Коллективный фрилансер

— Как вам вообще пришла в голову такая, как кажется на первый взгляд, безумная идея открыть после войны новое СМИ с упором на работу в России?

— Мы все журналисты-фрилансеры из регионов. Я сам жил в Перми, но у меня был круг знакомых журналистов, и наша идея была в том, чтобы продолжить заниматься тем, чем мы занимались. Чтобы те, кто остался в России, писали из России, а те, кто уехал, делали это удаленно. 

Мы все переписывались, спрашивали друг друга о том, кто где [находится]. В итоге решили объединиться, и это был такой акт взаимопомощи и коллаборации. Решили, что вместе мы сила, что вместе у нас лучше получится привлекать и финансирование, и выстраивать связи с оставшимися редакциями, да и просто помогать друг другу советами, компетенциями, связями, опытом и репутацией. 

При этом мы остаемся фрилансерами, но теперь мы — коллективный фрилансер и можем предлагать наши тексты другим редакциям, но длинные истории про жизнь в регионах будем выпускать на новой площадке. Ее мы сделали на коленке и назвали «Новая вкладка».

— Часть материалов анонимные — их, очевидно, делали те, кто находится в России. Но некоторые люди все равно публикуются под своей фамилией. Как принимается решение?

— Мы решили, что, пока есть возможность, надо продолжать писать из России. Я переехал [в Ригу] достаточно быстро — в марте, кто-то переехал позже, кто-то думал-думал и принял осознанное решение не уезжать. К 24 мая, когда мы запустились, все более или менее определились со своей стратегией. Наша сила в том, что в команде есть люди, которые приняли осознанное решение остаться, и мы их всячески поддерживаем. А они поддерживают нас.

Что касается подписи материалов, то, прежде всего, это зависит от самого автора. Как он хочет быть представленным, какие он предлагает ограничения по тому, что и как писать. Так как у нас фрилансерская организация, то наш субъект — сами журналисты. Они сами находят партнерские редакции, сами договариваются про гонорары, и во многом решения принимаются ими, а мы просто идем им навстречу. 

— Получается, вы практически не несете за авторов ответственности? У авторов принято считать, что редактор твою жопу должен прикрывать.

— Мы будем прикрывать жопу, насколько сможем. Вне зависимости от того, как авторы представились. Мы с нашей стороны готовы идти на самый лайтовый вариант того, какие пометки и сноски делать в тексте, но во многом это зависит от автора, и мы примем любую его позицию. 

Если автор хочет представиться своим именем, мы все равно просчитываем какие-то варианты на случай эксцессов с теми, с кем более или менее плотно работаем. Мы примерно понимаем, как мы будем прикрывать жопу, если что.

— «Война» в издании везде скрыта за звездочками. Есть принципиальное решение ее не называть своим именем?

— По этому конкретному случаю принято общее решение, которое распространяется на всех. «Война» пишется звездочками, а рядом в скобочках — «спецоперация». 

— В манифесте говорится о том, что «Новая вкладка» «будет рассказывать, как меняется жизнь в регионах России». Но при этом у вас достаточно много текстов про войну, про погибших или не погибших солдат, о последствиях войны. А я думал, что «Новая вкладка» как раз будет писать на те темы о глубинной России, которые сейчас просто некому освещать. 

— Авторы предлагают такие темы, но все равно наш фокус — это жизнь регионов после 24 февраля. [Война] — это действительно то важное, что сейчас происходит в регионах, что позволяет понять атмосферу там.

Но вообще, да, есть идея о том, что происходит что-то еще кроме войны. Для кого-то война — это плохо, для кого-то спецоперация — это хорошо, и ни в чем не переубедить ни тех ни других. Но и те и другие ищут новые смыслы, живут чем-то еще, особенно те, кто остались в России. 

И, конечно, очень хочется «снять» этот момент. Но пока мы только подходим к этому, а у нас издание такое: кто что предложил, кто что увидел, тот то и делает.

— С другой стороны, если про войну не писать, то это как будто бы делать вид, что ее нет. А это ведь то, что хочет российское государство — рутинизировать войну.

Про что есть сейчас стимул, желание и интерес писать — про то мы и пишем. Возможно, мы можем писать еще про что-то и мы будем это пробовать, но все зависит от обсуждения в коллективе. 

Лично мне не кажется, что это ведет к рутинизации войны. Есть другие издания и другие площадки, которые предоставляют новости про войну, репортажи с войны. Как я лично вижу нашу работу в идеале: «снять» атмосферу происходящего в регионах. Тем более что все, что сейчас происходит, так или иначе связано с войной. Это какие-то ее последствия, это какое-то ее преломление. 

