«У трагизма нет национальности»

— Считается, что музыкальная среда в России консервативна, в протестах особо не замечена. Что происходит сегодня в легендарном музыкальном вузе и вашей альма-матер — академии имени Гнесиных? Много ли людей из Гнесинки уехали вслед за вами?

— Многие вещи мы осознаем или понимаем лишь постфактум. Когда я уезжал из России, у меня не было никаких честолюбивых мыслей. Я просто уехал на каникулы и не вернулся. Я также при этом понимал, что мне в этой стране делать больше нечего. Я против Путина, против режима, я за Украину. Как говорится, дальше без меня. А потом выяснилось, что я первый такой в нашей академии: из тех, кто уехал и заявил о своей позиции. У меня не хватило бы пороху сделать это там, в России, — я в этом отношении далеко не смельчак. Потом уехало, насколько я знаю, еще несколько человек мужского пола, после объявления мобилизации. И больше я ни о ком не слышал. Сейчас я, конечно, поддерживаю связи с людьми там — естественно, я не буду их называть, — и, в общем, в курсе настроений. Ничего экстремально-зигующего там нет, просто люди предпочитают придерживаться линии партии, как я понимаю.

— В России к музыкантам относились всегда щадяще — до последнего времени, по крайней мере: не стреляйте в пианиста, они блаженные, не от мира сего. Но и позиция самих музыкантов, как правило, выражается так: «Мы занимаемся музыкой — мы вне политики». Всё так и осталось?

— Подавляющее большинство музыкантов в России очень конформны. Собственно, сама система музыкального образования с детства построена на послушании, на догме, на подчинении вертикали. Это приучает многих музыкантов, с одной стороны, находиться как бы в отдалении от общества, а с другой — делает из них беспринципных людей. Воспринимающих политику как нечто, что дано нам раз и навсегда. «Это всё вам дало государство», — об этом с детства напоминают музыкантам (почти все вузы ведь государственные), и с этим чувством вечного должника они и живут. И я в этом смысле не исключение. «Я занимаюсь только музыкой, я служу искусству», — вся это высокопарная чушь выгодно работает в любую сторону. В данном случае она работает как прекрасная отмазка для самооправдания. И когда режим поменяется, что неизбежно, я не удивлюсь, что многие из ныне молчащих опять захотят играть в Европе, и рассказывать, что их держали в заложниках, и выбора у них не было. Насчет «не от мира сего». От сего, от сего; музыканты в этом смысле ничем не отличаются от ученых или врачей, которые, казалось бы, тоже занимаются своим делом, но многие из них, как мы знаем, стали правозащитниками. А в нашей внутрироссийской пианистической среде — тут в голову приходит только Полина Осетинская, у которой четко выраженная политическая позиция. Моя же формировалась медленно, да и артикулировать ее у меня не было надобности, в 2014 году я вообще мало что соображал. И не интересовался ни политикой, ни новостями. А начал интересоваться примерно в 2018–19 годах, и мне очень быстро всё стало понятно.

— Какие политические взгляды превалируют в Гнесинке?

— Я бы не назвал Гнесинку каким-то особенным заповедником консерватизма. Там не было такого, предположим, чтобы всех активно сгоняли на парады, общественные мероприятия, — многим до политики не было дела. И это мне как раз очень нравилось. Но если в 2018 году в столовой академии, предположим, можно было открыто обсуждать политику, и один кричал «долой!», а другой — «да здравствует!», то в 2020-м такого уже не могло быть. Это стало ясно после того, как Навального арестовали. Я очень хорошо почувствовал это. В плане политических убеждений могу предположить, что в вузе всё колеблется примерно 50 на 50. А может, тех, кто против, даже больше. Потому что люди образованные, все всё понимают, склонны к анализу — это вообще-то часть нашей профессии. 

— Были ли попытки организовать студентов в поддержку «спецоперации»?

— Я о таком не слышал. К счастью. Я слышал о другом: что однажды пришли из военкомата в общежитие, отчего многие студенты сильно труханули. Чем закончилось, не знаю, — по-моему, нескольких ребят забрали. Я Гнесинку свою всегда любил и буду любить: конечно, скучаю порой по тамошней атмосфере, по своим студентам, которым одним из первых сообщил о своем невозвращении. Верю, что при иных обстоятельствах временное помутнение быстро пройдет. Современные студенты, к счастью, очень мобильны и информированы — это дает им больше возможностей для понимания того, что реально происходит в мире. Но и среди них встречаются ватники.

