«В России теряется сам смысл существования университетов»

По традиции, которая остается неизменной, все прошло без каких-либо консультаций с профессиональным сообществом. Еще два года назад университетам нужно было отчитываться о своих успехах в рамках программы «5-100», задача которой состояла в том, чтобы ведущие образовательные организации России адаптировали свои стандарты к западным, а пять из них вошли в число ста лучших университетов мира в соответствии с международными рейтингами. Теперь это «прожитый этап»: на проект было потрачено 80 млрд рублей, его цели не были выполнены.

После развода с Болонской системой вместо четырех лет бакалавриата и двух лет магистратуры будет что-то другое, у российских студентов и преподавателей будет заметно меньшей возможностей для академической мобильности и реализации своих академических свобод. Философ Анна Винкельман поговорила о значении Болонской системы для российского образования с Ксенией Лученко — до недавнего времени деканом факультета медиакоммуникаций «Шанинки» и руководителем образовательной программы по журналистике факультета Либерал Артс Института общественных наук РАНХиГС.

— Ксения, вы, по сути, были свидетелем внедрения Болонский системы в процесс высшего образования в России. Как это было?

— На момент начала перехода к Болонской системе образования (2003 год) я была аспиранткой и не планировала в будущем заниматься администрированием образовательных программ. Из той перспективы все происходящее представлялось интересным и воспринималось как естественный процесс. Что может быть плохого в том, что развивается академическая мобильность? В том, что можно будет поехать на стажировку? Учиться в западной магистратуре? Конечно, были некоторые недопонимания, но любые значительные трансформации требуют перестройки мозгов.

Нужно в принципе по-другому думать об образовании. И дело не в годах и не в кредитах, и даже не столько в академическом обмене, сколько в том, что такое вообще в современном мире университет, для чего он нужен.

Очень важны, например, академические свободы (в частности, право ученых самостоятельно определять темы исследований — прим. ред.). Что такое университет, где есть академические свободы, какую функцию он выполняет в обществе? Какие внутри отношения между студентами и преподавателями? Что такое профессорская преподавательская корпорация? Что мы хотим, чтобы студенты на выходе из себя представляли? Каким образом мы можем это дать, и как нам самим при этом комфортно как преподавателям существовать?

— Ключевое слово Болонской системы, получается, свобода?

— Да, университет, который она провозглашает — это про свободу выбора, с индивидуализацией [учебных программ и треков], с тем, что нужно изъять [из отношений студентов, профессоров и администраций] патернализм и дать людям возможность выбирать. А то сидит ареопаг профессоров, которые решают, как же эти 18-летние люди должны вообще в жизни себя чувствовать, что они должны делать. Да, на каком-то этапе развития общественных институтов и отношений это было возможно. Но в современном мире это просто не работает. Именно для этого нужны ступени образования и вариативность курсов внутри этих ступеней, которая обеспечивается зачетными единицами, так называемыми «кредитами».

Болонская система ведь в этом и состоит: унификация ради разнообразия, индивидуализации траекторий [того, чему студенты учатся].

Впрочем, тут нужно учитывать еще и то состояние, в котором сейчас находятся школы и, соответственно, какой уровень подготовки имеют первокурсники. Даже самым талантливым из них было бы хорошо иметь какую-то поддержку и навигатор в образовательном пространстве. В «Шанинке» и в Институте общественных наук для этого была тьюторская служба. В любом случае, сопровождение студентов — не важно, будет ли в этом качестве выступать руководитель программы или какая-то организованная служба поддержки, или кто-то еще — очень нужно, потому что школу мы уже не переделаем. Я и про качество образования и про то, что очень мало школ, после которых студенты приходят на первый курс, будучи готовыми осознанно выбирать дальше свой жизненный путь, подстраивать образование под свои запросы.

Но не говорят, зачем. В семьях, видимо, тоже принято примерно так же действовать, потому что все очень волнуются за будущее детей, родителям кажется, что можно и нужно тут что-то навязывать, постоянно стелить соломку и дергать за рукав. В итоге студенты приходят в бакалавриат напуганные и растерянные. Поэтому весь первый год уходит на адаптацию и купирование абитуриентского невроза, остается три — нормальный срок европейского бакалавриата.

Я, кстати, не уверена, что все российские вузы за 20 лет существования Болонской системы справились, освоились в ней. Даже не факт, что те, кто занимается администрированием образования, разобрались, зачем вообще нужны разные ступени. Многим академическим руководителям до сих пор не ясно, что магистратура — это не отрезанный пятый курс специалитета, который растянули на два года и чем-то еще нагрузили. Это совершенно принципиально разные вещи, которые можно по-разному планировать.

— Как Болонская система отразилась на программах, которыми вы руководили?

