«Страшно, что от моей жизни останется единственная память: трусливо молчал о войне»

«Пока шли дни между протоколом и судом, шарики пересчитывал несколько раз, несколько раз добавлял. Иногда пробивало на слезы. Мне представлялось, что такое должно пробрать кого угодно, но судья Ирина Александровна Кузнецова и полицейский капитан Борисов пережили это легко: как капли короткого дождика на лобовом стекле. Как там звучит присказка про божью росу?»

Плотник, писатель и блогер Сергей Филенко рассыпал 320 стеклянных шариков на заседании Петрозаводского городского суда, который против него рассматривал административное дело о «дискредитации» Вооруженных Сил РФ. Читаю об этом у коллеги. Пишу Филенко, задаю стандартный дурацкий вопрос: зачем? Отвечает: «Слова они не слушают. Ладно. Но ведь не упыри же: человеческие обычные лица, человеческая речь… Мне нужно было красноречие иного рода. Вот такие увидел шарики, метафора слезинки ребенка из «Братьев Карамазовых» Федора Михайловича. Только это никакие не слезинки — это смерть. Детские смерти по вине моей страны».

Сергей Филенко высказался в соцсетях сразу на две статьи: 20.2.2 и 20.3.3 КоАП («Организация массового одновременного пребывания граждан в общественных местах», «Публичные действия, направленные на дискредитацию использования Вооруженных Сил Российской Федерации» — прим. ред.).

В новой реальности, где войну нельзя называть войной, промолчать он не смог. Впрочем, как и всегда. В прошлом году его уже судили по ч. 5 ст. 20.2 КоАП РФ («Нарушение правил проведения митингов» — прим. ред.) — тогда он пытался объяснить суду понятие «парессия».

«В деле есть мое письменное объяснение: «Сотрудник полиции, с виноватым видом, по-быстрому вписал в распечатанный заранее протокол мои паспортные данные, и про выкрики лозунгов «Свободу Навальному», и «Путин — вор» — те, что я прокричал, когда сотрудники полиции уже (за)держали и волочили меня от новогодней елки в направлении памятника С.М. Кирову. И которые можно описать древнегреческим термином «парессия» с поправкой на нашу нынешнюю ничтожность по сравнению с античными героями», — пишет мне Филенко, и приводит дальше определение парессии тяжелословного Мишеля Фуко, подразумевая, конечно же, себя или самого Навального, который пытается объяснить судье, что она живет в коррумпированном государстве.

«Смысла молчать на суде нет вообще: еще подумают, будто я дурачок, — объясняет Филенко.

И у меня сейчас нет собственной адекватной модели реальности и себя в этой реальности. Как жить на стороне зла? Почему люди спокойно работают на стороне зла? Как вообще кодируется мир, если человек не различает добро и зло?

В ответ на мои действия люди вокруг проявляют себя так или иначе, и это дает пищу для размышлений. Возможность дать судьям, полицейским и прочим проявить себя на стороне зла — это ведь тоже немало. Это будут помнить, когда Россия будет избывать свое чудовищное зло. Или нет — не важно. Не могу молчать».

Сергея Филенко я в последний раз видел ещё до войны. Мы сидели на кухне в его деревянном двухэтажном доме, в пролетарском районе Петрозаводска. Он рассказывал, как в первый раз, ещё до распада СССР, ходил голосовать с мамой, как нужно было обязательно прийти раньше всех, пока не разобрали всю выпечку: «Если там ее не купишь, хрен ты ее где потом купишь». Как он возненавидел Путина после гибели подлодки «Курск»: «Сразу стали врать, подло и гадко, и это его: «Она утонула». Как ходил наблюдателем на четвертые выборы Путина, возвращался вечером домой, а над Петрозаводском разносилась громкая торжественная музыка: «Жутко заболела голова, будто дубиной ударили, будто они врубили свои башни, как в фантастическом романе Стругацких».

Мы говорили тогда о выборах в Госудуму, потому что мне нужен был информационный повод, а два предыдущих я пропустил: Верховный суд Карелии уже оставил в силе решение Петрозаводского городского суда, который оштрафовал на 5 тысяч рублей карельского плотника, писателя, путешественника и блогера Сергея Филенко за участие в акции в поддержку Навального.

И вот на носу выборы, я слушаю вполуха. Разглядываю стену соседнего дома, которая видна из кухонного окна, на стене надпись: «Шура толко ты», — серебряной краской. «Это сосед-алкоголик влюбился, начал писать, стал делать ошибку, я высунулся в форточку, кричу: «Дебил, букву пропустил!», — смеётся Сергей.

До этого мы виделись в августе, между двумя судами: ни надписи этой, ни информационного повода еще не было. Или я их не заметил.