— Вы были участником конкурса Чайковского, дошли до полуфинала. Этот конкурс по-прежнему остается главным мировым музыкальным смотром?

— В вашем вопросе есть утверждение, которое хотелось бы несколько развеять. Конкурс Чайковского никогда не был главным мировым смотром — это очередной советский миф. Он совсем не единственный по значимости в мире. До нынешнего времени он входил в топ-10 — наряду с конкурсом пианистов Гезы Анды в Швейцарии, Королевы Елизаветы в Брюсселе, Шопена в Варшаве, Вана Клайберна в Штатах, Артура Рубинштейна в Тель-Авиве. Фигура Чайковского у нас канонизирована, как и Пушкина, — мы за этими иконами перестали различать людей. Один миф у нас по привычке наслаивается на другой; так появился в 1958 году этот конкурс — его возникновение совпало с оттепелью, ХХ-м съездом, и его проведение было очень на руку власти. Ван Клайберн тогда совершенно заслуженно и непререкаемо победил — выдающийся пианист и личность.

— Чего следует ожидать в этом году? Приедут только представители Китая, Индии и Японии?

— Насчет Японии — крайне сомневаюсь. Приедут представители Китая, безусловно, и из нейтральных азиатских стран. И еще Латинская Америка.

— Такое впервые на конкурсе Чайковского?

— По-моему, некоторый спад наблюдался в начале 1990-х, но ненадолго. Мне кажется, в России в этот раз будут усиленно делать вид, что бойкот ни на что не повлияет. 

Конкурс должен демонстрировать достижения всего мира, Россия — лишь часть культурного ландшафта. И этот пробел будет особенно заметен — и внутри страны, и снаружи всем всё будет понятно. Ну, скажут в итоге: смотрите, зато мы открыли какие-то особенные азиатские таланты, которые раньше до нас не добирались. Такой классический пир во время чумы.

— Отрезанность от мира — болезненная вещь для музыканта? Он ведь должен впитывать общемировые токи, иначе закиснет. Или можно обойтись без Америки-Европы?

— Музыканты подчас настолько заняты своей профессиональной кухней, что ничего, кроме четырех стен, даже за границей не видят. Словом, какое-то время «без мира» музыкант может обходится. И без поездок. Тем более, сегодня есть интернет — можно, в конце концов, послушать зарубежных коллег и так. Как это скажется на исполнительском мастерстве — покажет время.

— Можно ли сегодня музыканту жить в России и приезжать на гастроли в Европу, скажем?

— Так живут сейчас только оперные певцы. Там немного иначе устроена индустрия. Что касается пианистов, солистов-инструменталистов — многие из них раньше других поняли, куда всё катится, и уехали. И они сейчас в основном играют здесь, в Европе. Многие поначалу думали так: я буду гастролировать в Европе, но жить по-прежнему в России. Я тоже так думал. Но, видимо, так уже нельзя. И многие поняли это, и возникло волшебное слово «выбор», экзистенциальный. Когда нужно принимать решение: быть или здесь, или там. В этот момент ты всё взвешиваешь, всю прошлую жизнь. Я вот, например, вообще теперь хочу жить на берегу моря — не люблю холод. А кому-то нужен запах сапога, по ошибке называемый чувством родины. Та конформная часть музыкантов, которая топтала филармонию и осталась в России, — у них теперь, так сказать, целина непаханая. И они будут работать внутри с удвоенной силой.

— В России бродит с некоторых пор такая идея: что из-за уехавших конкуренция в области культуры стала меньше, и возможности делать карьеру теперь неограниченны. Для многих оставшихся это шанс, как ни цинично…

— Всё так, но в отсутствии реальной конкуренции — а рынок пианизма именно что мировой, глобальный, — мы знаем, что обычно происходит. Происходит отрицательная селекция. Как бы эта тенденция не стала превалирующей.

— Вы выступали в том числе и в Киеве, на конкурсе Горовица. Какие отношения у вас сейчас с украинскими коллегами?