— Мой опыт в основном связан с руководством программами по модели Liberal Arts. Эту модель, кстати, тоже сейчас упразднили в России как «чуждую традиционным ценностям». В основе этой системы лежит свободный выбор. На первом курсе все студенты учатся вместе, это такой переходный, «стыковочный» курс после школы. А потом еще три года по выбранной специальности. Кроме этого, студенты еще изучают дополнительную специальность, которая может как бы надстраиваться над основной, а может быть и совершенно отдельной.

Получается, что магистратуру в таком случае можно было выбирать либо как продолжение мэйджора (основной специальности), либо как продолжение майнора (дополнительной). Одна из моих самых успешных студенток училась на бакалавриате журналистики как на мэйджоре, а майнор у нее был по психологии. В итоге она написала диплом о стигматизации в СМИ психических расстройств, на пересечении медиаисследований и психологии, и поступила в Вышку в магистратуру по психологии. А теперь она работает в СМИ как журналист и пишет о социальных проблемах, имея уникальный набор компетенций и навыков. Вот это пример того, как можно смотреть на конструирование своей индивидуальной траектории и карьерных преимуществ. Другие студенты учились на журналистике, а в магистратуру шли на политологию и пишут (или теперь надо говорить — писали?) о политике. Или наоборот: политологи выбирали магистратуру по медиаменеджменту. Вариантов много.

— Конструирование индивидуальности — очень сложно. Особенно в таком возрасте. Ведь действительно не всегда понятно, что делать, и хочется найти опору.

— Да. После бакалавриата студенты периодически зависают. Но тут есть очень важный момент. Между бакалавриатом и магистратурой можно взять gap year (перерыв на год). Во многих странах принято брать такой «пустой год», чтобы понять, что делать дальше, между школой и университетом. Но у нас так не получается. Особенно у мальчиков, которым грозит армия. Да и у девочек тоже — вся эта гонка за ЕГЭ и давление среды. 

Поэтому у российских студентов между бакалавриатом и магистратурой — единственная возможность взять осмысленную паузу, попробовать поработать, накопить самостоятельно денег на магистратуру с пониманием того, зачем она вообще нужна. Может быть, она кому-то и не нужна, тогда можно дополнить свое базовое образование другими более прикладными и быстрыми вещами, например, онлайн-курсами. Сейчас это очень просто сделать.

— Болонская система с ее 4+2 дает время на подумать?

— Принято считать, что Болонский процесс — это 4+2. Ну или 2+2+2. Хотя на самом деле все это очень гибко и вариантов много. В Европе и в Америке часто бакалавриат — это три года, а магистратуры — всего один год. И как-то никто не жалуется на качество образования, включая работодателей. Но возможны же и пятилетние бакалавриаты. В той же Вышке, например, программа по истории — это 5 лет. Но после нее ты все равно получаешь бакалаврскую степень и едешь дальше учиться в магистратуре, чтобы образование было законченным, и ты имел право, например, преподавать в университете или защитить диссертацию и заниматься наукой.

В российских реалиях, когда рано заканчивают школу и нужно многое потом добирать и компенсировать, на мой взгляд, действительно лучше бакалавриаты подлиннее — 4 или 5 лет. Во многих европейских странах, где старшие классы школы — де-факто уже переходные к университету, трёх лет бывает более чем достаточно.

— Да. Но все это требует огромных трудов. Вот сейчас получается, что люди 20 лет разрабатывали все зря?

— Мне, честно говоря, кажется, в этом заявлении о выходе из Болонского процесса, есть два уровня. Первый — смысловой, идейный, а второй — бюрократический, административный.

Если мы говорим про смысловой уровень, то, конечно, в утверждении министра образования о том, что Россия должна выходить из Болонской системы, главный вопрос — а что предлагается взамен? Министр сказал, что у России будет какое-то свое особенное образование. Но все это очень неконкретно. Где положительная программа? Пока это видится как часть общей тенденции к изоляции. Мы против академической мобильности, у нас все самое лучшее, потому что российское. 

И пока похоже, что ответ на вопрос «а что взамен?» — это возвращение к советскому устройству как к «золотому веку», когда и ЕГЭ никаких не было, и бакалавриата, и кредитов, и всех этих иностранных слов. Говорят про уникальность. Но была ли эта уникальность? Это ведь, скорее, просто соответствовало тому состоянию общества, тому уровню развития рынка. А ситуация уже изменилось.