— Есть еще мнение, что война — это настолько ужасно, что нельзя сейчас писать о чем-то еще.

— Блин, но происходит что-то еще, и люди не могут думать только об этом. Они занимаются чем-то еще и прикладывают свои силы к чему-то ещё. Просто чтобы не сойти с ума. Вне зависимости от того, каких взглядов они придерживаются. И хочется же понять, что это за «что-то еще»? Нашу миссию я лично вижу вот в этом.

— В июне я видел репортаж «Редакции» — одного из немногих «приличных» СМИ, которые остались в России. В репортаже героиня идет по Рубцовску, вдруг показывают офис СДЭК, а за кадром она говорит, что фейкам не верит. При этом об истории с посылками мародеров из Украины вообще никак не говорится, потому что «Редакция» соблюдает все ограничения по максимуму. Важнее рассказывать полностью историю, но из Риги или, чтобы была возможность в принципе снять что-то в Рубцовске, нужно выполнять все эти предписания и искажать картину реальности?

— На этот вопрос, кажется, нет ответа. Плохо и то и другое.

Плюс мы исходим из той ситуации, которая есть, и кажется, очень важно сохранить хоть какой-то голос из России, какое-то понимание о том, как оно там вообще. Если этот голос может быть представлен с приемлемыми ограничениями, то это ок.

— Но есть какой-то предел?

— Да, но когда он наступит, хрен поймешь. Есть коллективное интуитивное чувство редакции. И когда-то мы поймем, что это уже зашквар и нет смысла оставаться в России, потому что то, что приходит оттуда, не отражает уже вообще ничего. Но пока оно отражает, есть смысл оттуда это получать. 

Каждый сделал свой выбор. Кто-то уехал, кто-то остался, кто-то решил соблюдать законодательство, кто-то решил не соблюдать законодательство и говорить, кто сделал правильно, а кто неправильно. Слава богу, что есть люди, принявшие разные траектории, и есть палитра голосов.

— У тебя есть какое-то видение развития СМИ, ведь сейчас «Новая вкладка» — это вроде как блог?

— Мы, с одной стороны, команда безбашенных фрилансеров, но так как у нас все-таки есть своя площадка, то в ней должны быть некие правила. Мы изначально договорились, что у нас выходит один-два больших текста в неделю, и мы выдерживаем этот ритм.

Я слежу за этим как координатор, потому что у меня, видимо, больше свободного времени, раз я в Риге. Я тоже пишу, но еще связываю одних людей с другими, веду график, напоминаю всем, кто что должен сделать.

— И планов на рост нет?

— Мы не создаем глобального СМИ с большой структурой. Мы идем от своих возможностей. Когда мы стабилизируемся на выпуске двух текстов в неделю, то, возможно, сделаем новости, потом, возможно, добавим рубрики и темы, но пока в этом нет необходимости.

— 1 августа вас заблокировал Роскомнадзор. Меняет ли это что-то для вас?

— Мы верстались на «Тильде» и насколько мы поняли из письма, которое нам прислала «Тильда», Генпрокуратура написала в Роскомнадзор, а Роскомнадзор написал в «Тильду», после чего та заблокировала весь проект. То есть мы бы и с VPN тогда не открывались. 

При этом от нас требовали удалить только одну статью, поэтому мы ее удалили, перенесли в телеграм-канал и всех перенаправили читать эту статью там. 

Тогда «Тильда» нас разблокировала, хотя какие были к нам претензии, мы не понимаем. Они сослались, если я не ошибаюсь, на статью 15.3 и 15.3-1 Федерального закона об информации. И если статья 15.3 — это что угодно, в том числе фейки, то 15.3-1 — это нарушение порядка агитации. Какой порядок и какой агитации мы нарушили, мы не знаем.

— Речь ведь про интервью депутата из Тувы, который выступил против войны и чего-то еще к тому же делает по этому поводу. Очевидно, что такой материал мог привести к блокировке.

— Почему?

— За похожие материалы вроде всех и блокируют, потому что они, мол, не соответствуют официальной позиции Минобороны. 

— Мы не настолько уж себя ограничиваем, мы держим какой-то разумный уровень ограничений, какие-то ритуальные действия выполняем — сноски, звездочки, вот это все. Но нет такого, что мы про что-то категорически не пишем. 

