Гиркину никто не пишет

События последних недель — от мятежа Пригожина до ареста Гиркина — очень много говорят о нашей стране.

Поддержать Гиркина к суду вышло три с половиной человека. А встать в пикет решился и вовсе лишь один — бывший «народный губернатор» чего-то Павел Губарев. Остальные разошлись сразу же, как им велели, сказав, что они, мол, законопослушные и будут бороться за свободу Гиркина на сайте. Никаких тысяч (сотен тысяч) рассерженных патриотов не было и в помине. 

Это, конечно, лучшая новость последних дней, куда более важная и интересная, чем сам арест этого, по моему мнению, вполне ручного клоуна (то, что он клоун, не отрицает того очевидного факта, что он злодей и что уничтожение Боинга и убийство 298 человек, за которые его приговорили к пожизненному в Гааге, отнюдь не исчерпывает список его страшных преступлений).

Мне-то кажется, что, если рассматривать реальные, а не умозрительные сценарии, то хуже уже некуда, поэтому не стоит бояться. Но на фотографии пустой площади перед судом, — вспоминая, как площади перед судами были заполнены людьми, когда там судили реальных противников режима, — смотреть приятно.

Факт столь спокойной реакции «патриотов» на арест одного из наиболее ярких их спикеров требует и анализа, и пересмотра некоторых представлений о нашем обществе, которые складывались у нас последние годы.

Первая гипотеза, которая приходит в голову, состоит в том, что «патриотической общественности» на самом деле нет, как нет танка «Армата», второй армии мира и многого другого. Что ее, как ту же «Армату» или вторую армию мира, придумал Кремль, чтобы запугивать нас и весь мир. Если поверить в это, наше мироощущение станет куда более позитивным, а наш образ будущего более оптимистичным, чем сейчас. Но боюсь, это не так: «патриотическая общественность» существует.

Об этом говорят серьезные социологические исследования (утверждения о невозможности опросов общественного мнения в условия жесткого авторитаризма исходят в основном от тех, кто ни одного опроса в жизни не провел и не очень представляет себе, как это делается). Результаты работы немногих оставшихся в России профессиональных социологов надо, разумеется, критически интерпретировать, но не стоит отвергать их с порога просто потому, что они нам не нравятся.

О существовании «общественности» говорит и очевидная распространенность составляющих патриотического синдрома: веры в негативное отношение к нам всего мира и в заговоры против нас англосаксов и прочих жидомасонов, пренебрежения к законам и договорам, презрения к другим народам (от «тупых американцев» до «робких грузин»), веры в любую чушь, которая оправдывает «своих» и возлагает всю ответственность на «чужих» (продолжают же люди верить, что Мариуполь и Бучу устроили сами украинцы). 

Наконец, об этом же говорит охватившая страну почти десять лет назад радость от аннексии Крыма. Патриотический синдром — это реальность. Из того, что сейчас он не приобрел форму привычного для либералов протеста, не следует ни его отсутствия, ни того, что он не опасен.

Можно, конечно, сделать другое, тоже довольно для нас приятное предположение. Патриотическая общественность существует, но она состоит из слабых трусливых людей, способных только ставить лайки сумасшедшим преступникам, но не готовых к реальной борьбе. Собственно, явление познается во взаимодействии с ним. Сейчас мы видим результат такого взаимодействия: им бросили вызов — они смолчали. Вот мы выходили — и в августе 1991-го, и в 2011–2012, и когда судили наших товарищей. А они просто боятся. А раз они боятся, значит, нам не надо бояться их — никакой угрозы они не представляют.

Но это тоже не так. Не стоит отрицать наличия у некоторых из так называемых патриотов смелости и готовности к риску и самопожертвованию. Среди них есть люди, верящие в свои, мягко говоря, странные идеи. И некоторые из них добровольно поехали воевать в Украину, некоторые там погибли. Некоторые — куда большее число — охотно возьмут в руки оружие, чтобы уничтожать тех, кто им не нравится в самой России. Опасно и неконструктивно недооценивать врага.

