Ядерный взрыв возле дворянской усадьбы

Трилогия про доктора Гарина («Метель», «Доктор Гарин», «Наследие») рождалась в недрах новой художественной вселенной писателя, начало которой было положено в «Дне опричника» и которая затем развивалась и расширялась в «Сахарном Кремле» и «Теллурии». Сорокин рисует картину фантастической — российской в первую очередь — действительности. С одной стороны, она отодвинута в прошлое. Ее и пытались определить как «новое Средневековье». С другой стороны, она тесно связана с актуальными событиями, но отголоски сегодняшнего дня спроецированы на будущее. 

В этом причудливом будущем, в разделенной на самостоятельные княжества-государства России сходятся мифы и современность, традиции и новые технологии. Если это и Средневековье, то скорее даже не новое, а «цифровое». Здесь живут великаны («большие») и карлики, гигантские лошади и лошадки размером с белку. Здесь оргии, дикие пляски, обряды, камлания, ритуальные костры соседствуют с компьютерной и генной инженерией, а нуклеарная эпоха и почти рутинные взрывы ядерных бомб — с каменными орудиями и диким язычеством. Здесь особый язык, в котором перемешаны архаизмы, диалектизмы, китайские слова и выражения, вообще ни на что не похожая речь и неологизмы, обычно курсивом отмеченные в тексте и образованные чаще всего с помощью переноса привычного слова в иное семантическое поле, то есть в этот будущий, отдаленный от нас мир. Например, «умница» (компьютер) или «самокат» (снегоход на лошадиной тяге — он запряжен, точнее, снаряжен маленькими лошадками). Именно на таком самокате начинает свое путешествие земский врач Платон Ильич Гарин в «Метели» (вышедшей в 2010 году).

Он везет спасительную вакцину в отдаленное село, пораженное эпидемией смертельной болезни. Но метель, в согласии с русской литературной традицией, застигает его в дороге и путает все карты. Гарин сбивается с пути и замерзает, но позже воскресает в «Докторе Гарине» (вышедшем в 2021 году). Он не замерз, хотя лишился ног и ходит на протезах. Он возглавляет теперь алтайскую психиатрическую клинику для высокопоставленных особ. Но обстоятельства (военные конфликты) вновь обрекают Гарина на новые путешествия и приключения. 

Он разлучится с возлюбленной, не раз окажется на краю гибели, совершит невероятный заплыв в водах реки Оби, найдет приют у великанши-атаманши, попадет в плен к болотному племени злобных и воинственных мутантов, уклад которых причудливо сочетает в себе каменный век с лагерно-гулаговским бытом; совершит побег. Финал романа (как и в «Метели») вроде бы исключает продолжение. Герой спасен, влюблен и счастлив.

«Наследие» — еще один шаг в будущее или в следующий день сорокинской вселенной. Она была охвачена войной. Война завершилась, но продолжает тлеть в локальных конфликтах, в столкновении партизан. Мир с трудом выбирается из ужаса насилия.

С востока Евразийского континента на запад отправляется Транссибирский экспресс. Он не вполне обычен. Это бронепоезд и пассажирский поезд одновременно. В вагонах четырех классов едут обычные граждане. Отдельно помещаются военные, несущие службу. Последний вагон — передвижная пыточная камера, где выявляют шпионов и предателей. Топливом служит нефть и расчлененные трупы. 

Несколько сложнее отгадать, какое отношение к нему имеют две пары близнецов, с которыми связано развитие сюжета.

Две первые части «Наследия» — это война, кровь, насилие, смерть. Война во всей ее страшной наготе, освещенная белым отстраненным светом «Благоволительниц» Джонатана Литтелла (роман, написанный от лица офицера СС и известный своим описанием «обыденности зла». В 2006 году получил Гонкуровскую премию. — Прим. ред.) — и эта книга, кстати, отнюдь не случайно подчеркнуто упомянута в романе. Эта отстраненность может шокировать. Описания откровенны и натуралистичны, как будто документальны. Они разрушают привычную литературную условность. Они не комментируются рассказчиком, не окрашены его эмоцией, просто даны. И здесь нужно учитывать одну важную особенность сорокинской поэтики.

Сорокин необыкновенно литературоцентричен. Он весь пропитан литературой, заквашен на наследии, прежде всего, русской классики. Он также знает, чувствует и понимает советский период, художественные искания (постмодернизм и московский концептуализм, в частности) последнего времени. И каждый текстовый пласт «Наследия» стилистически, интонационно ориентирован на просодию, язык, нарративные приемы, способы художественного построения, образность той или иной литературной эпохи, школы, направления.