Мы удалили материал, они нас восстановили. Сейчас переезжаем с «Тильды» на «Вордпресс», который в такой ситуации не будет целиком блокировать сайт. Но очень классно, что когда нас заблокировали на несколько часов, то мы не пропали совсем, наши тексты можно было прочитать в партнерских изданиях. В этом наши сила, преимущество и устойчивость.

— Но вы готовы по требованию Роскомнадзора удалить вообще все материалы?

— Мы, конечно, не готовы удалить все материалы. Мы обсудили и решили, что конкретно этот мы удалить можем, перенеся его в телеграм. У нас много щупальцев-каналов: есть сайт, есть площадки партнерских СМИ, с которыми мы коллабы делаем, есть почтовая рассылка, и есть соцсети. Мы допускаем такой вариант, что в каком-то из этих каналов нашего текста не будет, но зато он будет в других каналах. 

— Другое новое медиа Astra вообще существует только как телеграм-канал.

— Может быть, в какой-то момент мы поймем, что нам не нужен сайт, и ограничимся телеграмом, но пока нет желания оставаться только в соцсетях.

— Вернемся в счастливое время до войны, хотя тогда оно и не казалось счастливым. Как тебе кажется, почему так мало было профессиональных региональных СМИ с качественными, интересными лонгридами? «Знак» или «Тайга» — это в большей степени новостные издания с текстами…

— А «Люди Байкала»?

— Да, кроме них — я не договорил. Но они пишут только об Иркутской области и Бурятии, а страна у нас большая. Что не так с региональной журналистикой? 

— Мне кажется, что было много региональных СМИ.

— Не сказать, что они каждую неделю производили качественные лонгриды. Хотя по «Людям Байкала» видно, что и в двух регионах можно постоянно находить темы для больших интересных текстов.

— Никогда об этом не думал, потому что мне не казалось, что хороших текстов мало. С одной стороны, было достаточное количество редакций, а кроме того, были журналисты-фрилансеры. Качественная региональная журналистика была. Но нужно понимать, что она может быть ориентирована сама на себя, и пермской или какой-то другой публике этого достаточно, ей не нужно ничего большего.

Есть журналисты, живущие в регионах, которые ориентированы на более широкий и универсальный взгляд, и они создают тексты, которые, с одной стороны, про конкретный регион, а с другой стороны, в целом про Россию. И те же «Люди Байкала» я не считаю региональным СМИ. Это федеральное СМИ, но про глубинную Сибирь, через которую они показывают всю глубинную Россию.

— Тогда такое СМИ нужно было в каждом регионе.

— Я не знаю, почему они не появлялись. 

Если ты хочешь делать такие истории, как у «Людей Байкала», то их надо делать долго, а платят за это мало. Сложившейся рыночный гонорар в российских медиа — 100 евро за текст, что очень мало и несправедливо. Ты, конечно, занимаешься этой профессией, но работаешь на опыт, ради контакта с редакциями. 

— Чтобы потом уехать в Москву?

— Нет, не уехать в Москву. А где найти деньги, нужно придумывать. И это должна быть параллельная, смежная или вообще никак не связанная с журналистикой история — чтобы иметь возможность платить за кредиты, ипотеки и вообще жить на что-то. 

А что касается отъезда в Москву, то чем дальше, тем больше ни у кого нет такой цели. Практика последних лет — ты можешь остаться в регионе и работать на московские медиа. Это ведь даже лучше, потому что ты ближе к земле, к своему региону.

Для меня лично не было мотивации уехать в Москву на работу, потому что я мог работать на федеральные издания, находясь в Перми, а в соседние регионы ездить на своей машине. 

— А почему «Новую вкладку» вы, фрилансеры, не создали до войны?

— Да хрен знает. Такой идеи и не было раньше. Наверное, потому что сложился достаточный рынок и коллекция российских СМИ была устоявшаяся. Зачем создавать новое, если есть федеральные и региональные мастодонты? Чего вклиниваться? 

Но после 24 февраля вся эта система разрушилась — кого-то заблокировали, кто-то закрылся. Было вообще непонятно, что в России останется, поэтому появился мотив создавать новые площадки. 

— В твоем профиле на сайте «Такие дела» написано: «Пишу на социальные темы. Особенно люблю ездить в глубинку, маленькие города и деревни. Там, кажется, есть настоящая жизнь». Как тебе переезд в Ригу? Как ты принял это решение и как ты с таким мотто здесь живешь?

— Я решил, что, пока есть возможность, надо уехать, а дальше разберусь. Это было в марте, и тогда было вообще непонятно, будет ли мобилизация, что будет с границами. Пока у меня нет желания возвращаться потому, что я не уверен, что не сяду и смогу потом выехать.

Но да, это большая боль. Пока, стыдно признаться, у меня есть еще пара недописанных текстов, собранных в России еще в феврале. Один материал из Риги я сделал удаленно плюс осваиваю data-исследования. И я вижу свою миссию в том, что взял на себя общественную нагрузку по «Новой вкладке», и пока это мою боль немного ослабляет. 

— А на какие деньги существует «Новая вкладка» или это волонтерский проект?

— Это смешанный проект, но у нас есть некая подушка, про которую я больше ничего не могу сказать. Она есть, но она совсем маленькая. Я работаю как волонтер, ничего не получаю, многие коллеги тоже пока работают как волонтеры. Мы ищем финансирование и коммерческие модели пытаемся проработать.

— У тебя был проект «Докдрама», в котором люди обсуждают журналистские тексты. Зачем это делать вообще?

— Мне это доставляло удовольствие. Когда я был на журналистских тренингах, то коллеги рассказывали, как они делали и выстраивали тексты, и взглянуть на изнанку рабочего процесса доставляло удовольствие. Я понимал, что другим журналистам это тоже может быть полезно, потому что главное, на чем ты учишься, — это чтение чужих текстов. А когда ты их читаешь, то всегда думаешь, почему автор задал этот вопрос, как он это написал. Идея проекта как раз в том, чтобы проговаривать все эти штуки, разбирая тексты друг друга. После этого мы объединяемся, узнаём друг друга и можем делать истории вместе. Я не буду бросать этот проект и сейчас думаю, как его перезапустить. 

— Но все-таки журналистика — это не литература, чтобы ее разбирать, как в школе…

— Лонгрид — это роман в миниатюре. Я стремлюсь к этому и хочу, чтобы тексты были как маленькие литературные произведения, основанные на фактах.

— Похоже, ты испытываешь оптимизм по поводу журналистики! А тебе не кажется, особенно после начала войны, что все это бесполезно, все наши заметки о том, как все неправильно устроено в государстве, о том, как люди плохо живут, не привели к улучшению жизни этих людей? Хуже того, началась война, и многие из тех, для кого мы писали тексты, ее поддержали. Где черпать повод для оптимизма и продолжения работы?

Но ты что-то пишешь, и тебе нравится то, что ты делаешь, поэтому ты это делаешь.

— Звучит эгоистично. Мне казалось, что мы все-таки ждем какого-то эффекта от текстов. 

— Ты сказал, что 24 февраля показало, что мы проиграли. Но в каком-то смысле 24 февраля ничего не изменилось, потому что все проиграли мы еще в момент разгрома НТВ в 2000 году. В какой момент мы проиграли окончательно — хрен разберешься, ведь последние 20 лет мы бесконечно все проигрываем. 

Просто профессия живет в таких условиях: пространство становится уже, возможностей и денег становится меньше. Но когда-то наступит новый этап, и кто-то должен сохранить старую добрую журналистику длинных историй, потому что это мостик на будущее, когда начнется мирная жизнь, когда все со всеми перестанут воевать. Ты просто этим занимаешься, потому что видишь в этом миссию и удовольствие. 

Что касается изменений от текстов, то это извечный вопрос. Рассказывать, чтобы рассказывать, или рассказывать, чтобы менять? Я считаю, что нужно рассказывать, чтобы рассказывать. Я вижу цель в том, чтобы показать человеку зеркало, а что делать с этим отражением, он должен решить сам. Если общество, увидев себя в зеркале, поймет, что нужно менять власть, то значит, это будет выбор этого человека и этого общества. Я не хочу сам менять власть, я не хочу сам способствовать реформам, не хочу способствовать прочим благим и правильным вещам, изменению законов, освобождению политзеков и так далее. Я не хочу становиться активистом. Единственный момент, когда я вижу возможность перехода в активизм, — это пикет за условных Голунова или Сафронова, потому что это профессиональный интерес. 

— Так я не предлагаю идти в активизм, но когда ты описываешь происходящее, то все равно хочется, чтобы что-то менялось от этого. 

— Меняется что-то в голове тех, кто прочитал…

— Вот я и спрашивал тебя, что же мы поменяли в головах у людей, если они войну поддержали.

— У кого-то поменялось, но не у всех, потому что есть пропаганда, есть условия жизни, потому что мало кто выезжал за границу. Есть миллион разных факторов. Да, мы все — «Докдрама», «Новая газета» и другие — не смогли изменить мир. Конечно, горько от того, что происходит, но по крайней мере есть у хоть какой-то аудитории интерес к [нашим текстам], и поэтому нужно их делать.