— Регулярно переписываемся, ставим, как говорится, лайки друг другу. В частности, поддерживаю отношения с Юрием Абрамовичем Зильберманом, директором конкурса Горовица. С Марией Пухлянко, доцентом киевской консерватории, прекрасной пианисткой и замечательным человеком. Я переживал, как они отреагируют на мой отъезд, и отреагируют ли вообще? Они меня поддержали. Я в Киеве выступал множество раз — и с концертами, и с гастролями. С театром Олега Меньшикова мы в свое время объездили всю Украину. Каждый год приезжали. Я очень люблю Киев, его особенную атмосферу и, конечно, хочу туда вернуться.

— Как складывалась ваша исполнительская карьера после отъезда?

— Никакой отмены русской культуры, о которой нам кричит пропаганда, нет. Напротив: повсюду в Европе анонсы концертов русских исполнителей.

— Было ли у вас чувство, когда вы приехали, что всё нужно начинать с начала? С нуля?

— Было, но это отчасти даже приятное чувство: начинается другая жизнь, отлетает куча совка, остатки имперскости, которая во всех нас всё равно сидит. Куча догм, которые сковывали нас все эти годы. Теперь, по прошествии времени, всё это можно оценить только одним словом — «хтонь». Никто не говорит, что здесь всё идеально и розовые пони. Александр Невзоров недавно сказал, что из недостатков и достоинств Запад смог выстроить некую конструкцию «свободы внутри несвобод», — и она работает, эта конструкция. Но когда я уезжал, у меня не было никаких долгосрочных планов: я взял с собой только ручную кладь. А потом вдруг в Праге, прочитав очередную буйную новость из России, повернулся к своей старинной подруге Лизочке Согомоновой, с которой мы прогуливались, и сказал: «Всё, ку-ку, я не поеду обратно». Не было поначалу и чувства, что всё нужно начинать заново. Я понимал, что нужно что-то делать, делать, делать. И было ощущение, что я просто продолжил заниматься тем же, чем и ранее.

Европейцы как обожали Рахманинова с Чайковским, так и обожают. В этом смысле у меня здесь ничего не поменялось. Зрители на моих концертах — и европейцы, и русские. Недавно мы разослали во многие музыкальные институции программу — на всякий случай. Без всякой надежды. А они как давай все отвечать! Кто-то пишет: очень заинтересованы в вашей программе. Приходите и играйте. Кто-то говорит: приходите на концерт, познакомимся. Кто-то — пожалуйста, приходите, но заплатите аренду. На вполне приемлемых условиях. Кроме того, развивается мой детский музыкальный проект Klavieriki — c прекрасной подругой и коллегой Олечкой Шкрыгуновой. Предложения есть, надо просто собрать их в кучу и довести до ума. Чем мы и занимаемся.

— Вы ведь еще и даете частные уроки. Чем принципиально отличается система музыкального образования в Германии от нашей?

— Здешний девиз — viel spaß, «с удовольствием». Ни в коем случае не заставлять, ни в коем случае не ругать. Это, конечно, для нас звучит непривычно. Потому что серьезное отношение к профессии требует жертв. Насколько я знаю, небольшой процент родителей, как и в России, придерживаются того же принципа, но обычно здесь на уроках принято детьми восхищаться: «Какой ты молодец. Но только было бы хорошо, если бы здесь…»

И далее гирлянда из сослагательных наклонений, чтобы подобрать замену выражению «вот здесь ты сыграл херово». Вместо этого приходится использовать конструкцию из десяти предложений, как в куртуазную эпоху. Поэтому я с детьми не работаю, только со взрослыми. С теми, кому самим нужно, и кто уже, как говорится, «на пути». Или с теми, кому нужен сторонний взгляд, непредвзятая оценка.

— По мере раскрытия своих талантов человек становится свободнее и политически — так считалось, по крайней мере. У вас было так?

— Я долго не чувствовал себя кем-то особенным. Пожалуй, только к 30 годам понял, что чего-то стою. Но свобода — понятие у нас настолько затертое… Тут надо договариваться о терминах. Есть свобода творческая — в этом смысле в России в последние 30 лет для музыкантов цензуры не было. Но при этом на твою личную свободу у нас посягают все без исключения: родители, многие педагоги… Сейчас я это осознаю с особой остротой.

— Есть такой анекдот про Рахманинова: «Сперва он не понял русскую революцию, и уехал в Европу. А потом понял — и уехал в Америку». Когда вы играете русскую музыку сейчас, играете ли вы ее с каким-то новым чувством?

— Конечно, нынешние трагические обстоятельства раскрывают для меня в музыке новые грани. Сегодня понимаешь, что музыка многих русских композиторов была реакцией на трагедию. У Рахманинова травматический опыт эмиграции сегодня очень ясно различается — не физическое, конечно, но моральное страдание. У него есть этот надрыв, надлом, тревожные предчувствия неминуемого — но это вовсе не только нам присуще. 

— А у Прокофьева, которого вы тоже часто играете, тоже трагизм?

— У Прокофьева трагизм другого рода. Он ведь всё быстро понял, как только вернулся в СССР. Когда начали арестовывать его друзей и коллег — Наталью Сац, например, Мейерхольда… И поначалу всё это в его музыке отражалось. В Первой скрипичной сонате, к примеру, во второй части это особенно различимо: там у него буквально стучат в дверь. А потом — уход в сказку: «Каменный цветок», «Золушка», опера «Дуэнья». «Реальности не существует, это всё не со мной происходит», — вот что читается у него в музыке. При этом — большое количество Сталинских премий, которые до поры до времени служили ему защитой. А потом начинаются духоподъемные кантаты, здравицы: «Семён Котко», «Война и мир».

— Когда вы играете русскую музыку, вам нужно сознательно погружать себя в эту тоску — тоску по несбыточному, например?

— Иногда — да. Я ведь тоже умею страдать прекраснейшим образом. Но при этом я умею посмеяться над своим страданием, отстраниться от него. В сущности, я люблю рациональность в себе. Умею здраво относиться и к музыке, и к жизни. Но сейчас появилось другое — видимо, как компенсация, — желание вопреки всему получать удовольствие от жизни. Танцуй, пока молодой. Нельзя не страдать. Но нельзя страданию этому отдаваться целиком, тонуть в нём. Я наблюдаю, например, за нынешними российскими оппозиционерами, которые освоили целый новый жанр — самоуспокоение в страдании. Как будто их личное страдание может искупить всё остальное. «Это тупик!» — кричат они — и кайфусики ловят в этом тупике. Так нельзя. Да это и контрпродуктивно.

— Вы — ребенок перестройки, родились в 1986 году. Ваше поколение можно назвать первым и единственным свободным в России. Насколько вы чувствуете себя несоветским человеком — или, наоборот, советским?

— Моя мама — очень советский человек. Я отчасти тоже, потому что это всё передается в семье, на кухне, как говорится. Но разница в том, что я это советское в себе вижу и умею с этим работать. А точнее — посылать это на. Отличие нашего поколения в том, что мы умеем отличать одно от другого.

— А советское в себе вы как различаете? Как вы формулируете саму эту «советскость»?

— В детстве, в музыкальной и обычной школе мы должны были сбрасываться всем классом на колготки учительницам на 8 марта. Уже не на цветы — 1990-е научили практичности — но на колготки. Так решил родительский комитет. И ни у кого не возникло — я не знаю — чувства неловкости. Или вот это — (деньги) на мастику сдавать. Почему, с какой радости мы должны были это делать? А у учителей денег нет, у школы денег нет. На мастику и занавески. 

И еще советское — трепетать перед любым начальником. Здесь же, в Германии, например, я могу зайти в любое ведомство и разговаривать с чиновниками на равных. А не глядя подобострастно — снизу вверх. И без коробки конфет «Родные просторы» — дешево и с виду прилично.

— Что могут сегодня сделать музыканты, люди искусства? И что должны делать?

— Мало что мы можем, честно говоря. Почти ничего. Ходим, страдаем по углам в основном. Конечно, концерт в поддержку, выступление в пользу. Можно сказать, что это плевок в вечность. А может быть, и нет. Но особого влияния, рычагов сегодня у музыкантов нет. Нужно честно признаться себе в этом. Но продолжать играть и поддерживать в меру сил.

— Приходилось ли вам извиняться за русский паспорт?

— Нет, не приходилось. Если придется, я не хотел бы превращать это в ритуал, сам по себе этот жест — без внутренней работы — тоже лишается смысла. Как тинейджеры вместо «извините» говорят «сорян» — вроде бы извинился, а нагрузки смысловой никакой нет. Но если после того, как всё закончится, нужно будет опустить голову и извиниться, я опущу голову и извинюсь.