наград, а также золотой запас Румынии, который эвакуировали в Россию во время наступления немцев на Бухарест в 1916 году. 

Параллельно шла конфискация у частных лиц. Сначала отбирали золото по классовому принципу, потом у всех подряд. Сперва отбирали крупные изделия, потом дошли до нательных крестов. Правом реализации был наделен широкий круг советских структур. То есть царил полный произвол.

К тому же большевиков всё еще не оставляла мысль о мировой революции. Она тоже требовала средств, и золотой запас шел на содержание различных коммунистических партий, террористических организаций и агентуры. На эти цели золото переправляли по каналам такой организации, как Коммунистический интернационал. На мировую революцию спустили около 200 тонн золота.

Ленин не скрывал, как он намерен употребить золото после победы мировой революции. В 1921 году он писал: 

То есть вот когда и у кого впервые появляется мечта о золотом унитазе.

Понятно, что отдельная статья конфискации — церковное имущество и ценности. Хотя конфискация чтимых останков святых Русской православной церкви — история не про деньги. Этим занимался 8-й отдел Наркомата юстиции, который не ограничился просто изъятием, а сопроводил его вскрытием мощей и их публичной демонстрацией, что, по сути, было нарушением табу и для верующих, и для неверующих: власть тревожила прах умерших. Это было вызовом, причем с конкретной целью. Если российское общество снесет это оскорбление, значит, оно поддается развращению и разложению. Общество не дало никакой массовой реакции.

Но история с мощами — исключение: церковные ценности для большевиков — это деньги.

Советская пропаганда объясняла конфискацию церковных ценностей тем соображением, что деньги от их продажи пошли на спасение голодающих (запрет торговли и продразверстка с последующим естественным сокращением посевных площадей привели к страшному голоду 1920–1921 годов, унесшему 5 млн жизней). На самом деле, церковная конфискация должна была прикрыть другую — музейную.

Пропагандистский тезис о спасении голодающих был адресован Западу. Голод для большевиков был отличной отмазкой: у нас гуманитарная катастрофа и Западу неприлично крутить носом и твердить, что он не покупает конфискат. А согласие на покупку церковного конфиската должно было открыть большевикам мировые рынки для сбыта любых видов ценностей. На вырученные деньги советский режим усилил бы армию, то есть упрочил собственное положение. Ленин торопит с продажей отнятого.

Сначала начали сбывать то, что конфисковали у граждан. Для ювелирного конфиската, который вынесли из квартир, сорвали с шей и пальцев, создали специальную структуру — Гохран. По сути, это контора по хранению краденого. Расшифровывается как «государственный фонд ценностей для внешней торговли». В него же со всей страны свозят картины и предметы прикладного искусства, которые были в домах и частных собраниях. Что-то по минимуму оставляют в музеях. Но всё, что можно, пускают на экспорт. 

Позже разные советские конторы, торгующие награбленным, находят доступ к аукционам в Германии, вступают в отношения с голландской фирмой по продаже драгоценностей короны, с английской компанией, торгующей антикварным серебром. И речь уже идет не о часах, снятых с рук граждан и гражданок, а, попросту говоря, о распродаже народного достояния. Это новый вид конфискации. На «Сотбис» появится брачная корона Екатерины Второй, потом всплывет инкрустированный бриллиантами меч Павла Первого, а также две тысячи бразильских бриллиантов и индийских изумрудов с платьев Екатерины.

Изъятие имущества по-сталински

Но всё это было только началом, разминкой. Главным торговцем станет Сталин. Списки проданного теперь опубликованы. Эрмитаж, 1931–1932 годы, по месяцам. Вот, скажем, февраль 1931 года. Оцените, какие имена: Хальс, Рембрандт, Рафаэль, Веласкес, Боттичелли, опять Хальс, еще Рембрандт. Апрель 1931 года тоже прекрасен. Рембрандт, Ван Дейк, Перуджино, Рафаэль с «Мадонной Альба», Тициан с «Венерой перед зеркалом». Продано! Причем недорого. И так месяц за месяцем. Сохранились документы, спущенные сверху: «Предлагаю немедленно выдать картину художника Джорджоне «Юдифь»». Содержимое некоторых дворцов продали скопом. 

Часто говорят, что на деньги, полученные от распродажи шедевров, спасали людей от голода и провели индустриализацию. Это неправда. Полученные деньги были малы, менее одного процента валового продукта. Они ничего не решали и были просто разбазарены. Шедевры, проданные по дешевке, можно увидеть в главных музеях мира.

На индустриализацию пошли деньги от другой конфискации под названием «коллективизация». И индустриализация, и коллективизация — не более чем промежуточные этапы сталинского плана. План такой: конфискуем у крестьян зерно, продаем на Запад за валюту, закупаем там целиком заводы, производим на них вооружение, а дальше переходим к главному — к решению геополитической задачи. Ее цель — победить западный мир и распространить его, Сталина, власть как можно дальше за пределы СССР. 