Он выглянул на площадку, украшенную надписью Jesus my Lord, спустился посмотреть, что делает рядом с его подъездом участковый, вернулся, объяснил: «Мне сегодня как раз звонил следователь, надо опять прийти — видимо, за то, что якобы обзывал полицейских на площади Кирова «подлыми говнюками».

Потом он написал мне: «Опросили по вменяемой статье 319 УК РФ, вероятно, материал будет отказной. Вписал в объяснения слова Марка Твена: «В некоторых случаях ругательство даёт даже большее облегчение, чем молитва».

Апрель 2021 года, Навальный голодает в тюрьме, около двух сотен уставших людей у петрозаводского памятника Кирову знают, что скоро их будут винтить, невеселые росгвардейцы тоже это знают. С неба валится традиционный для Карелии мокрый апрельский снег. Люди говорят о своих правах, коррупции, чести и совести, призывают полицейских испытать муки последней, читают стихи: классику, потом традиционные уже «Перемен» группы «Кино» и ставшие лейтмотивом этой, скорее всего, последней в новейшей истории навальновской акции строки из «Пусть они умрут» Anacondas и Нойза про Леху, который мечтал стать космонавтом и мочить гуманоидов. Филенко стоит с табличкой «Россия будет счастливой», которую он просто взял у кого-то подержать.

Минут через двадцать терпеливым карельским полицейским все это надоедает. Они начинают забирать людей. Маленькая и юркая журналистка Ксения, которую я однажды уже вытаскивал за шиворот из-под росгвардейских копыт, на этот раз прорывается через их кольцо и снимает на видео, как здоровенного Филенко несут полицейские. Люди вокруг орут, визжат, мелькают чёрные шлемы, а он, то ли от ума, то ли от страха, декламирует стихи Киплинга: «Верь сам в себя наперекор вселенной, И маловерным отпусти их грех…». 

Там, где какой-то пьяный у пивного ресторана кричит: «Отпустите их, это же мои дети!», где замначальника карельской полиции Андрей Лебидка в конце шествия по-отечески уговаривает в матюгальник: «Расходитесь по домам, ребята, это не шутки!», и выпускает всех через открытую им же в кольце росгвардейцев брешь, где все послушно выходят из оцепления, где пока не задержанные, но уже несвободные журналисты выдыхают и снимают желтые жилеты, маски, прячут бейджики и редакционные задания, — выделяется мизантроп Филенко и пробивает дно искусством: «Примерно такие серые штурмовики брали Румату в повести «Трудно быть богом». Они даже не запыхались, когда меня тащили».

Только Филенко, простой плотник в рабочем комбинезоне (делает, по отзывам, первоклассные срубы), говорит: «Плотник работать должен так, чтобы о нем никто не вспомнил», называет себя «рабочим муравьем» и добавляет, что «получил высшее образование, чтобы у жены был повод им гордиться».

Ещё Филенко — путешественник в снегоступах, бредущий вдоль границы или спускающийся по Волге в самодельной лодке. Писатель и автор «Одинокого странника» — книжки о своих же путешествиях, которую, по его же описанию, «не жалко передать другому человеку». 

Филенко — вымирающий вид интеллигента, вылезшего из homo soveticus через простого русского мужика: «Я в деревне читал журналы «Вокруг света» и «Наука и жизнь», они были пробиты шилом и пришиты к фанерке, подшивка по 12 штук. Я вначале картинки рассматривал, потом читал постепенно и многое оттуда узнал. И прошла жизнь, я приехал в деревню, она уже практически умерла, только на лето приезжают в два-три дома, родственники уже состарились, и они с соседями обсуждают публикацию в газете «Клубничка» о том, как бобр загрыз рыбака. Те журналы, которые я читал в детстве, давно сгорели в печке».

Филенко служил. Закончил биофак Петрозаводского госуниверситета. Познакомился там с будущей женой. Когда 14 августа 2000 года Сергей, который прокладывал тропы в парке Паанаярви, вышел из леса и узнал, что утонула подводная лодка «Курск», он был с нею. С ней 9 марта 2020 года стоял на акции против вырубки деревьев в парке Каменный Бор. И ещё с дочкой.

Папины портреты, нарисованные детской рукой, висят над столом в кабинете Сергея. Вот ранние схематические овалы, а вот уже и более поздние, осмысленные, объединяет их одно: папины борода и очки.

Мы с Филенко познакомились на языковых курсах для журналистов лет восемь назад: «Я, как Иисус, тоже работаю плотником», — говорил он на довольно хорошем английском. Как-то разговорились на улице, Филенко пустился умно и подробно рассуждать о России, похожей на сгоревший муравейник. На размышления его снова натолкнули Стругацкие своим «Жуком в муравейнике»: «Но там про другое. У меня была метафора о народе-плотнике, который, как муравьев в муравейнике, выжег ХХ век. И сейчас мы, малочисленные выжившие муравьи, вяло таскаем на пепелище новые хвоинки и палочки, но уже осень, и зиму нам не пережить…».

