Написать или сказать «Борис Жутовский», тем более — «Борис Иосифович Жутовский», мне так же диковато, как произнести «площадь имени Александра Сергеевича Пушкина». «Пушка», так говорят нормальные люди. Они же говорят: «Боба».
Боба дожил до 91 года. Казалось, он не умрет теперь никогда. При всей его пышущей жаром человеческой страсти он был сделан из алмаза. Как там у Вайды — человек из железа, из мрамора… Боба был человеком из алмаза. Притом фантастически ограненным жизнью, что сделало его еще красивей и прочнее.
1932 — 2023.
Жизнь Бобы Жутовского вместила почти век истории страны.
Его отец, инженер «по компасАм», погиб, возвращаясь из экспедиции легендарного Бабушкина по поискам пропавшего летчика Леваневского в Арктику (по тем же островам Земли Франца-Иосифа потом прошел Боба и видел чудовищные условия, в которых и сейчас живут метеорологи). Летчика не нашли. На обратном пути авиаторы сели на дозаправку в Архангельске. Затем, взлетая, самолет напоролся на дамбу, весь экипаж утонул в Двине. 38-й год. Это был июль. А в сентябре умер дед, отец мамы. И она, 28-летняя, осталась одна с маленьким Бобой и его бабушкой.
Первое воспоминание пятилетнего Бобы: отца сжигают в кремационной печи. Тогда можно было смотреть на процесс в окошко. В большущей голове Жутовского, как на его грандиозной… не знаю — фреске? мозаике? — занимающей всю стену мастерской (соты, вот что!) и составленной из фрагментов, артефактов в разной технике, от жести до акварели, — к девяноста годам его могучая память-пчела выстроила вот такие же соты — из миллионов картинок его жизни. Страшных и смешных. Невероятных.
Странно, что в семье Жутовских почти никто не сидел. Только сестра отчима получила семь лет лагерей по доносу соседки. Но и этого хватило для многодневных и жутких рассказов, осевших там же, в тех же сотах. А сам отчим Игорь 5 марта 1953 года записал в дневнике, который вел сорок лет: «Сломал клык. Васька ошпарил лапки. Сдох проклятый персюк». Почему Сталина в семье называли «персюк», толком никто не знал. Боба помнил только, что это было страшной тайной.
Эвакуация (он говорит — «со страху и сдуру») в деревне Рассказово — без денег и помощи. Голод послевоенных лет с очередями за хлебом и номерами химическим карандашом на ладошках. Восемь школ за один год, потому что приходилось переезжать из квартиры в квартиру, чтоб не сдохнуть от холода.
Ну а какие варианты? Роскошное развлечение: сменял какой-то рваный мяч на гильзу и бросил ее в печку на кухне (это уже в Москве). Печка подпрыгнула, кастрюля свалилась, в ту же секунду мать дала такого пенделя, что вылетел на двор.
В восьмом классе — шесть школ. Мама училась когда-то вместе с Рубеном Симоновым, Боба хотел в артисты, «Рубик» взял в массовку. А потом сказал: Боба, артист — человек зависимый. Это не твое.
И независимый Жутовский поступил в художку, откуда его через год, конечно, выперли.
То, что — художник, понимал. Но также понимал, что рисовать не умеет. Вот тут сложно. В Полиграфе, куда поступил со второго раза, преподавали «недобитые формалисты», которые боялись всего вообще. И потому боялись учить делу. Красили натюрморты, возились с обнаженкой, штриховали гипсы.
«И вот я, полный идиот, книжной графики не знаю, ничего вообще не понимаю, иду после института к начальству и прошу, чтоб меня распределили в Свердловск, куда уехал один мой дружок». Конечно, направление дали с удовольствием, и Боба Жутовский со всей дури сделался художественным редактором Свердловского книжного издательства. Где сидели стукач на стукаче. А сам худред не получил даже комнатки и спал в холодном чулане. Но когда главный редактор распорядился, что надо издать книгу «этой… как ее… Марии Ремарк «Время жить и время помирать»», Боба, наконец, свинтил со всей доступной скоростью.
Ну а дальше начался крутейший маршрут в Москве. Студия Белютина, где, собственно, и началась школа, поездки, этюды, общение. Людей ведь примагничивают друг к другу незримые линии. Так образуются, как говорил Боба, «шайки». Компании. Команды. Группы. Секты.