Вот для победы над Западом на начальном этапе надо было упростить отъем зерна у крестьян. Естественно, они так просто не согласятся, особенно те, кто, пережив конфискации зерна периода военного коммунизма, во время НЭПа, несмотря на высокие налоги, сумел подняться, расширить и сделать прибыльным свое хозяйство. К примеру, на Урале в период свободной торговли своим хлебом обычная уральская деревенская семья обеспечивала себя и кормила трех горожан. Те, которые считались кулаками, кормили 15 горожан. Масло и бекон в Англию экспортировали, создали свои кредитные организации, строили элеваторы, маслозаводы. Эти самостоятельные и эффективные люди — главная помеха для сталинского плана. Их объявят врагами и избавятся от них путем так называемого раскулачивания. 

Государство пускает в дело 107-ю статью Уголовного кодекса РСФСР. Это лишение свободы с конфискацией за укрывательство хлеба и неуплату налогов. 107-я статья имеет размытую формулировку, она не адресована именно кулакам, и поэтому ее действие может быть распространено на любого крестьянина, не отдающего хлеб по бросовой цене. Конфискация имущества грозит всем, варьируются сроки лишения свободы.

Раскулачивание — конфискация всего подчистую, разбой. Уполномоченные пьют, насилуют, душат, привязывая к гвоздям шнурки от нательных крестов, выносят всё вплоть до детских пеленок. Это в чистом виде средневековый «поток и разграбление». Раскулаченные целыми семьями высылаются. Их в качестве даровой силы планируется использовать на лесоповале: экспорт леса наряду с зерном будет источником валюты.

После этой кампании устрашения переходят к коллективизации. Всех сгоняют в колхоз и привязывают к земле. Привязывают почти в прямом смысле: людей лишают паспортов, они не могут по собственной воле уехать, сменить работу. Они работают столько, сколько требуется, а то, что они производят, государство конфисковывает. Оплата за трудодни не деньгами, а в натуральном виде. Ставки минимальные, только чтоб не протянули ноги и могли работать. Оставляют в пользование клочок земли для дополнительного подкорма, если найдется в сутках время что-нибудь на нем вырастить.

То есть конфискация закладывается в основу экономики. Выстроенная вскоре откровенно лагерная экономическая система базируется на том же принципе конфискации произведенного продукта. Строго говоря, ГУЛАГ использует труд людей, переведенных по вымышленным обвинениям из свободных в разряд заключенных, чтобы конфисковывать всё, что они произведут. Это в чистом виде каторга, которую ввел в свое время Петр I для удовлетворения потребности в дешевой рабочей силе.

Знаменитая 58-я контрреволюционная статья УК, пополнявшая ряды ГУЛАГа в 30-е годы, во всех своих подпунктах в дополнение к расстрелу или лагерному сроку содержала и конфискацию имущества. В определенных случаях, как при царе Алексее Михайловиче, 58-я статья распространялась и на семью врага народа, включая бывших жен, официальных и неофициальных. В этом случае конфискации подлежали дети, которых отправляли в детприемники, а затем в детдома. Причем часто у детей конфисковывалась и их фамилия.

Из имущества в 30-е годы по большому счету у людей конфисковывать уже было нечего (за исключением высшей номенклатуры). Всё, что можно, уже снесли в Торгсин или спустили на еду во время голода в начале 30-х. Права собственности на жилье не было давно, его большевики отменили сразу. Основным видом проживания были коммуналки, хотя желание вступить в обладание комнатой в коммуналке тоже часто бывало поводом для доноса. 

За счет конфискации жилплощади репрессированных удовлетворялись государственные интересы.

В докладной записке на имя Сталина за подписями наркома внутренних дел Ежова и начальника управления госбезопасности Берии от 19 октября 1938 года читаем: «Чтобы разрядить тяжелое положение с квартирным размещением работников НКВД в Москве, просим:

1. Передать в распоряжение НКВД СССР 1900 комнат из числа опечатанной в Москве жилищной площади репрессированных». 

«…Сотрудники НКВД, особенно прибывшие и прибывающие для работы в Москве с периферии, в своем подавляющем большинстве не имеют никакой мебели. Поэтому просим передать в распоряжении НКВД мебель, подлежащую … конфискации, сдаче в госфонд и находящуюся в опечатанных квартирах, переходящих в жилищный фонд НКВД».

Надо сказать, НКВД сам приторговывал конфискатом. Недалеко от Лубянки был магазин, можно сказать, секонд-хенд. Покупатели знали о происхождении вещей; никого это не смущало. Иногда даже знали, чью вещь покупают. После ареста очередного высокопоставленного лица записывались в очередь на его имущество. Магазин пополнялся постоянно и приносил стабильный доход. 

Отдельные квартиры в номенклатурных домах при аресте одних жильцов просто передавались другим жильцам со всей утварью, часто даже с чашками с чаем, недопитым перед внезапным арестом, с детскими игрушками. Трудно сказать, можно ли это расценивать как конфискацию.

***

После Сталина контрреволюционную 58-ю статью отменили. Появилась 70-я статья «Антисоветская агитация и пропаганда». По ней не было расстрела и не было конфискации. Но это было в «оттепель» с интенсивным антисталинским запросом и снизу, и сверху. Потом запросы стихли, чувство опасности притупилось, потом всё забылось, зажевалось.

Отличный историк Натан Эйдельман считал, что после того, как Екатерина II запретила телесные наказания для дворян, из первого непоротого поколения вышли декабристы. В отношении того поколения Эйдельман прав. Но двести лет спустя постсоветское поколение, не знавшее советской порки, совершенно к ней не испытывает отвращения. Живет, как будто до него ничего не было.