Вера части российской интеллигенции в деструктивность русского народа, в его приверженность безумным идеям и в готовность эти безумные идеи — от проливов до Крыма — защищать не основана ни на каких фактах, но зато оправдывает не только пассивность в борьбе с властью, но и сотрудничество с ней. Она ведь в каком-то смысле является эманацией народа, а значит, нельзя и идти против нее. Надо ограничиваться только улучшением того, что можно улучшить, не посягая на основы. То есть ты, работая на власть и сотрудничая с ней, прав, а те, кто активно против, может, и хорошие люди, но не понимают реальности. Собственно, всё это описано Ханной Арендт: нельзя же, говорили некоторые немецкие интеллектуалы, выступать против нацистов — за них народ, а значит, надо понять их правду. 

Но почему же не вышли те из «патриотов», которые вовсе не трусы? Уж на пару тысяч перед судом их точно наберется. Этот факт, полагаю, позволяет прояснить, что же они собой представляют и чем они отличаются от нас.

Мы — за свободу, а значит, за человека, за индивидуальность и за самих себя. Наше достоинство — в нашей свободе, в самостоятельном принятии решений. Мы ориентируемся на свои представления, а не на призывы и приказы. Все мои друзья, например, выходили на акции не потому, что их к этому кто-то призывал, — они лишь пользовались поводом, ощущая полную самостоятельность своего решения.

Поскольку мы за себя, мы можем выступать против системы даже тогда, когда ощущаем ее в целом правильной, вступать в конфликт с условными «своими». Когда Ельцин начал войну в Чечне, «Демократический выбор России», партия Егора Гайдара, немедленно выступила против — мы были первой партией, организовавшей тогда публичный протест. Ельцин был нашим президентом, мы голосовали за него, мы по мере сил содействовали ему в его реформах, но тут мы — каждый из нас — сказали главе государства, что на войну мы ему мандата не давали и что здесь мы против него. Мы понимали риски, связанные с такой позицией (они, увы, в полной мере тогда реализовались), но у ни у кого из нас не было внутреннего конфликта — мы оставались свободными людьми, и это ощущение было во много раз более важным, чем ощущение себя сторонниками президента. А уж выступить против власти, которую мы чувствуем враждебной себе и всему, во что верим, для нас и вовсе не представляет психологической проблемы.

«Патриоты» же не за свободу, не за индивидуальность, а за общность — за государство, за нацию или за конфессию. Их достоинство — в принадлежности. Их степени свободы ограничены лояльностью общности. Они — «люди государевы». Да, они могут выступить против царя, но лишь если «царь не настоящий», — они при этом сохраняют лояльность настоящему. Они могут выступать против государства, но лишь в том случае, если их общность образована не властью, а верой или народом. Но тогда у них есть реальный или воображаемый лидер веры или народа, которому они остаются верны.

Сторонники Гиркина, по-видимому, либо считали его эскапады согласованной игрой, которая велась против плохих людей в окружении президента, либо предполагали, что Путин уже не царь, а например, наймит мировой закулисы, Гиркин же служит настоящему, более могущественному царю, который в ближайшее время себя и проявит. Но когда Гиркина арестовали, они оказались в состоянии глубокого внутреннего конфликта: другого, кроме Путина, царя, похоже, нет, или он слишком слаб, чтобы освободить Гиркина, а значит, не может считаться царем. 

Их лидера арестовало то самое государство, с которым они идентифицируются. В этой ситуации они не могут протестовать — протест означал бы бунт против самих себя. Он могут только надеяться на ошибку, на то, что царь разоблачит козни врагов, из-за которых он выступил против своего верного слуги (и действительно — верный слуга!), подписывать петиции и верить в мудрость и милость государя. Но не бунтовать.

И в этой идентификации с общностью, а не с индивидуальностью их главное отличие от нас и, на данном этапе, их слабость. Но не успокаивайте себя: если появится кто-то, в ком они увидят лидера своей общности, они поднимут голову.