В «Метели» читатель найдет XIX век с его мифом о тройке и ямщике, зиме, снежной пурге, дороге и бездорожье от Пушкина до Толстого. «Наследие» открывается частью «Транссибирский экспресс № 4». Это уже русская литература от второй половины XIX века к XX столетию, к Первой мировой войне, революции. Поезд и разговоры в нем — «Идиот» (его начало) Достоевского, «Анна Каренина», «Воскресение», «Крейцерова соната» Толстого, Блок, Алексей Толстой, Пастернак…

У второй части под названием «Партизанский отряд «УЁ»», объясняющей, почему экспресс еще и бронепоезд, другая стилистика. Это уже литература 20-х с ее революционным пафосом, включая хрестоматийный «Разгром» Фадеева. 

В самом языке «Наследия» фантастические и страшные подчас реалии и приметы представленного мира («синие» и «парные» — замороженные расчлененные человеческие тела и тела только что убитых) даны как языковая экзотика классической литературы — народные слова и словечки, лесковщина, пословицы, приметы реалистического стиля. Но, попадая в сорокинский роман, они мутируют, искажаются.

Текст заставляет вспоминать классический, с четкими нравственными ориентирами мир.

Создаваемая Сорокиным реальность этот мир опровергает. Это антимир. Он бесчеловечен. Остатки человеческого — в литературе, в способах описания. 

И в конце концов литература торжествует.

Уже первые фразы последней части — Milklit — возвращают нас в XIX век. Война осталась позади, как страшное воспоминание. Показательно, что именно здесь неоднократно упоминаются «Благоволительницы» Литтелла, и тем более показательно, что этот роман, который читает и по поводу которого недоумевает одна из героинь, падает у нее из рук и так и остается лежать неподобранным. 

В последней части еще одна пара близнецов (сестры-красавицы, одна замужем, другая пока нет) встречают читателя в томительно знакомой обстановке дворянской усадьбы. Лето, лес, надвигающаяся гроза, пруды, сад, просторный дом, терраса, готовящийся к приезду гостей ужин, разговоры, узнаваемые характеры — перечислять эти беллетристические клоны можно долго. Здесь смешались Толстой, Гончаров, Чехов (уж совсем откровенно, одна фамилия Киршгартен (немецкий перевод названия «Вишневый сад». — Прим. ред.) чего стоит). 

Она предстает в невиданном облике «литературного молока», как бы выходя за рамки только текста. 

Это новый вид творчества («пластование», «пахтание») и новый способ восприятия, когда текст можно вкусить, попробовать, почувствовать его фактуру, посмаковать, когда произведение подобно кулинарному блюду (кулинария у Сорокина вообще играет существенную роль, и «Наследие» не исключение). Это живой материал, более того — оживляющий, возвращающий давно ушедшее, воскрешающий умершее, потерянное, погибшее. Это литературная реальность с невероятными возможностями перемещения из одной вселенной в другую. И это надежда на спасение.

Еще в первой части романа чудом избежавшая смерти девочка Аля просит почитать ей книжку. Взгляд ее падает на «Войну и мир» и «Белых близнецов». Она выбирает вторую, хотя «Война и мир» не просто так появляется у Сорокина. Ее присутствие ощутимо как раз в последней части.

«Белые близнецы» — еще один повествовательный пласт «Наследия», так же узнаваемо стилистически окрашенный. Это своего рода этнографический реализм, возможно, дань Сибири и ее экзотике. Герои «Белых близнецов» свободно переходят из одной реальности в другую, из вымышленного мира — в мир действительный, а затем обратно, в мир литературы. И границ между мирами нет. Так, грозовая туча, упомянутая в начале Milklit и уподобленная Святогору, чуть позже и впрямь становится горой, оживающей на глазах и превращающейся в фигуру великана, который принимает главных героев. И конечно же, именно эта гора преображается в финале в величественный памятник доктору Гарину из животворящего молока, возвышающийся среди обских болот невдалеке от черных огромных воронок, следов ядерных бомбардировок. 

И тогда становится понятно, что же такое наследие, что может противостоять войне, смерти и забвению. Как в стихах Георгия Адамовича, процитированных в Milklit одним из персонажей и, в свою очередь, основанных на цитате: