«И лифчик, немного в крови, как дар драгоценный любви» 

Стихи войны. Война стихов

В прошлом году появилось сразу несколько антивоенных антологий, которые попытались отразить новую реальность, записанную поэтами по горячим следам. Еще летом в Германии вышла «Война. Стихотворения 24.02.2022–24.05.2022», составленная Любовью Мачиной. Следом издательство книжного магазина «Бабель» в Тель-Авиве выпустило двухтомник «Понятые и свидетели». Однако самой заметной оказалась антология «Поэзия последнего времени» (Издательство Ивана Лимбаха). Во многом, конечно, потому, что вышла внутри России. Российские пропагандисты тем временем активно продвигали Z-поэзию в радио- и телеэфирах. Осенью RT выпустила сборник «Поэzия русского лета», а в декабре подоспела объемистая антология от Захара Прилепина и его соратников с запоминающимся названием «Воскресшие на Третьей мировой». 

Вышла она вскоре после «Поэзии последнего времени» в том же Санкт-Петербурге и в глазах редакторов, вероятно, стала ответом. По крайней мере сам Прилепин противопоставлял антологии в «Живом Журнале». Прочитать эти книги подряд — действительно, интересный, пусть и болезненный (по-разному) опыт. Обе символически завершают первый год войны, собирая вполне репрезентативную картину каждого из флангов русскоязычной поэзии. Только вот возникает странное впечатление. Кажется, будто в книгах описаны две разные и очень далекие друг от друга войны: трагическая «последнего времени» и «Третья мировая», почему-то дарующая «воскресение» вместо смерти. Это, конечно, свидетельство раскола — и общества, и литературы.

Стихи в «Поэзии последнего времени» скомпонованы не по авторам (как привычно), а по датам. Многоголосье, или, словами составителя Юрия Левинга, «трагический хор сирен». Имена говорящих отступают на второй план. Книга — целое, каждодневная документальная съемка первых пяти месяцев войны, но, конечно, не беспристрастная. Этой документальностью объясняется и отказ от критерия «художественной ценности» при отборе. Под одной обложкой собрались, действительно, очень разные авторы: от вполне традиционных — до активно экспериментирующих с формой. Черта времени. Война сгладила стилистические противоречия, заострив политические: объединила недавних «художественных противников» и разбросала созвучных авторов по противоположным лагерям. 

Эстонский поэт Игорь Котюх пишет в расколотом на выкрики тексте: «тотальное / обнуление / смыслов / слова перед силой / дела перед силой / вопля перед силой / первобытная грубая животная сила / стена силы до неба…» Еще один распространенный образ — прореха или дыра, которая видится Лиде Юсуповой на месте России и «новой реальности». Речь, конечно, идет о черной дыре — засасывающей пустоте под ногами, в которую уже провалился прежний мир. Катастрофическое «обнуление» идет рука об руку с ощущением бессилия и абсурдности войны. Грубая сила рушит порой циничный и хитрый, но цивилизованный порядок взаимодействия между странами и людьми, который, как наивно казалось, утвердился навсегда. ХХ век ворвался в ХХI и «обнуляет» его жителей.

Однако катастрофу заметили не все — и, может быть, это ключевая ее, катастрофы, составляющая. Многие продолжают жить по-старому, не обращая внимания на далекую «невидимую» войну, что отражается в стихах Дмитрия Коломенского и Романа Осминкина. Этот разрыв реальностей будет часто возникать в более поздних стихах, например, у Юлия Гуголева («Нет-нет, сейчас не надо о политике, / ни слова о вине или беде, / ведь мы же не предатели, не нытики, / мы лучше — о вине и о еде») и Натальи Ключарёвой («Я говорю: демон вышел на волю. / Мне говорят: позаботься о своем психическом здоровье. / Я говорю: его пасть черна от крови. / Мне говорят: это видео было смонтировано, потом убитые встали и пошли получать гонорар…»). Семейный разрыв, часто принимающий форму конфликта поколений, отражается в тексте Александра Дельфинова. А может быть, самый точный образ раскола российского общества находит Алла Горбунова, давая в многослойном стихотворении портрет старика, один глаз которого видит жизнь, а в другом — «черная дыра» и «дуло небытия». 

В апреле появляется ряд страшных текстов «после Бучи». Если до сих пор война была безумной затеей российской власти, теперь возникает новое чувство ужаса перед оголенной человеческой дикостью — бесчеловечностью в сочетании с мелкой корыстью. Поэты откликаются стихами, тяготеющими к примитиву — «простонародному» и одновременно создающему острый контраст. Таковы очень созвучные тексты Олега Дозморова, Леонида Каганова («Папка мне привез с войны детские ботинки. / Мамке он с войны привез новые серёжки — / там следы чужих волос, грязные немножко») и Алексея Олейникова («Для милой Оленьки, дочки, / — сережки, колечко с цветочком. / Племянникам, Ване с Олегом, — / набор почти новенький Лего. / И лифчик, немного в крови, / как дар драгоценный любви»). Стихотворение Татьяны Вольтской «Насилующий девочку солдат…», написанное в другом тоне, показывает, что военные преступления — тоже «обнуление», но более глобальное, разрушающее прежнее представление и о России, и о человеке вообще.

Жизнь в черной дыре как норма. Эта тема в том или ином виде встречается в десятках стихов. А Виталий Пуханов создает образ страшного «навсегда», начавшегося в конце февраля, но не первого (было советское) и, хочется верить, не последнего. 

Человеческое измерение войны, которым так любят пренебрегать любители геополитики, находит выражение в сильных стихах Али Хайтлиной (Кудряшевой), фиксирующей каждый день войны. В антологию попало достаточное количествое ее текстов, как и Вадима Жука, Юлия Гуголева, Татьяны Вольтской и других. Стихов Веры Павловой в книге не так много, хотя ее «аскетичный» лирический тон сильно и четко по-новому зазвучал в военное время. Почти нет текстов Германа Лукомникова, «Новые стихи» которого всколыхнули соцсети и телеграм-каналы в этом январе (журнал «Волга», № 1, 2023). Отчасти, конечно, сработал эффект неожиданности: опубликовали (!) в России (!!). Сама подборка состоит из отчасти минималистских, отчасти «частушечных» текстов, напоминающих стишки на русских карикатурах времен Первой мировой. Актуальное политическое высказывание вошло как влитое в эту старую, но подзабытую форму. Ясные и жесткие антивоенные стихи, действительно, оказались камнем, брошенным в окно, — и железную решетку погнули, и ямки на бронированном стекле оставили. 

Выделяется в «Поэзии последнего времени» поэма Варвары Недеогло «¡ɚБУДЬ Рʏ͍ССҜОЙ+ОЙ+ʙ̥ОЙ/НА/ РÕϚϚИЮ!». Она графически показывает слом русского языка, мышления на нем и одновременно является мощным манифестом-воем молодых, задавленных вцепившимися во власть бумерами. Но, может быть, главное ощущение от антологии — жесткий и безвоздушный воздух войны, который постепенно подчиняет и разъедает личное пространство человека, оставляя ему очень мало «самого себя». Опыт первых месяцев оказывается почти общим, и повторяется в текстах, и узнается читателем. Получилась точная документация того, что видело, читало и чувствовало едва ли не большинство из тех, кто распознал катастрофу.

«Воскресшие на Третьей мировой» — конечно, не документация. Скорее манифест. Воодушевляющее название утверждает «поэтический ренессанс, наступивший после 24 февраля» и, видимо, доступный только особому изворотливому зрению избранных идеологов, прозревающему, конечно, и ренессанс политический. Третья мировая — тоже не случайность, а попытка привязаться к традиции: прежде всего, поэзии Великой Отечественной, продолжателями которой хотят видеть себя Z-поэты. В тексте Максима Замшева возникает монументальное «шествие» в духе Ильи Глазунова — «бессмертный полк» классиков Великой Отечественной. Среди витающих над танками «теней, одетых в форму», — Слуцкий, Симонов, Левитанский, Самойлов, Коган, Гудзенко и другие. А Татьяна Коптелова создает (или воспроизводит) звучный пропагандистский лозунг: «Не май мы повторяем сорок пятого, / а не даём случиться лету сорок первого». Стоит сказать, что Великая Отечественная появляется и у антивоенных авторов, но совсем в ином ключе. Так, например, у Татьяны Вольтской: «Слышу, дедушка, голос твой — / Мы зачем умирали-то под Москвой — / Чтобы русский потом — вдовой / Украинку оставил?..» Еще недавно такой естественный образ Второй мировой с твердо усвоенным «никогда больше» оказался очередным невыученным уроком. В том же стихотворении — «неправедная война». 

«Священности» эти мелочи, видимо, не мешают. Отсюда зашкаливающее количество религиозных образов. Тут и «Мы — Господня десница, / Мы — Архангела меч» (Владимир Безденежных), и пугающее «Теперь солдатик в лазарете, / за ним ухаживает Бог: / — Есть много благости на свете, / одна из них — военный долг…» (Олег Демидов), и совсем уже страшное: «И спросил апостол у солдата: / — За кого ты воевал, солдат? / И солдат, убитый под Донецком, / протянул апостолу в горсти / в крови и поту рисунок детский / и услышал голос: — Пропусти» (Алексей Шмелев). Противник же непременно оказывается «бесами» во главе с «Безумным Иродом». Христианских цитат, оправдывающих богоугодное дело войны, набралось бы на отдельную книгу. В тесной взаимосвязи с ними еще одна важная тема — незначительность смерти, потому что «для Бога мертвых нет». А значит, может быть, и не стоит так дорожить этой жизнью (и чужой, разумеется, тоже), если за ней ожидает вечная?

Совершенно другая война. Другие виновники — нацисты, Европа, Америка (Вадим Степанцов, известный по группе «Бахыт-компот»: «Для того, чтоб в Хельсинки и в Дэнвере / Мамы-папы с детками смеялися, / Здесь войну большие дяди сделали. / Чтобы счастьем мир в Европе полнился, / Чтобы добрее был народ Америки…»). И всё же общее, конечно, есть. «Воскресшие на Третьей мировой» стихами маститых Марии Ватутиной, Игоря Караулова и молодой Элины Цыркуль тоже фиксируют раскол общества. Но делают это, конечно, с других позиций. Образ «внутреннего врага» во многих стихах совпадает. Единственная причина не поддерживать «СВО» — лицемерие, страсть к наживе и личному благополучию. Определенно в книге есть талантливые поэты (Александр Пелевин, например). Некоторые наверняка искренни в своих убеждениях (Долгарева). Пока «Поэзия последнего времени» документирует катастрофу и людей в ней, «Воскресшие на Третьей мировой» пытаются сконструировать миф о новой священной войне. Увы, оригинальностью он не отличается, во многом повторяя построения путинских идеологов. Да и в цене ли оригинальность? Может быть, поэтому получается так серо и так далеко от поэзии Великой Отечественной?

Удушье. Слаповский и не только

8 января 2023-го умер от пневмонии писатель Алексей Слаповский, а 9-го в независимом издании «Дискурс» появился его последний и знаковый рассказ «Удушье». Это тоже документальный текст — рассказ, перетекающий в эссе, а затем — обратно. Слаповский описывает свои больничные дни и попытки врачей заставить его дышать, параллельно размышляя о произошедшем со страной в XXI веке. Отсюда и название рассказа — «хрущевская оттепель», «брежневский застой»… «путинское удушье». Прослеживается историческая канва: задушенные СМИ, яды, которыми травили противников власти, «Курск», наконец, «Норд-Ост» («Обозначилась тенденция: своих не бросаем. Освободим даже ценой их жизни. Как и сейчас. Разрушим, обездолим, обескровим, но освободим. Потом спасибо скажете. Кто выживет»).

Медленное удушение народа дало результат, но не совсем тот, который в итоге понадобился власти. В больнице о войне молчат, здесь это не тема для разговора. То же со всеми знакомыми писателя, кого она не коснулась лично. Патриотический энтузиазм с удушьем не сживается. Не отмена — подмена воздуха странным газом «с привкусом серы и ладана». Такая искусственно сконструированная атмосфера для тесной, сгорбленной жизни. Власти, да, сами тоже надышались… Еще одна сильная метафора — утопление народа в священном месте, подводном граде Китеже, где среди прочих плавает уже упоминавшийся писатель Прилепин, отрастивший жабры и рыбий хвост. Концовка рассказа — нечто среднее между народной мудростью и манифестом. Люди хотят быть добрыми и пытаются творить при любом режиме. Но когда сомневаются в правоте — халтурят, жульничают, врут и увиливают. Очень точная картина современной России, где ускользание от государства — едва ли не самая естественная жизненная стратегия, начиная с массовых отъездов и заканчивая саботажем. А вот практически манифест: «Люди не хотят дышать вашим большевистско-имперским кровавым суслом — пробовали, чуть не задохнулись. Они не верят вам уже потому, что вы до сих пор не объяснили толково ни задач, ни целей, ни пользы, потому что у самих в голове дичь и каша, донный Китеж, миф. Вы проиграли. Вопрос лишь в том, скольких еще успеете придушить и насколько безвозвратно сумеете испортить воздух. Страшный вопрос». Всё. 

Метафоричной, к сожалению, оказывается и смерть писателя от удушья. Рассказ Слаповского — это разговор с читателем с последней прямотой. И его сила как раз в этой прямоте, в ясности формы, которые особенно ценятся, когда людей заново приучают к эзопову языку.

Удушье — одно из главных ощущений новейшей российской литературы. Оно сквозит и в сильном рассказе Дарьи Жарской «Степь». Текст был опубликован в журнале ROAR (№ 6), который является, пожалуй, главной площадкой для антивоенной литературы на русском языке. «Степь» — рассказанная от первого лица история молодого человека, убегающего от мобилизации в Казахстан. Одновременно — его внутренний монолог. Герой — своего рода чувствующая видеокамера, запечатлевающая грубую и агрессивную реальность, в которой «патриотично» настроенная мать сплетается с «патриотичными» соседками по плацкарту и караулящим его чекистом. Эта реальность, пропитанная иерархичными шаблонами поведения, пренебрежением и к личности, и к жизни, — конечно, корневище, из которого растет война и формирующийся российский тоталитаризм. Впрочем, причины и следствия переплетены, порождают друг друга. Видео (а рассказ — почти видео) захватывает зрителя, показывая не абстрактную толпу «дезертиров», а как раз ту самую «отмененную» личность, которой, на самом деле, сложно не сопереживать. Финал в голой степи неожиданно обнадеживает. Пустота оборачивается высвобождением из жесткого порядка жизни. Здесь, после границы, именно что иной воздух — не удушливый, без примесей. 

Рассказ Насти Морозовской «Не по плану» (ROAR, № 5) созвучен по обстоятельствам, но не по форме. Личная история отъезда сочетается с удачно выбранным коллажным стилем. При этом медленное, плавное описание мирной жизни в прошлом и мечтах перебивается рваным, нервным рассказом о сборах, отъезде и попытках обосноваться на новом месте. Здесь выстрелы коротких предложений, взвинченный темп работы механизма, но не жизни человека. Конечно, это ломка языка в ситуации катастрофы. Но еще и знак другого воздуха — не просто тоталитарного, но воздуха войны, проникающего в легкие человека, даже находящегося далеко от нее.

Говоря об удушье, нельзя не упомянуть новую книгу русскоязычного поэта из Донецка Игоря Бобырева «Метро и мобилизация», которая вышла на рубеже 2022–2023-го в Германии. Фигура Бобырева кажется равно антипатичной и для представителей Z-поэзии, и для многих антивоенных авторов. С одной стороны, он пишет отчетливо антивоенные стихи и критически настроен к путинскому режиму, с другой — критикует украинскую власть и антивоенную оппозицию. Его взгляд определен местоположением — Донецком, для многих мирных жителей которого в этой войне, кажется, вообще нет своих, а главное их требование не политическое, а человеческое: «Прекратите нас убивать». Книга Бобырева и, прежде всего, ее вторая часть — психологический документ человека в охваченном войной городе. Место действия — квартира, из которой если выйдешь, то обязательно попадешь под мобилизацию. Но и в квартиру может прилететь снаряд. Пространство в стихах расколото на свое и наружное — всегда угрожающее. Впрочем, квартирные границы тоже проницаемы. Жесткий воздух военной улицы просачивается сквозь невидимые щели в стенах, порождая то ужас, то безнадежность. Привычка к войне сочетается с невозможностью к ней привыкнуть: «очень долго сегодня бомбили / очень долго пытался писать / что-нибудь делать смотрел фильм / приходилось часто прерывать и идти в туалет / там прятался / мама легла на полу / постоянно оттаскивал от окна своего кота Ваську». Но рядом с «сухими документами» возникают совсем другие тексты — лирические внутренние монологи, записанное течение мыслей и воспоминаний о повседневных мелочах вроде ночной прогулки с уехавшим другом или дешевого вкусного супа в ресторане. Своего рода молитвы о мирной жизни, сложной и глубокой в простейших повседневных вещах, которые, конечно, только из-за привычки кажутся простыми. Воспоминаниями (и стихами, и этим дневником) Бобырев как бы расширяет границы своего заключения, перезаряжает жесткий военный воздух, вытесняя из него саму войну, во всех смыслах посягающую на живую личность. Так книга становится и сильной историей самосохранения. 

Документация и притча

Немногие родители знают, как говорить о войне с ребенком. Поэтому особое значение имеет детская литература, которая нередко оказывается сильнее взрослой. В декабре издательство «Самокат» выпустило как раз такую книгу — «Сиди и смотри», созданную в тандеме писателем Андреем Бульбенко и школьницей Мартой Кайдановской. В названии, естественно, отсылка к «Иди и смотри» Элема Климова. Действие происходит в еще одном замкнутом пространстве — автомобиле, куда вынуждена была поместиться вся семья Марты из шести человек. Герои, спасаясь от бомбежек родного города, пытаются добраться до границы, вымышленного города Руби-Конь. Хотя контекст, конечно, вымышленным не выглядит. Машина то сбивается с пути, то застревает в многокилометровых пробках. Метафора взявшего их в заложники «бесконечного февраля», который часто проскальзывает в тексте. На улице вечный ветер — шум военного времени. Да и само пространство за стеклами авто несет угрозу. Острая сцена со взрывом рояля, оставленного на дороге, нападение людей с автоматами, обыск и бегство от них не дадут забыть героям об этой угрозе. Поэтому каждый выход из машины герои, а с ними и читатель воспринимают настороженно. Добро и зло в военное время переплетаются и обманывают. Нередко на улице, наоборот, оказываются хорошие существа. Например, звери из эвакуируемого зоопарка и его сотрудники. Или молодожены, которые не успели выбраться из страны и имитируют заграничную свадьбу на обочине, чтобы успокоить по видеосвязи прячущихся в подвале пожилых родителей. Сильная сцена есть почти в каждой главе «Сиди и смотри». 

Сам текст — нелинейный психологический дневник путешествия Марты, одновременно соавтора и персонажа. Написан так, что желания усомниться в достоверности не возникает, к тому же блестящим «подростковым» языком, очень подходящим Марте. Второй соавтор, Андрей, тоже появляется в книге и предлагает Марте очень точную метафору ее роли в путешествии — чувствующей видеокамеры, документирующей свои попытки выбраться из войны. Можно ли, выбравшись, сохранить детство — конечно, вопрос открытый. «Сиди и смотри» — одновременно острое как бы документальное повествование и притча. Поэтому сама война воспринимается сразу и как конкретная, и как война вообще.

Еще одна показательная книга — роман-притча «Салюты на той стороне» молодой писательницы, лауреата премии «Лицей» Александры Шалашовой, — вышла буквально на днях, в марте 2023-го. И хотя речь в ней идет о некой абстрактной войне, которая к тому же присутствует фоном — «на том берегу», а «враги» появляются только в финале, история, несомненно, опирается на опыт прошлого года. Место действия символично — санаторий для детей с проблемами зрения, которые со временем оказываются без взрослых — полностью оторванными от внешнего охваченного войной мира. Впрочем, настоящая война происходит как раз в санатории, где постепенно устанавливается детское тоталитарное государство со всеми сопутствующими: абсурдными решениями некомпетентного лидера, покорностью толпы и правом сильного как главным аргументом. Человеческие отношения, сопереживание и вообще какое-либо внимание к другому выветриваются. Общество детей, конечно, воспроизводит авторитарные модели поведения взрослых и устройство страны вообще. Война у Шалашовой, прежде всего, — умерший мир, реальность «мертвых вещей», когда-то бывших людьми. Это такая повседневная «война всех против всех», которая со временем обязательно приведет к реальной бойне. Ассоциации с «Повелителем мух» Голдинга неизбежны, хотя стилистически книга отличается: важны постсоветские детали и структура повествования: каждая глава — от лица нового героя. И всё же появление «Салютов…» показательно. Ведь роман Голдинга во многом был реакцией на гитлеровский тоталитаризм. В конце книги Шалашовой подвал санатория заполняют крысы, и в этом тоже можно увидеть отсылку. Похожий образ был у современника итальянского фашизма Дино Буццати. Его притча «Мыши» — точная метафора того, как общество, не желающее разрешать проблемы, приходит к катастрофе. 

Скорее всего, тенденции документального (или подражающего ему) повествования и притчи при разговоре о войне сохранятся в русскоязычной литературе и в 2023-м. Объяснить их несложно. Притча — способ иносказательно разговора о запрещенном. Но одновременно это форма сложного осмысления глобальных проблем, поставленных военным временем, однако упрощаемых им же до идеологических абстракций и лозунгов. Притча — противоядие от такой ложной авторитарной в своей сути простоты. Документальность же определяется самим ощущением катастрофы. Она требует реакции, мешая авторам замкнуться в персональном мире. Но еще документальность, как правило, подразумевает человеческий ракурс — личный опыт переживания войны, наглядно показывающий жизненные сломы и трагедии конкретных людей. Может быть, со временем они всё-таки перевесят геополитические абстракции и мифы, в которые, утаскивая за собой страну, давно эмигрировала российская власть.