«Проснусь и не вспомню, как сказать вот это по-русски»

Сегодня вечером я, как обычно, говорила по-русски.

Мы сидели в маленькой комнате и пили водку. Подруга сказала: «Нам пора уезжать из страны». Муж сказал: «Надо успеть всё вылечить по ОМС перед отъездом».

У меня болит зуб, и мне не хочется идти к стоматологу.

У меня болит левый яичник, и мне не хочется идти к гинекологу.

Я боюсь.

Я так долго откладывала поход к врачу, что теперь это не просто поход, а телесно-ориентированное прощание с родиной, ебаной родиной, чье необозримое тело пугает меня, когда я остаюсь с ним один на один.

Нам пора уезжать из страны.

Я никогда не воспринимала эту фразу всерьез, но я слышу ее десять лет ежедневно от разных людей и всегда улыбаюсь — «это не обо мне».

Я из Омска, я выросла с фразой «не пытайтесь покинуть Омск», но всё же покинула.

Если вовремя не вылечить зуб, начнет умирать его корень. А если и со мной то же самое? В один день я проснусь и не вспомню, как сказать вот это по-русски. Я могу остаться в России, проснуться и не вспомнить, как это называется по-русски, ну вот это чувство, когда заходишь в лифт своего дома, а в лифте написано «1488», или вот это чувство, когда подруга пишет тебе, что за ней следят, как же это назвать по-русски, на языке своей родины?

Надо успеть всё вылечить. Лечь спать с полным ртом земли. Положить на живот теплую степную лисицу. 

Я боюсь стать мигранткой. Я вижу, что значит стать мигранткой. Я потеряю всё, хотя у меня ничего и нет. Никто не поймет, как на самом деле я говорю, какие сложные прекрасные мысли в моей голове. На чужом языке я так никогда не смогу. Я стану невидимой со своим вылеченным зубом, здоровым яичником и раздутым эго.

Серьезно, тебя пугает ВОТ ЭТО?

Иногда я ощущаю себя такой просторной, такой вневременной. Меня не пугают ни тюрьма, ни обыски, ни насилие. А потом я резко сжимаюсь в одну ноющую тяжелую точку, такую же точку я чувствую где-то глубоко под зубом и где-то глубоко в животе. Я превращаюсь в пульсирующую червоточину — и меня нет вне моей родины.

Вот как я себя чувствую.

Недавно я выучила несколько имен репрессированных и политзаключенных на случай, если удалят все списки. Если каждый выучит по чуть-чуть, то у них не получится ликвидировать нашу память. Жаль, что это так не работает.

Президенту пишут речи про половцев и печенегов. Спичрайтеры и референты не уходят в субботу на выходные, в субботу работы больше всего. Их тексты — это просто работа.

Как хорошо, что мы не успели взять ипотеку, — говорю.

Первое время будем жить втроем — так дешевле и легче, — говорю.

Идиотка, — говорю.

Нам пора уезжать из страны, — говорю.

Я не уеду, — говорю.

Буду вечно писать этот текст, чтобы не уезжать, не пойду к врачу, сгною себя заживо в родной земле, — говорю.

А нахуя, — говорю.

Устроила тут трагедию, — говорю.

Дом находится там, где ты жива, — говорю.

Я патриотка, — говорю.

Мне страшно, — говорю.

Почему политики боятся сказать, что им страшно?

Почему такие тексты, как этот, считаются стыдными и пораженческими?

Почему чувство утраты не считается эмансипаторным?

В один день я проснусь и не вспомню, как сказать вот это по-русски. И в этом не будет ничего страшного.

***

Я хочу просклонять слово «война».

Война, войны, войне, войну, войной, о войне.

В родительном падеже я по привычке спрашиваю: «Нет — кого, чего?» — «Войны». Но война есть.

Пять месяцев я нахожусь в Феминистском антивоенном сопротивлении. Из этих 140 дней войны какую-то часть я находилась в России. Потом я была вынуждена уехать.

Хотя что значит вынуждена? Что бы меня ждало на самом деле? Я не знаю. Почему-то всё равно не могу представить, как меня сажают в тюрьму.

По ночам я трусливо просыпаюсь в другой стране, у которой мы тоже отняли огромный кусок земли, и встаю, чтобы пойти на кухню за стаканом ледяной воды, которую предоставляет мне эта страна. Я просыпаюсь и по привычке пытаюсь встать с кровати с другой стороны: видимо, тело, засыпая, оказывается дома и в каком-то другом хронотопе, в котором оно еще способно спать.

Война рутинизируется для всех. Одесситы, загорающие у взрывоопасного моря. Антивоенные активисты, сонно переминающиеся в очереди у здания суда. Полицейские с залитыми потом глазами, мечтающие о том, чтобы никого сегодня не пришлось таскать по такой жаре по отделам. Работники похоронных бюро, смахивающие мух с пластиковых венков, подготовленных для грузов 200.

На войне наступило лето. У войны наступило лето. Кровь быстрее высыхает на солнце, кровь быстрее выветривается из памяти людей, отдыхающих на российских летних верандах, кровь не нуждается в импортозамещении — это всегда чужая кровь. Хотя нам уже как будто и своей крови не жалко.

Люди хотят жить свою жизнь. Даже мертвые хотят жить свою жизнь. 

Они раздваиваются и идут. Смотри, этот мужчина в двух местах сразу: он одновременно целует в лоб своего ребенка и пускает пулю в лоб чужого. Как вообще говорить о войне? О ком? О чем? — О войне.

Люди хотят быть счастливыми. Уехавшие хотят быть туристами, а не бездомными. Оставшиеся хотят немного праздника, пока они еще на свободе. Вышедшие из бомбоубежища — не имею права говорить, чего они хотят. Думаю, они хотят выжить. Необходимо выжить, чтобы быть счастливыми.

Война, войны, войне, войну, войной, о войне. Мы не можем, не рискуя свободой, называть войну войной. Войну войной. О войне. На войне, с войны, нет войны, нет войне. Склоняя войну, я чувствую, как это слово лишается смысла, превращаясь в набор невнятных звуков. Вой на твой не йна йне. Повторять слово до тех пор, пока оно не превратится в мясную отвратительную кашу. Чтобы больше никто и никогда не смог его повторить.

Заказать книгу Дарьи Серенко можно на странице книжного магазина «Бабель».