Эта мифологизация советской эпохи в образовании — какое-то обывательское невежество. И ведь так думают и вполне статусные управленцы, рассуждая, как бабка на завалинке: «Ну, мы же хорошо выучились». Да, вы выучились, но это было 30-40 лет назад. Неужели они всерьез думают, что можно туда вернуться, просто отменив эти 30-40 лет? Не говоря уж о том, что и тогда науки, исследования, да и прикладные направления, не могли развиваться без обмена опытом, без включенности в контекст, взаимодействия со специалистами из других стран, без чтения англоязычных и иноязычных материалов, участия в конференциях. Изоляция неминуемо ведет к деградации. Что произошло, в частности, и в СССР.

А на бюрократическом уровне выход из Болонского процесса не так прост и займет годы. Те студенты, которые сейчас учатся, должны доучиться по тем учебным планам, на которые они поступали и подписывали договор. Это уже 4 года, потому что в этом году тоже уже утверждены учебные планы для летнего набора, переделать их под пока еще не существующие стандарты какого-то нового специалитета или чего там ещё изобретут, так быстро не получится.

Вся эта огромная махина бюрократического обеспечения образования быстро не повернется, тем более что нет понимания, куда ей поворачиваться.

— Что сейчас чувствуют и говорят те сотрудники университетов, которые всем этим должны будут заниматься?

— Те административные сотрудники университетов, кто непосредственно будет заниматься этим бюрократически, пока совершенно не беспокоятся. Они прекрасно понимают, что до того времени, когда до них дойдет очередь, все еще может сто раз рассосаться. У них много текущих задач по сопровождению, как я это называю, «выпуска и впуска» — летнего цикла защит дипломных работ и приемной кампании. Учебно-методические объединения в университетах, наверное, немножко начали подрагивать — что и когда им спустит министерство, как быстро надо будет включаться в разработку. Но и там отмашки пока не было. Что касается тех, кто занимается содержательной стороной дела, кто отвечает за смысл, планирование, за общее управление… а что тут скажешь? В общем контексте происходящего в последние месяцы это просто еще один гвоздь. Да и тот довольно ожидаемый.

— То есть все было в целом предсказуемо?

— Главная беда тут, конечно, в том, что мы столько времени боролись за эту интернационализацию, за академические обмены, за установление партнерских отношений с европейскими университетами, за то, чтобы наши студенты могли ездить на стажировки, чтобы наши выпускники бакалавриата поступали в европейские и американские магистратуры. Последние 20 лет этим занимались целые отделы в вузах. Это было важно, это было успешно.

Были вузы, в которых за степень PhD сотрудникам отдельно доплачивали (что возможно и не очень справедливо по отношению к нашим русским кандидатским степеням). Считалось, что это «более настоящая» степень. А сейчас все на «стопе». 

И тоже большой вопрос — каким образом? Коронавирус нас, конечно, немного приговорил к тому, что контакты обрываются. Практики настоящих обменов, живого общения прекратились еще во время пандемии. Уже два с лишним года реально никакой академической мобильности, кроме как онлайн, не происходит. Одно дело — зум, другое дело — когда студент на полгода поехал в другую страну. Но это было лучше, чем совсем ничего.

Теперь все закрывается совсем. И мне кажется, что в образовании это связано с Болонской системой во вторую очередь, скорее символически. Россия ведь в принципе попала в международную изоляцию. Кроме того, это тренд на традиционные ценности, что бы они ни значили. Все западное уже под подозрением. Включая научные степени.

— Как ситуация отразилась на вашей работе?

— Не очень хорошо. У нас были английские партнеры, с которыми мы три года продумывали совместную магистерскую программу, а до этого был опыт сотрудничества по бакалаврским, ездили друг к другу, переписывались, встречались в зуме, обменивались контактами и документами, мы даже были в курсе личных обстоятельств — у кого какие животные дома, в каких городах родители, кто вегетарианец, кто какие книги пишет или уже издал. И вот эти люди мне прямым текстом и очень сухо ответили на мое письмо о наших скорбных обстоятельствах в начале марта, что все контакты с Россией им запрещены. Теперь, говорят они, мы ищем партнеров в Украине. И даже переписываться со мной они больше не хотят. Это понятно, закономерно, объяснимо и, наверное, справедливо. Но получать такие письма очень тяжело. Хотя, повторюсь, что это никак не связано с выходом из Болонской системы.

Мы бы в других обстоятельствах и без нее справились: ездили же мои ровесники учиться по обмену в 90-е и начале нулевых, когда никакой Болонской системы еще не было. Можно успешно сочетать российский специалитет и европейскую или американскую, или сингапурскую магистратуру, а в каких-то случаях сразу перепрыгивать в докторантуру.

Но сейчас в России теряется сам смысл существования университетов. Хотя я очень надеюсь, что у тех моих коллег и друзей, которые остаются в России и которые ощущают своей миссией все это не бросить, получится хоть что-нибудь.