О выставке в Манеже 1962 года к 30-летию МОСХа много писали и пишут. В основном, о скандале с Хрущевым, который назвал авангардистов «пидарасами». Но это была первая официальная выставка в СССР, где новые художники, их «секта» открыла стране и миру свое лицо. Мир увидел, что у нас есть не только официальное искусство. Это миф, что Боба тогда якобы дерзил Никите. Ему 30-ти не было. Но они — да, разговаривали. Хрущев пригрозил Жутовскому «сослать его на лесоповал». И вынес свой знаменитый приговор: «Штаны с вас спустить надо… Вы нормальный физически человек? Вы педераст или нормальный человек?». Это Боба-то, который ни одной юбки не пропускал лет до восьмидесяти…
Нет, Жутовский никому не хамил (он и вообще, кстати, не был грубияном, мог «убрать» неприятного человека взглядом, бровью, ухмылкой). Но на обвинение в том, что продает картины иностранцам, просто сказал: «Честное слово, ни один иностранец пока не купил у меня ни одной картины» (про себя, видимо, добавив «к сожалению»). И это было правдой.
А спустя много лет, при очередной встрече, Никита Сергеевич, не забывший Жутовского и его «уродов», попросил у него прощения: не держи зла на старика, неправ был. И Боба не держал. Как, добавлю, и Эрнст Неизвестный (которого в 62-м году предложил включить в их группу именно Жутовский), вот он-то тогда с Никитой сцепился, это правда. А потом сделал ему памятник на Новодевичьем — золотую голову…
Когда-то, лет 20–25 назад мы с Бобой общались куда ближе и чаще, чем потом. Он жил на даче в Фирсановке, у второй своей жены, и уговорил нас построить дом там же. И мы, допускаю, что под гипнозом, согласились. И вот в те годы мы то и дело собирались у него на балконе, или у других соседей, хорошо выпивали и, развесив уши, часами слушали его истории. Жалею смертельно, что не записывала. О его встрече с каким-то настоящим индейцем. О его схватке с медведем. О его сплаве по сибирским рекам. О его победах и поражениях. Это был настоящий эпос. Калевала. Бобаниада.
Там, кстати, часто бывал Володя Мишуков, известный фотограф, а теперь и артист, которого Боба вырастил и воспитал.
Но очень скоро Боба, этот вечный Колобок, потерял вкус к спокойной жизни и сбежал в Москву, в свою старую, даже древнюю квартиру на Кутузовском, где в пору его юности на месте памятника Кутузову были их картофельные грядки, благодаря которым они с мамой и бабушкой выжили после эвакуации.
Работал он в мастерской на Маяковке. Там написаны сотни картин в самых разных техниках и созданы, наверное, тысячи графических листов. И книги. Потому что Боба Жутовский был первоклассным писателем. У меня дома (в Фирсановке, конечно), стоят два его грандиозных тома «Как один день» — про жизнь. Хорошо, что их нет сейчас со мной. Потому что я бы начала их пересматривать и перечитывать и никогда не закончила бы этот текст.
Когда-то на выставке Юрия Роста меня потрясла фотография Людмилы Алексеевой. Что вообще может быть круче вдохновенного старого лица, да еще с этими гофрированными пальцами, протянутыми — простертыми! — от края листа к лицу, замыкая само время? Есть еще один портрет Алексеевой — графический. Рисунок, по накалу и мощи духа близкий к образам Возрождения. Это лучший из портретов великого Бориса Жутовского. Как и его друг Рост, он любит «модели», над которыми не властна — власть.
Как и над самим Бобой, подобно ледоколу, совершающему победоносный путь во времени и пространстве — разве властна какая-нибудь власть, если не властно над ним само время?
Мне хочется процитировать одного молодого писателя, чья фраза меня пленила: «Иосиф Сталин умер 5 марта 1953 года. Дальнейший его путь неизвестен».
Боба не обидится, если «персюк» мелькнет тут между строк, вроде таракана.
Но сама фраза — прекрасна.
Борис Жутовский умер 8 марта 2023 года. Дальнейший его путь неизвестен.
Жалко, что это сказала не я.