А среди тех, кто нёс его в автозак, кто допрашивал, свидетельствовал против него в суде, нет ни одного «плохого» в бытовом смысле человека: «Если российская власть мирным и сказочным способом радикально поменяет знак в ближайшие месяцы, полицейские естественным образом станут положительными людьми и займутся своим прямым делом. Проблема в том, что «можно держаться на одном и том же уровне добра, но никому никогда не удавалось удержаться на одном уровне зла. Этот путь ведет под гору», — писал Честертон. Высшая власть России скатилась с горы очень низко. Сползаем, катимся и почти мы все».

«Я сравнивал себя прежде с рабочим муравьем, называл «рабочим бентосом» — представителем мелкой придонной беспозвоночной фауны. Огромная катастрофа войны, осознание себя гражданином страны-оккупанта показало, что значит быть «маленьким человеком», и что я реально маленький человек, и вокруг — такие же. 

Мало кто способен различать по-крупному добро и зло. Думать, говорить и понимать важные, определяющие человечность вещи. Философ Мераб Мамардашвили говорил об установлении советского строя в Грузии в 1921 году: «Это произошло по уровню наших душ. Независимо от больших катастроф. Как выросли, так и получилось. Большие катастрофы не сделали нас большими». Вот это осознание собственной мелкости, малости — важная штука для понимания мира (в условиях войны) и себя в мире. Моя антивоенная позиция — ужас понимания: наша страна совершает чудовищное зло! Ну как можно жить с этим?!?», — в сердцах пишет мне Филенко.

О его жизни в последние полгода я узнавал либо из постов в Facebook, либо от его адвоката, которая писала мне ещё в марте: «Сегодня обыск был».

Ему советуют быть аккуратнее, подумать о семье — уголовная статья на носу. Я и сам в какой-то момент подумал, что он просто провоцирует систему. Пишу ему: «Ты готов сесть в тюрьму? Уголовное дело уже маячит».

Филенко отвечает, долго размышляя: «Сесть не готов: надо достроить сруб бани, её и ещё два готовых сруба собрать на участках под крышу; доделать каркасный гараж; заготовить бересты и отработать с женой программу прогулки по лесу для туристов, чтобы она как-то смогла прожить без меня, — тогда и в тюрьму можно». И добавляет чуть позже: «Молчать не могу: мне стыдно. Страшно, что от моей маленькой жизни останется единственная память: трусливо молчал о войне. Возможно, тюрьма — самый честный и посильный мой жизненный вариант». 

После заседания Филенко собрал шарики. Говорит, один шарик приметила и помогла достать из-под скамьи секретарь суда. Простодушно призналась, что звук рассыпанных шариков — это было «эмоционально». На следующий день пересчитал: два куда-то закатились.

«Еще один попросил оставить у себя очень хороший человек, — рассказывает Филенко. — Остальные собрали. Четыре из 324 я достал и не высыпал на пол с остальными: это разница между данными офиса генпрокурора Украины (к 23 июня, дню суда, они сообщил о гибели 324 детей) и Управления верховного комиссара ООН по правам человека (320 детей). 

Я собирался предельно понятно и красноречиво показать судье — катастрофа военного вторжения в Украину не должна, не может не оставить рану в душе человека и гражданина страны-оккупанта. Но сам, когда пересчитывал эти шарики назавтра, после дня плотницкой работы на жаре — я не плакал. Я шевелил губами, стараясь не сбиться — два, четыре, шесть, восемь: двести десять; два, четыре, шесть, восемь: двести двадцать… И одновременно думал: ничем никому не помог, ничего никому не смог объяснить, только тупо и бездарно нарвался на второй штраф, и теперь, если его не платить, то надо оставаться дома и ждать приставов с перспективой изъятия каких-то вещей. А я на них нацарапаю текст: «Украдено у Сергея Филенко государством-агрессором в качестве штрафа по паскудной статье 20.3.3», чтобы нарваться на обыск и уголовную статью. Или смалодушничать и заплатить?

Триста двадцать четыре — это чудовищно много… А вдруг четверо живы? Я не помню твердо ни одного полного имени с фамилией, хотя выписывал — понятно, как мозг вытесняет травмирующее знание, вот так и людям становится плевать на войну; и на жизнь-то теперь не пожаловаться: мои проблемы — это херня по сравнению с катастрофой вокруг и в нас… Как мы все можем с этим жить?»